Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
11 Отсюда до МКАДа дорога прямая. Уже опять смеркается, снег стелет мягко, талые следы тянутся цепью от бро- шенного грузовика, и в заснеженном небе не видно ни опускающегося солнца, ни поднимающейся луны: без этих гирек в часах с кукушкой кажется, что мир крутится сам по себе. Идут всей гурьбой — и Мишель, и Вера, и все пассажиры, кто в столицу со- брался. Три бабы что-то в Москве забыли — две постарше, одна лет тридцати, разбитная, как в Ярославле на Посту у них Ленка Рыжая была, потом еще задри- ПОСТ 379 панный какой-то старичок и подросток. Подросток весь в прыщах, то и дело оглядывается на нее и на Веру — жадно и стыдливо. Старик трудно ковыляет, опирается на клюшку. Женщины смешливые, хоть и хохочут без звука, подначи- вают друг друга; что идут продавать в Москву, непонятно — руки пустые. Может, наоборот, за покупками? Бабы уже бывали раньше в Москве, шагают уверенно, показывают дорогу. Возили продукты на продажу, как Мишель поняла. Понимать трудно — буквы им чертить по воздуху лень, на пальцах только изображают что-то. Благодарность за то, что Мишель их подвезла, быстро заканчивается. В Москве каждый сам за себя. Дома тут уже идут огромные, сплошь бетонные коробы, облицованные плит- кой. Много брошенной стройки: расчет был на жизнь и размножение, не оправ- далось. Теперь эти все многоэтажки, как полые утесы, веселят плоский унылый ландшафт срединной России. А для Мишели, которая все свои взрослые годы провела в этой невеселой плоскости, Мытищи — преддверие головокружительно высокой Москвы. Опускается на эти утесы туман, остается только прямая дорога-ущелье — Ярославское шоссе. И впереди этот туман вдруг начинает светиться — вроде как стена встает, желтая электрическая аура. Идет, немного закругляясь, как закругля- ется горизонт, когда на равнину смотришь. Указатели поясняют: «Московская кольцевая автодорога — 1 км». Сияющий нимб на громадной чьей-то голове. А когда подходят еще ближе, впереди видят людей. И то, что дорога перегорожена. Сваренные из рельсов ежи, бетонные блоки. Караул из людей в синих и серых шинелях, в папахах. Они замечают путников, вскидывают руки: стоять. Поднимают мегафон, кричат что-то в него. Женщины из продуктового фургона обсуждают произнесенное в рупор. Ста- рик чешет голову. И только подросток все продолжает липко и жалобно посма- тривать на Мишель. Потом пытается изобразить для нее завлекательную улыбку. — Что они говорят? — спрашивает Мишель у той, разбитной — крашенной в блондинку, с краснющими губами бабы. Та скрещивает руки на груди — прохода, мол, нету. Обсуждают новое обстоя- тельство между собой — слышащие со слышащими, а Мишель только с Верой может переглядываться. Решают все же идти вперед. Старик достает кошелек, принимается пересчи- тывать деньги — удивительные голубые сторублевки с портретом Михаила Пер- вого, каких Мишель у себя на Посту никогда и не видела. Женщины пересмеива- ются, пренебрежительно машут на деньги. Пускаются дальше — Вера и Мишель за ними. Патруль впереди все ближе, уже форма видна, уже даже Мишель узнает: казаки. Даже пар видно, который 380 Дмитрий Глуховский поднимается изо рта у офицера — тот отставил громкоговоритель, орет так про- сто, запретительно сечет воздух рукой. Вера смотрит на Мишель, мотает головой — не пойдем, вернемся! И тут женщина — та самая, разбитная, накрашенная — расстегивает куртку, задирает свитер — и показывает казакам свою налитую, стоячую грудь с крупны- ми коричневыми сосками. Подросток прямо подскакивает от удивления — и Ми- шель тоже впивается в эту грудь глазами — настолько она тут непонятна и неу- местна. От холода соски подбираются, и вся грудь, тяжелая и живая, обретает форму, подтягивается как будто бы призывно. Крашеная колышет ей вправо и влево, гипнотизируя солдат, и делает вперед шаг, проверяя их на слабо, потом еще один, еще… Там молчат. Остальные тогда потихоньку пристраиваются за ней. Мишель пытается лихорадочно сообразить, не такая ли тут цена за вход, и откуда эта баба про нее знает, и не придется ли им с Верой тоже эту цену пла- тить… Когда впереди за бруствером чиркает искорка и крашеная женщина опро- кидывается на спину с дыркой прямо посреди грудей. Тут же там, где окопались казаки, рассыпается целые искряной сноп — залп! — и падают с ног две другие женщины, валится как подкошенная Вера, и сама Мишель едва успевает кинуть- ся наземь. Она лежит — и Вера лежит рядом, живот прострелен, держится за него обе- ими руками, хватает холодный воздух. Мишель берет ее за руку, начинает полз- ти — просит Веру помочь ей, отталкиваться от заснеженного асфальта ногами; вставать нельзя — вот подросток вскочил, побежал назад — и тут же ему при- летело. Они ползут так, ползут — пока Вера не перестает совсем помогать и не пре- вращается в чистую обузу. Сдвинуть ее уже нельзя — Мишель проверяет — да и нет смысла. Пар не идет изо рта: дыхание кончилось. Тогда она сама, одна, оставляя за собой по снегу полосу и молясь, чтобы на это не обратили внимание, ползет назад — от фонарей, от этого московского нимба, в темноту. Не встает, даже когда можно уже вставать. Чувствует затылком, спиной, как на нее смотрят в прицел, как решают — добивать или нет. И только когда она сваливается в темную придорожную канаву, там перево- дит дух и начинает рыдать. 12 Москва огромна — Мишели даже не с чем ее сравнить, разве что с тем, как она вспоминает море. Сразу за МКАДом начинаются жилые массивы — высотки, высотки, высотки — для миллионов людей построенные дома, которые не закан- ПОСТ 381 чиваются уже до самого горизонта, только уменьшаются, из бетонных сталагми- тов превращаясь постепенно в тонущий в дымке серый мох. Вот тут средоточие жизни, тут пуп Земли, тут цель ее исканий и блужданий — рукой до нее подать! Но попасть туда невозможно. Вся Москва взята в кольцо. С пятнадцатого этажа брошенной новостройки это все четко видно, как с вы- соты вороньего полета: вот МКАД, весь он днем и ночью освещен, и весь он ощетинился казачьими штыками и пулеметами. Ездят взад и вперед верховые, дымят грузовики, узлы-переплетения с другими магистралями все обороняются особо. Кажется, за последние два дня охранение лишь усилилось — зря Мишель ждала, что казаки уйдут. И стрелять по людям они продолжают: как только подходят к ним на расстоя- ние прицельного выстрела, сразу палят. Никак не приблизиться, никак не объ- ясниться. Мишель бросает взгляд на почти спрятанные уже снегом закорючки — своих попутчиков, среди которых и бедная ее Вера — и спускается вниз. Оставили их казаки лежать в назидание другим любопытным. Дворами, гаражами Мишель возвращается к себе — туда, где бросила «ГАЗ» с Лисицыным. Оказавшись у самых московских ворот, она не остановится. С боем прорваться туда невозможно, прокрасться нельзя, и докричаться до патрулей у нее, глухой, не получится. Только одно может выйти: дотерпеть, пока Юра снова придет в себя. Пока из нелюдя снова станет казачьим подъесаулом — и за руку проведет ее через заслоны. Дождавшись, пока в фургоне стихнет, она приоткрывает дверь, заглядывает внутрь. Убеждается, что Лисицын в спячке, и проворачивает свой рискованный план: сажает его на тяжелую собачью цепь, которую нашла у одной из пустующих мытищинских дач: вокруг державного многополосного шоссе ветвятся приго- родные колеи с деревенскими домами, там всякое есть. Казачью форму, которую он с себя опять сорвал, она потихоньку собира- ет, накидывает ему ворох чужого тряпья, чтобы не мерз. Иногда заводит маши- ну, чтобы погрелся. Человек он или не человек, в ночном холоде долго не про- тянешь. Терпеливо сторожит, пока он выйдет из долгой своей спячки, чтобы погово- рить с ним — но он, очнувшись, так и остается в затмении. Бросается на нее, дер- гает толстенную цепь, чуть себя не душит — хорошо, она ему ошейник нашла от какой-то огромной сторожевой собаки, и мягкий, кожаный — строгачом он бы себе точно горло распорол. Уставившись безотрывно Мишели в глаза, он говорит ей свои эти бешеные слова — убежденно, яростно — не понимая, что она его не слышит. Слюна капает 382 Дмитрий Глуховский из рта, на губах пена, белки сверкают. Мишель ему тоже пытается рассказать — про Катю, про ее к нему любовь, но он, видно, забыл ее уже, и не узнает имени, не слушает Мишель, как и она не слушает его. Она все равно ведет с ним беседы: в одной руке у нее «Стечкин», а в другой руке — ломоть колбасы. Осталось от гостинцев, которые ей, юродивой, собрали с собой сердобольные люди в Пушкино. Мишель осторожно, поводив колбасой в воздухе, бросает ее Лисицыну — он едой сначала брезгует, и она думает, что одержимые, может быть, и вовсе не жрут ничего, кроме человечины; боится за него, что он так истощится и издохнет. Но когда она навещает его в этой будке в следующий раз, колбасы нет. Спит она в кабине, воров отпугивает лисицынским пистолетом; шатается днями по окрестным домам и по полузаброшенным поселкам, ищет, чем пожи- виться. Радости у нее никакой нет, в мыслях она живет у своей бабушки с дедом, постепенно забывая, что те погибли. Из хорошего у нее только банка меду, тоже пушкинский гостинец, в которую она себе разрешает в конце дня, перед самым сном, залезть пальцем и облизать, чтобы хватало радости на сон и на пробуж- дение. Дни слипаются в один: наверное, уже подкатывает на стальных гусеницах Но- вый год. Лисицынская казачья форма, выстиранная ею и заштопанная, лежит зря — а сам Юра — изможденный, обгадившийся, дикий — бродит кругами по своей клетке-будке в фургоне продуктового грузовика, пока Мишель клянчит по- даяние у соседей и талдычит им, как спастись от грядущей беды. Ей никто не верит — пока черный вал наконец не доходит до Москвы. Мишель в это время обворовывает пустую чью-то квартиру, из окон которой видно шоссе. Людей, которые по шоссе бегут, она замечает не сразу — увлечена гардеробом, в котором хозяева бросили платье почти ее размера. Ярославское шоссе, кроме нескольких съездов, у самой Москвы забрано в высоченное ограждение, чуть не туннель без крыши, от мясорубки раструб. И по этому туннелю мчатся к казачьим постам голые люди. Бегут, размахивая руками. Как нормальные люди в Москву ходили, Мишель за эти дни уже насмотре- лась. Таких она, встретив на дороге, успевала предупредить, что в город их не пустят. Кто-то смеялся над ней, кто-то с ней спорил, но ей это было все равно. Тел там, где убили Веру, громоздилось все больше, воронье вилось над дорогой все гуще, а люди все равно не верили, что в Москву больше нельзя, и шли себе. Но теперь было другое. Этих Мишель узнает сразу. Они несутся каким-то своим мудреным построе- нием, не останавливаются, почтительно ломая шапки, не спрашивают разреше- ния, не слышат предупредительных выстрелов в воздух. Снайперы, которые си- дят в гнездах — за эти недели казаки тут настоящую крепость возвели — не успе- вают нацелиться. ПОСТ Только в самые последние секунды начинают палить пулеметы. Мишель при- жимается к окну: уже не понимает, за кого она теперь. Ей хочется, и чтобы казаки в серой форме покосили нечисть, но хочется и чтобы эти существа, которые на- всегда избавились от страха, пускай даже и через безумие и бешенство, разло- мали бездушную машинку, которая все эти дни исправно переводила при Мише- ли живых теплых людей в мертвецов. Пускай они нашепчут уже казачкам свои секреты, пускай те поскидывают с себя форму, как Юра Лисицын. Пулеметы строчат неутомимо, неутолимо. Одержимые барахтаются и кувыркаются, напичканные свинцом, тяжелеют и теряют скорость. Что сейчас думают казаки? Понимают, что это вокруг творит- ся? Предупредили их о таком? Сказали, как защититься? Потому что если хоть один одержимый успеет добраться на расстояние крика, на расстояние несколь- ких связанных в одно бессмысленное предложение странных слов — конец все- му, конец Москве. Но их не зря тут поставили. Серые шинели, бараньи папахи, железная выучка, холодная кровь. Черт зна- ет, что они делали раньше там, откуда их сюда привели, но они перемалывают нелюдей так же четко, как до этого молотили людей. Волна захлебывается и спадает. За ней, наверное, другая пойдет — такая же отчаянная и бесстрашная — и так же ее под корень скосят, и это будет продолжатся, пока по ту сторону МКАДА будут оставаться люди с целыми ушами. Мишель возвращается бегом, оглядываясь — пистолет в руке ее перевешива- ет — к себе в грузовик, прислушивается к фургону — они же сейчас разбудят Юру, он, наверное, будет рваться на свободу, как бы не задохнулся — потом задерги- вает шторки из тряпок, которые на окна кабины повесила — и ждет, обняв руками колени, пока буря стихнет. Думает о бабушке о своей. И о той, чужой старухе в доме с кошкой. О Саше, о Егоре. О своем пустом чреве. О Юре Лисицыне. О Вере, которая ее зря по- слушала. Кто-то ведь в этом виноват? Кто-то ведь за все это заплатит? 384 Кресты 1 Это происходит в день, когда у Мишели заканчивается вся еда, не считая ме- довых остатков на дне литровой банки. В последние несколько суток на улицу выходить она не решается — одержимые рыщут в окрестностях, и ей, не слыша их, покидать знакомый двор слишком опасно. В последнюю свою вылазку она видит огромную человеческую воронку, ко- торая закручивается вдалеке, на границе с Королевым, втягивая в себя всех окрестных жителей, кто ее не послушал. А те, кто послушал — сидят, оглохшие, по подвалам, доедают запасы, стучаться к ним и выпрашивать милостыню бес- полезно. Утро. Небеса ясные-ясные, и солнце светит так ярко, как будто май. Дома им под- крашены в желто-розовый, видно далеко, и настроение от этого такое, словно всем еще предстоит долго, красиво и легко жить. Воздух легкий, беспримесный, только зябко становится — может, от того, что без облаков хорошо видно: небо — пустое. Мишель берет то, что осталось на дне банки, и открывает фургон, где на цепи сидит Юра. Столько времени делила с ним все — и остаток нужно тоже разделить, прежде чем спустить его с цепи — бегать, а самой уже пойти на пулеметы. Он сегодня не буйный, сидит на полу, смотрит куда-то вдаль, как будто на Мишель, но нет — мимо нее, может, просто на квадрат света, на небо на это, на свободу. Смотрит — и вроде бы слушает еще что-то, что Мишели недоступно. Может, недалекий хор одержимых? Мишель делает к нему шаг. Он не бросается на нее, не рвется опять ее заго- ворить, не скалит зубы, не дерет себя отросшими ногтями. Она делает еще шаг, ставит на пол его будки алюминиевую миску и переливает туда при нем жидкий золотистый мед. В банке нельзя отдавать — может изрезаться. — Вот, Юр. Прости, что раньше от тебя прятала. Я бы без него столько не про- тянула. ПОСТ 385 Он вздрагивает — не от ее слов, а из-за того, как тягуче мед перетекает че- рез квадрат света — смотрит завороженно на угощение. Сглатывает — под ошейником ходит заросший волосом кадык. Борода у него отросла за это вре- мя жуткая, непотребная, а сам он страшно исхудал. Жалко смотреть, а такой красавец был. Мишель палкой пододвигает миску ему по полу, и он продолжает следить за ней, не понимая, что это ему, что это можно есть. — Ешь, ешь! — объясняет ему она. — Это еда тебе. Сладкое! Мед. Он уже может дотянуться до миски, но не тянется. У него тоже сил совсем не осталось, как и у нее. Тяжело вздыхает, как собака, которая предчувствует смерть. Глядит на мед молча. Мишель чувствует, как закладывает у нее нос, как слезы, про которые она уже и забыла за эти дни, откуда те берутся, подступают к глазам. — Я тебя отпущу, — обещает она Юре. — Прости, что я так долго тебя тут… Я тебя отпущу. Будешь там гулять… Со своими… Он не слушает ее. Смотрит на мед. И — ей кажется это? — у него тоже глаза начинают блестеть. Слезы текут. — Что с тобой? — спрашивает у него Мишель. Он, не обращая на нее внимания, пересаживается к миске поближе — на- сколько цепь пускает. Тянется к ней носом, вдыхает, потом наконец подгребает плошку к себе. Берет ее двумя руками, смотрится в медовое дно, как в зерка- ло. Потом неуверенно макает в него палец — и водит им по кругу, играет. Мор- гает, всхлипывает. Наконец сует сладкий палец в рот и сосет его, как младенец грудь. Снова сует палец в мед и снова принимается сосать. Отрывается от меда и начинает что-то искать. Встречается глазами с Мише- лью и успокаивается. Взгляд у него другой какой-то становится — ясней, светлее. Потом снова смотрит поверх нее — вдаль. И вдруг как электрический разряд по нему пропускают — перетряхивает его всего. Он трудно поднимается на ноги — затекшие, непослушные. Хмурится. Берет- ся руками за шею. Нащупывает ошейник. Вдруг, засмущавшись, прикрывает пах. Кончилось? Кончилось затмение! Этот же разряд пробивает и Мишель. Она вскакивает, подбегает к Юре, забыв об осторожности, и обнимает его. Начинает рыдать — что за подлость, она же не собиралась! — Юрочка, милый, Юра… Юра… Поскорее расстегивает этот идиотский ошейник на нем, накидывает на него драный ватник. Прижимается к нему всем телом — не обращая внимания ни на грязь, ни на запах. Радуясь не тому даже, что ей сегодня не обязательно больше идти под пули, а просто — что она теперь не одна. И за Юру, что оттаял. 386 Дмитрий Глуховский Ясность возвращается к нему не сразу: долго не был человеком. Мишель вы- водит его из фургона, принимается оттирать с него грязь и присохшее дерьмо пушистым снегом. — Чистим, чистим трубочиста… Чисто-чисто, чисто-чисто… Лисицын наблюдает за ней удивленно и заинтересованно, потом снова от- влекается на какие-то недоступные ей звуки. Что-то говорит ей, показывая паль- цем в небо. Потом она растирает его водкой — было припрятано для храбрости, и ему глотнуть дает. Все, чистый, кажется. — Пойдем, оденемся? Форма давно его ждет: отстиранная, отчищенная. Кокарду Мишель от нечего делать отполировала до блеска. Ногти только нечем подрезать и бороду… Он позволяет ей себя обмундировать. Шинель на нем болтается как на ве- шалке, папаха к лохматой голове толком не прилаживается… И сам он оглядывает себя удивленно: это все мне зачем? Доев, что было на дне медовой банки, они сидят в теплой кабине грузовика, жгут, что было на дне топливного бака. И Юра оттаивает все лучше. — Такой бой был… Тяжелый… Я еле вытащила тебя, еле выходила… Ты две не- дели, наверное, без сознания… — уже привычно врет ему она. — Я думала, все. А ты — вон, оклемался! Крепкий ты! Он что-то спрашивает, спрашивает уже по-русски, но письменную грамоту еще не вспомнил, поэтому Мишель его вопросы оставляет без ответа. Юра ищет по карманам свои семки, ищет сигареты. Вспоминает про пистолет. Выходит по- дышать. Слушает воздух. Потом с сомнением пишет по испарине на стекле — на- конец сообразив, кто такая Мишель: «Звонят». Мишель настораживается: кто ему еще звонит? Куда? «Колокола звонят». |