Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
ПОСТ 395 — Я сейчас из Ярославля приехала, но я из Москвы сама. Я когда маленькая была, меня увезли отсюда. К бабушке. «Какой срок у тебя?» Злости нет на ее лице, нет недоверия — лицо ровное; как и когда Юра сказал ей, что ее сын убит. Мишель оглядывается на Лисицына, словно просит его поддержки. От пред- стоящего вранья у нее начинает адски свербить в носу, но почесать его она не решается. — Мы с Сашей познакомились в октябре, — отвечает она. — Вот, получается, что с октября. В кухню возвращается Сашин отец, наливает себе тоже чай, садится напро- тив, собираясь тоже заговорить — но замирает, догадываясь, о чем идет речь. Вспыхивает, уточняет что-то у Ирины Антоновны, та отвечает ему спокойно, не спуская с Мишели взгляда. Нос чешется теперь просто нестерпимо, и от того, что Мишель не может его почесать, у нее начинают слезиться глаза. «Не помнишь, у Саши не было нигде родимого пятна? Под одеждой?» — сво- ими красивыми буквами выписывает Ирина Антоновна. Мишель сначала просто смущается, потом сознает смысл этого вопроса, этого допроса — и теперь смущается уже наглядней, призывая и Юру, и Саши- ного отца себе в свидетели. Ирина Антоновна постукивает беззвучно ручкой по столу. «Не смущайся. Я думаю, мы все тут видели Сашу в чем мать родила». Мишель пытается вспомнить. Полумрак-полурассвет, гостевая комната на ярославском Посту, она играет с Сашиной бородой, оба они голые, оба липкие — все еще разгоряченные… Что там можно было рассмотреть? Что, если она не сдаст сейчас этот экзамен? Сашин отец как будто стесняется того, что ему приходится присутствовать при таком, пытается отвлечь Юру какими-то вопросами, Мишель чувствует, что дума- ет слишком долго. — Я не помню! Было темно! Он мне рассказывал, что отец у него хирург, про Патрики много говорил, про то, какая тут теперь жизнь! У меня родители на Па- триарших жили раньше, до войны! Я у него спрашивала еще, не знает ли он мо- его отца! Я не помню никаких больших родинок. На плечах веснушки были, как если сгореть на солнце! Сашин отец кивает ей украдкой: правильный ответ. Мишель хочет ему улыб- нуться, но боится Ирины Антоновны. Сердце колотится. Она утирает нос. — И так вот все получилось. Он у меня… Первый был. И вот… Ну и там, в Ярос- лавле, у меня больше никого не осталось. Некуда было больше идти, и я встрети- ла Юру… — вспоминая, что надо тише говорить, тише, тараторит Мишель. 396 Дмитрий Глуховский «Тебе есть, где жить?» — пишет ей Сашина мать. — Нет. Не знаю! — отвечает Мишель. Ирина проводит пальцами по ее руке — задумчиво. Оглядывает ее странную одежу — то, во что ее старуха нарядила, забрав у нее испачканные кровью джин- сы. Все не по размеру, вся дырявое, да и запах, наверное… «Так что с твоими родителями?» — Я не знаю, что! Они пропали! Но они были нормальные люди! Отец в ми- нистерстве работал! Просто была война! Он меня посадил на поезд, я малень- кая была! Я сама собираюсь их искать! Я только что приехала! У меня раньше был телефон мобильный с фотографиями, я могла бы доказать вам, что это все правда! Но он сгорел, и все фотки пропали! Не подумайте, я не бомжиха какая-то! Теперь вот подлинные уже слезы выступают у нее на глазах — от обиды за себя и от жалости к себе. Сашина мать кивает ей, улыбается — без теплоты, но и без злорадства. «Отца полное ФИО? Напиши, пожалуйста». Мишель пишет. Та вырывает лист с именем и поднимается. Мишель тоже вскакивает было, но Ирина Антоновна делает ей знак сидеть. Выходит. Куда она выходит? Зачем? Мишель растерянно оглядывается на Лисицына, на Сашиного отца. Тот мяг- ко улыбается ей, машет успокоительно — не переживай, все хорошо. Берет себе ручку, карандаш, пишет: «Я — Анатолий». И тоже изучает ее, но по-людски, а не как покупатели на базаре мясо разглядывают. Вздыхает немо. О чем дума- ет? О Саше о своем, наверное. Он вот хочет Мишели поверить, а мать Саши- на — не хочет. «А что со слухом у тебя?» — спрашивает он такими корявыми буквами, что Мишель с трудом их может прочесть. — У меня над ухом выстрелили из автомата! — отвечает она; размышляет — пора ли уже завести речь о том, что им скоро всем придется тут себя оглушить? Юра о том же, наверное, думает. И тоже пока сдерживается. «Контузия, видимо. Разрыв барабанной перепонки», — шкрябает Анатолий. «Надо бы тебя посмотреть». Мишель пожимает плечами, а сама думает: это во- обще лечится, интересно? Сашиной матери все нет. — Куда Ирина Антоновна ушла? — не выносит ожидания Мишель. Анатолий приглаживает волосы, снимает и протирает очки. Потом объясняет ей на бумаге: «Хочет узнать, что там с твоими родителями. Ира в архиве работает, может найти информацию». Мишель поднимает и опускает подбородок. ПОСТ 397 Вот так вот? Неужели прямо сейчас все и разрешится? Есть архив, в котором про любого жившего в Москве человека записано, кем он был и куда делся? Юра подвигает к себе газету, просматривает заглавья. Вскидывается, бес- помощно и расстроенно сверяется с Мишелью: ты видела? Та только пожимает плечами. Он тогда спрашивает о чем-то Сашиного отца, тычет своим огрубелым пальцем в буквы. Потом и сам замечает, что палец у него странный, не вполне человеческий: грязь в поры въелась, ногти обглоданы — и стеснительно его прячет. Сашин отец заводит какую-то очевидную тягомотину, лицо у него сводит от неловкости, глаза блуждают между окном и столом, Юра морщится, Мишели становится тоже важно услышать, почему в газете все с ног на голову ставят. — Надо этим людям в газету позвонить! — влезает Мишель в их разговор. — Это не мятежники никакие, никакие не бунтовщики! Это одержимые! Они друг друга словами заражают! Чудо вообще, что зараза до сих пор не перекинулась на казаков на этих, которые охраняют Москву! Юра кивает, взволнованно прихлопывает ладонью по столу: даже девчон- ка, мол, это понимает! Встает, принимается по кухне расхаживать. Подходит к окну. Сашин отец невесело улыбается им, оборачивается на коридор, в котором пропала его жена, потом берется опять за ручку. Колеблется — писать или не пи- сать, и потом все-таки пишет: «Газеты об этом не расскажут». — Почему?! Лисицын на ее крик озирается, отрывается от изрисованного инеем стекла. Сашин отец, сконфуженный, знаком просит Мишель потише быть. Снова прове- ряет — не крадется ли кто по коридору? «Потому что это клевета на покойного Государя!» — Какая еще клевета? Почему на Государя? — старается шептать Мишель. Анатолий вместо ответа идет чайник ставить. Открывает холодильник, устра- ивает в нем обыск. Какую-то требуху вынимает, раскладывает на столе — утром Мишель за нее отдаться была бы готова, а сейчас не лезет. — Скажите! Я хочу понять! — снова забывается она. — Тут угроза всей Москве, вам всем, вы не представляете! Я только сегодня оттуда, из-за Кольцевой, они сюда идут, одержимые! Их там море! Надо людям рассказать, как не заразиться! Только так, только уши себе проткнуть! Я только потому не заразилась, что конту- зилась… Сашин отец прижимает палец к губам — не сердито, а умоляюще. Подсажи- вается к Мишели и, не спуская глаз с коридора, строчит ей спешащими невнят- ными буквами: 398 Дмитрий Глуховский «Михаил I же это и применил! В гражданку. По людям. По регионам». По- том перечеркивает «По людям» старательно, и выводит разборчиво: «По мя- тежникам». Юра читает их переписку сверху и вспыхивает. Зло выговаривает что-то Са- шиному отцу — старается сдерживать себя, но Мишель как жаром обдает. Она поднимается, берет Юру за руку: не надо, не надо — а сама боится, как бы он сейчас не съехал от нее обратно в туман и во мрак, ему в хорошем расположении надо быть, чтобы человеком удерживаться, так ей кажется. Юра отдергивается, снова подходит к окну, упирается в стекло лбом, плавит иней, старается осту- диться. Сашин отец наблюдает за ними расстроенно, с Юрой не спорит, но, когда тот отворачивается от них с Мишель, добавляет на бумаге: «Быльем поросло! Не имеет значения». Как не имеет? — Имеет. Имеет! — шепчет ему в ухо Мишель. Юра все стоит у окна, спина напряжена. «Ты точно от Саши беременна?» — пишет ей Анатолий. «От нашего Саши?» Смятение такое в его лице, которое от человека его возраста, его ремесла — не ждешь. Мишель поднимает подбородок, опускает подбородок. — Да. «Ну тогда ты для нас теперь вроде как член семьи…» Он снова воровато озирается вокруг — на Юру у окна, на коридор позади. Ручкой на исписанной уже бумаге выводит: «Михаил I ведь так и стал императо- ром. Ты не знала?» Мишель качает головой. «Он был директором Конторы, у них имелась разработка, НЛП, никто не ре- шался использовать, а он применил. Восстание регионов подавил, но такой вот ценой. Ну тут и началось, у людей родные по всей России же. Вот и Гражданка. А по Москве уже не применишь… И пошло, брат на брата». Он сверяется с глухой Мишелью — понимает та, о чем он? Или не может по- нять? Мишель его подгоняет: пиши, пиши, не останавливайся, я потом все оскол- ки вместе сложу. «Но теперь про это нельзя. Его сегодня канонизируют. Святой. Чудо совер- шил. Так что не вздумай об этом трепаться, ясно! Никаких одержимых!» — он подчеркивает ей это дважды, — «Люди только про это забыли, и слава богу! Ху- дой мир лучше… А то опять начнется!» Он бросает ручку, вырывает исписанный листок, поджигает его от голубого огонька на газовой конфорке и швыряет в пепельницу. Вилочкой поворачивает его, пока тот горит — чтобы все стало сажей, чтобы ничего не уцелело. ПОСТ 399 Лисицын оборачивается на запах горелой бумаги. Он, кажется, сумел себя охладить. Взволнован все еще, но все еще человек. Мишель сидит, переваривает расплавленный свинец, который ей — «тихо- тихо-тихо, потерпи-потерпи-потерпи» — через воронку в глотку залили. И тут Юра вздрагивает. Мишель вскакивает — оно?! — не успела! — но он распахивает окно, высовы- вается по пояс — кому-то что-то кричит, кажется, и вдруг срывается с места, от- талкивает Сашиного отца, чуть стол не опрокидывает — и бросается в коридор. — Это не то, это не то, это не оно! — бормочет Мишель себе. — Это не так должно начинаться! Это не оно! Сашин отец поднимается с пола, ошарашенный — тоже подходит к окну; Мишель не знает — ей за Юрой бежать или Сашиных родителей сначала пред- упредить? Выглядывает во двор… Там стоит черная лакированная машина, и люди в синей форме заламывают руки людям в серой. Смешная борьба, беззвучная. Потом — хлоп! — один из си- них падает, как будто поскользнувшись на льду — и хлоп! — падает второй. Вы- скакивает из подъезда еще один казак, это Юра — в руке черная галочка — писто- лет. Бросается бежать по снегу, поворачивает в арку, пропадает. Сашин отец хватает ее, оттаскивает от окна, захлопывает ставни. Все случается так быстро, что Мишель не успевает, не успевает ничего сде- лать, не успевает ничего понять даже. Она мешком оседает обратно, на стул. Свинец густеет в ней, застывает. 6 Из квартиры ее не выпускают. Ирина Антоновна уже заперла дверь на три замка и собачку, дает Сашиному отцу неслышные инструкции, Мишель таращится на них, обняв себя руками, пы- тается согреться. Юра ушел, сбежал — так и не узнав, что болен, не узнав, что заразен. Кому ей теперь в этом во всем признаться? В газету звонить? Родителям Сашиным объяснить, в чем дело? Ужас. Мать смотрит на нее по-змеиному неподвижно, лицо парализовано — как и в ту секунду, когда ей Юра про Сашу сказал. Грудь только вздымается и опускается; Сашин отец глотает опять капли. — Его надо поймать! — наконец собирается с духом Мишель. — Юра, он одер- жимый! Он может всех заразить, если его не поймать! У него сейчас вроде про- 400 Дмитрий Глуховский светления, но он… Он потом опять съедет, и всех тут может заразить! Надо ска- зать! Надо людей предупредить! Сашина мать хватает ее за запястье — железными клещами — тащит в свою комнату, толкает на кушетку. В комнате стоит другой телефон, черный с гербо- вым орлом, без кнопок и без диска, еще сейф, рабочий стол с фотографиями — на них Ирина Антоновна в строгой форме позирует рядом с другими отформо- ванными людьми, все глядят в объектив серьезно. Отдельно — большое фото, где она с высоким, худым и костистым человеком в богатом мундире, и он свои скелетные пальцы ей на плечо отдыхать положил. И еще на столе два красивых больших билета, на которых фольгой вытиснено: «Большой театр», «Партер», «Щелкунчик». Ирина Антоновна берет бумагу, пишет: «Замолчи немедленно». Сует Мишели в лицо — читай! Потом продолжает. «Это все ересь. Забудь об этом. Ясно?!» — Это не ересь! — кричит ей Мишель. — Это в ваших газетах ересь! А это все на самом деле! Ваш сын из-за этого погиб! Он тоже был одержимым! Это из-за моста пришло! Из-за Волги! Был поезд, они ехали сюда, в Москву! Чтобы ото- мстить вам за то, что вы сделали с ними в войну! Вернуть вам заразу! Они хотели Москву этим обратно заразить! Чтобы уничтожить! И Саша такой был! Я его ви- дела! Я вам клянусь! Ваш сын! И Юра тоже заболел! А теперь он тут! Надо людей предупредить! Чтобы уши себе выкололи! Сашина мать бледнеет, оглядывается на черный телефон, на углы — и потом лепит Мишели пощечину — хлесткую, больную. «Заткнись, пока не услышали». Вот теперь Мишель не может заплакать — одно только чистое бешенство ее изнутри распирает. Из дверей смотрит Сашин отец; жена замахивается на него, выгоняет. «Не смей об этом говорить. Тебя здесь быть не должно. У нас и так из-за тво- его отца будут проблемы. Как только Сашу угораздило». — Что?! Что с моим папой?! — шепчет Мишель. Губы у Ирины Антоновны ниткой. Она отходит к телефону, у которого лежит записная книжечка. Берет ее, воз- вращается к Мишели. Раскрывает, а там — аккуратными буковками убористо: «Бельков Э.А. (1982) — ликв. воен. трибуналом. как враж. элемент. Белькова Г.С. (1985) — ликв. воен. триб. вр. эл. Бельков М.А. (1986) — ликв. воен. триб. в.э. Белькова А.И. (1986) — ликв. воен. триб. » И наблюдает за Мишелью, пока та пытается разобраться в шифре. ПОСТ 401 — Что это значит? — она показывает пальцем на «ликв.» «Ликвидирован». Мишелькин дед так говорил о колорадском жуке, которого после сбора с чахлой картошки в банке с бензином топили. Мишель не понимает, что это мо- жет значить относительно ее семьи. «Расстрелян», — объясняет ей Сашина мать. Ничего не остается больше во всем мире, все пусто и все черно. Ничего нет. Ничего нет. Холодно. Мертво. «Бельков М.А.» это дядя Миша ее, папин брат. Чернота. — Неправда! Это вранье! Неправда! И снова пощечина. Ожог. — Еще раз! Посмейте только! — шипит Мишель. Та опять замахивается — и вдруг застывает. Оборачивается к выходу, к при- хожей, и отец Сашин возникает в проходе — растерянный, хватающий воздух ртом — на дверь, на жену, на дверь, снова на жену. Звонят? Стучат? Ирина Антоновна распахивает дверцу гардероба — там висят форменные ки- тели, погоны золотые — из кармана достает книжицу удостоверения, отталкивает Мишель, шагает в прихожую, заглядывает в зеркало — расправляет острые пле- чи, приглаживает седые волосы. Открывает входную дверь. Внутрь врываются трое в синих мундирах, в руках железо, хари перекошены, пуговицы блестят медью. На хозяев квартиры разевают пасти — орут без звука, во рту железные зубы — Мишель испуганно выглядывает из комнаты, Сашина мать ее впихивает обратно. Но они уже заметили Мишель, скалятся на нее — подбираются для броска, сжимаются, руки с железными наконечниками уже схватываются судорогой — го- товы в нее целить, стрелять. Это по ее душу они здесь. Это те же, которые за Юрой приходили. Теперь отыскали и Мишель. Но Сашина мать своей спиной заслоняет ее от гостей. Выхватывает эту свою книжицу, раскрывает перед ними так, как будто это оберег, как будто пылающим факелом перед ощерившимися волками размахи- вает. Те, в самом деле, скукоживаются, скалятся, огрызаются, но сдают назад: на полшага, на шаг. Сашина мать вытянутым пальцем обводит их всех, как будто очерчивает им круг, за который те не могут ступить. Двое сморщиваются, спускают воздух, от- ступают назад, на лестничную клетку, только один остается в доме — старший, наверное. Тяжело дышит, прячет пистолет, у Сашиной матери ее удостоверение берет из рук, как будто скорпиона — осторожно. Читает. Не читается ему — глаза соскаль- зывают с букв, он то и дело зыркает на Мишель, бешено. Ирина Антоновна сни- 402 Дмитрий Глуховский мает телефон с насеста, протягивает ему — на, звони. У того вся морда пунцовая, он телефон отметает, что-то переписывает себе из удостоверения в блокнот, Са- шина мать презрительно наблюдает за ним: пиши-пиши. Все записав, синий мундир козыряет им с ненавистью, бросает на Мишель прощальный взгляд, как будто фотоснимок делает, чтобы ее случайно не поза- быть, и пропадает. Сашин отец запирает за ним. Смерть, которую эти синие с улицы сюда с со- бой притащили, утекает постепенно следом за ними в дверную щель, как кровь в сток ванны. Сашин отец тянется обнять жену, но та его осаживает. Поправляет волосы. Молчит. Смотрит на дверь. Потом кивает Мишель: иди за мной. 7 «Ничего не говори, пиши!» — Ирина Антоновна показывает на уши, обводит своим сухим длинным пальцем вокруг. Ясно? Мишель трясет. Она сама на себя неслышно орет, чтобы заставить себя: не проговориться, кивнуть, заткнуться, не разреветься, не ударить эту суку. Сама завинчивает себя в стальной корсет, чтобы не развалиться, не растечься, не взорваться. Они снова садятся рядом за стол, под прямым углом. «Это за тобой приходили», — сообщает ей Сашина мать. «Почему?» «А сама не знаешь?» «Потому что я враг народа?» Ирина Антоновна заглядывает ей в глаза: ты правда такая дура, или цирк мне тут ломать решила? Но у Мишели нет другого объяснения. «Что вы натворили?» — требуют от нее. «Ничего. Но Юра заражен. Эти знают, что он заражен?» «Никто ничего не знает. Тут нечего и знать», — твердо выводит Сашина мать. «Вы должны знать! Хотя бы вы! Отчего ваш сын умер!» Та вытягивает опять губы в нитку. Раздумывает. Кладет в кофе сахарный ку- бик. Давит его ложкой. Мешает целую вечность. «Значит, так. Я тебя им не отдам. Останешься с нами. Будешь тут жить. Сдела- ем тебе новые документы. Отобьемся от них. Но про ересь свою забудь раз и на- всегда, ясно? Ни про каких одержимых, ни про какое выкалывание перепонок, ни про какое безумие, ни слова про свой Ярославль никому никогда. Ты там не была. Забудь!» |