Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
8 — Она ждет тебя. Она любит тебя и ждет. Твоя Катя. Скучает по тебе. Ты же помнишь, какая она красивая? Помнишь, как вам было хорошо вместе? Тебе нужно проснуться, Юра. Тебе нужно снова стать, как раньше. Ради нее. Чтобы быть с ней вместе опять. Слышишь меня? Дмитрий Глуховский Лисицын открывает глаза. Что-то мешает смотреть. Хочет смахнуть, стереть грязь — рука не слушается. Хочет встать — и не может разогнуться. Наручники на запястье, к батарее пристег- нуты. Потом все плывет… — Юра! Ты слышишь меня? Кивни, если слышишь. …Лисицын снова приходит в себя, снова заставляет себя разлепить опухшие веки, кивает тяжелой похмельной башкой. Щурясь, всматривается. Перед ним вокзальный зал ожидания, побитый на жилые клетушки. На полу кровь, валяют- ся ничком люди. Солнце в битых окнах. Ветер задувает с улицы. Шагах в пяти, обняв себя руками, стоит Мишель. Да, точно, Мишель. За ней — еще девка какая-то незнакомая, перемазанная в красном, пялится. — Ну вот и хорошо. Ну вот и ладно, — говорит ему ласково Мишель. — Значит, теперь мы можем ехать дальше, да? В Москву. 363 Мишка 1 Мишель не знает, успел ли он заразиться, когда волоком еле тащит его по земле, по грязи, по битым кирпичам и углю в открытый гараж — хорошо хоть, тут близко. Он дышит, но он без сознания. Он в любой миг может открыть глаза; и в этих глазах может быть все, что угодно. Она бинтует ему искусанные руки, а сворованный у него пистолет держит под рукой — прежде, чем бинтовать Лисицына, она изучает незнакомое оружие, на- ходит предохранитель, пытается понять, так ли он сильно отличается от дедова «Макарова». Целый день она прячется за гаражами, растягивая задубевшие бутерброды и заглядывая поминутно в окошко: не очнулся? Если он очнется собой, Мишель доберется до Москвы — он защитит ее и про- водит, он введет ее в семью Саши Кригова и объяснит, что она не самозванка, поможет разузнать, что стало с ее собственными родителями. Если он одержи- мый, ей конец. Она ходит взад и вперед мимо мертвого Егора, разговаривает с ним, с при- дурком, даже один раз бьет его ногой под дых, но потом ей становится от сделан- ного страшно и стыдно. Почему он так с ней поступил? Что вообще на него нашло такое? За что он лишил ее Сашиного ребенка? Она никогда ему ничего не обеща- ла, это его проблемы, что он не знал, куда приткнуть свою любовь. Это было не- честно, это было больно. Это было мерзко и нечестно. Мишель садится на уголь, спиной к кирпичам, и пытается остановить слезы, но они не хотят останавливаться. — Идиот! — говорит она ему снова. — Идиот! Жалко его, но себя жальче. Всех жалко. Жалко у пчелки в попке, говорил дед. Она улыбается, потом снова ревет. По- том пугается, что кто-то мог услышать ее, вскакивает и бежит смотреть — не вер- нулся ли сюда кто-то из одержимых? Нет. Разбрелись в разные концы железной дороги. Сеют это свое… Безы- мянное. Стук кости по железу она слышит своими собственными косточками — через землю: казак очнулся. Дождалась. Сейчас решится. 364 Дмитрий Глуховский 2 К ростовскому посту она не хочет возвращаться. Там нет жизни, Мишель это кожей, волосами, мясом знает. Она видела, как было дома, в Ярославле. Юра не видел, а она — видела. Но он забирает дрезину, и оставаться одной в надвигаю- щейся темноте ей слишком страшно. Она сможет предупредить его, она сможет научить его, как уберечь себя. Надо ехать с ним, придется возвращаться на вокзал, искать его казаков. Мишель не слы- шит, что он ей говорит, ей приходится все время смотреть ему в лицо, ловить ис- кажения, телесные намеки, невысказанные еще намерения. Она вверила себя это- му человеку, как никому еще себя не доверяла. И да, у нее в рюкзаке его пистолет, и она должна будет угадать, не слыша его, если он начнет говорить странные вещи. Когда они подходят к вокзальным окнам, за которыми крутится жуткая кару- сель из голых солдат, Мишель сбрасывает с плеча рюкзак и сует в него руку. Юра не верил ей, и надо дать ему убедиться, что она не врала; но если он станет при- слушиваться к одержимым, если он успеет их выслушать — придется стрелять в него быстро, прямо через рюкзак. Мишель не ждала от себя такой расчетливости. Это не она, это какой-то спо- койный голос ей подсказывает, как надо сделать. Как поступить, чтобы остаться в живых, чтобы выбраться из этого ада, чтобы дойти до Москвы. Но потом она забывает, что собиралась в него стрелять. Потом она видит этих несчастных нелюдей, которых бесовская молитва кру- тит, как кукол, заставляет делать что-то дикое и непотребное, заставляет убивать и дохнуть, ничего не соображая и ничего не чувствуя, и думает о Саше. О Саше Кригове, который сидит голым на плечах другого голого солдата в вагонном там- буре, среди крови и блевоты, не оскотинившись даже, а вообще как-то расчело- вечившись. И да, это страшно, он жуткий, да, но он еще и жалкий — выпотрошен- ный какой-то непостижимой дикой силой ни ради чего, бессмысленный и пу- стой… Жалко его тоже. Жалко. Остался бы от него кусочек, остался бы от него ей ребенок, который бы вырос похожим на него, сероглазым и русоволосым; а так только это вот остается по- следнее — картинка у нее в памяти, и ту хочется забыть поскорей. Потом она понимает, что Юра пытается расслышать, что там эти несут, за сте- клом, в зале ожидания. Что, если он и не стал еще одним из них, то вот-вот ста- нет. Надо его увести, увести скорей — потому что иначе его придется застрелить. Она умоляет его уйти, но он все, он уже влип, мясная юла его заворожила, за- гипнотизировала, он уже хочет тоже туда, к своим товарищам. Стучится к ним, просится, чтобы они его к себе взяли… Мишель плачет и снимает лисицынский пистолет с предохранителя. И тут он просыпается — слава богу, что просыпается. ПОСТ 365 3 С икон уже, с лежащей на диване бабки, со старческого кислого запаха от по- рога Мишель чувствует ком в горле. Старик — высокий, сутулый, почти целиком облысевший — не похож на ее деда, а старуха — на ее бабушку: не больше, чем все старики друг на друга похожи. Но сейчас ей и этого сходства довольно. Здешняя старушка умеет ходить. Хлопочет, ставит чайник, накрывает на стол — у Мишель ее собственная бабка такой была лет десять назад, когда сама Мишель еще только превращалась из девочки в девушку. Этот их дом вообще — с теплым желтым светом, с иконами и мурлычущей кошкой, которая трется о ножки стола — кажется сном; или сон все то, что случилось с ней за последние три дня? Потом бабка ведет ее в задние комнаты переодеваться — видит, что на Ми- шель все джинсы замызганы, видит засохшую кровь, но при мужчинах виду не подает. Потрошит платяной шкаф, достает из него какую-то молью битую шерсть, но находит и чистые футболки, и колготки, и свитер. — Вам нельзя тут оставаться… — бормочет Мишель, раздеваясь. Отчего-то она при чужой старухе раздеться не стесняется. Что бабка говорит, ей понятно и без слов: что стряслось? Это он тебя так? Мишель хочет защитить Юру от подозрений. — Это не он. Он хороший. Он в меня в Москву отведет, к семье. Меня другой изнасиловал. Я беременная была. Потеряла… Я потеряла… Бабка обнимает ее, целует в голову. Заговаривает неслышно боль. Приносит ей горячую воду, тряпку, и пока Мишель теплой тряпицей стирает с колен и с бе- дер кровь, бабка кивает ей, кивает, и что-то шепчет, глядя в угол; Мишель огля- дывается — там тоже икона. Бабка показывает ей — и ты бы помолилась, авось полегчало бы; так, по крайней мере, можно догадаться — все старухи этот разговор заводят, и ее род- ная бабушка заводила с Мишелью его сто раз. Но там, в Ярославле, на Посту, Мишель сказала бы ей коротко и ясно: отвали, ба! А тут — вдох, выдох — кивает ей: ладно, помолюсь, если тебе так надо. — Только вы должны с нами уйти, понимаете? Тут оставаться нельзя… Есть те, кого уже не спасти. Кто в прошлом застрял. А остальных нужно пы- таться вытащить. 4 Он сам ей отдает это свое письмо. Когда мужик с ружьем выходит вперед, когда по углам вся шелупонь начина- ет шебуршать, пялиться на нее и гнилозубо прихихикивать, Юра заслоняет Ми- 366 Дмитрий Глуховский шель собой, задвигает ее назад; в одной руке у него пистолет, в другой — эта бу- мажка, письмо, которое он у стариков своей девушке писал. И поскольку она стоит за его спиной, то не сразу соображает, что же это такое сейчас прямо у нее на глазах разворачивается. Из-за чего спор вышел, она без ушей не понимает тоже. Ее и не волнует это, ее одно только заботит: этих людей, которые ночуют, живут в дурацкой избе на полустанке со сказочным названием «Берендеево», нужно скорей научить, как им остаться людьми, как им не про- пасть. Но они не хотят ее слушать, не хотят ей верить; а она не может услышать их — и не знает, как тогда их убеждать. А потом к ним выходят эти мужики — трое, четверо — у одного ружье, другие держат руки в карманах до поры до времени, и что-то шамкают злое; Мишель не слышит, что именно, и не знает, что Юра им отвечает — только видит, как его выгибает вдруг, как будто у него падучая пошла, и чувствует, как у нее мурашки по коже бегут. Эти идиоты принимаются ржать, пялятся на него, пальцем в него тычут, но один за другим затыкаются; судорога проходит через их лица, лишая их враз человеческого, привычного — Мишель тогда кричит, что было сил, над- рывается: — Не слушайте его! Выткните уши себе! Не слушайте его или умрете! Она бросается вон, успевает дернуть за руку какую-то женщину, та тоже кого- то тащит гирляндой, Мишель вопит — просто вопит, чтобы голосом своим хотя бы пересилить бормотание Лисицына. Толкают какие-то двери, сначала Мишель их ведет, потом они — ее, она еле успевает оглянуться через плечо: там уже люди бьются головами о стены, ва ляются по земле, вьются по-червячьи, а Юра ее дирижирует этим, крутясь волчком… — Иди сюда! Иди сюда! — кричит она женщине; это не женщина даже, а де- вушка примерно ее возраста. Достает гвозди свои, и, когда та склоняется, чтобы ее услышать, делает все за нее — еще с ярославского заводского бункера разученное движение. Они сами не решатся, самому себе уши гвоздями рвать слишком трудно. Вкладывает гвоз- дики — не бойся! — и тут же ладонями с обеих сторон: хлоп! Та как струна вытягивается — боль адская — и тут же лопается, обрушивается без сознания. Парень, который с ней увязался, таращится на Мишель, как на по- лоумную, замахивается на нее кулаком, думает ее напугать этим, а она смеется ему в лицо, ползает по полу, нашаривает упавшие свои гвоздики, а найдя, зовет его к себе: — Иди, не бойся! Ты мужик или кто?! Он отступает от нее — шаг, другой — к дверям. И, видно, до него долетает уже через щель этот их хор, потому что страх его отпускает, а захватывает его что-то ПОСТ 367 совсем иное, как кошка мышь хватает когтистой лапою — и вытаскивает из норы наружу. — Зря… — шепчет ему вслед Мишель. — Зря, зря… Потом она начинает двигать мебель, надо забаррикадироваться тут успеть, пока они будут пляски плясать и жрать друг друга, или что там на этот раз у них случится. Мишель тут уже ничего не может сделать, только спрятаться, только за- биться в щель в полу, только переждать бурю. Ах, Юра-Юра. Не лучше ли было ей выстрелить в него через цветастый школьный рюкзак у ростовского вокзала? Бежала она от чумы — и сама же чуму на своих подошвах, на своих лапках сюда принесла. Дом ходит ходуном; прутся и сюда, где ничком лежит Мишель, обнявшись с обморочной девушкой, прутся, но не умеют открыть дверь, потому что уже вы- летело из головы, что такое двери и как их отпирают, зверюга вытеснила оттуда человека; да и не зверь там даже поселился, а членистоногое что-то, тоже как будто бы существующее — но существующее по своим законам, для людей неиз- вестным и противоестественным. Надо перетерпеть. Это ведь кончится же когда-нибудь. Они или схарчат друг друга, или в пляску впадут, или войдут в это снулое со- стояние, и тогда можно будет потихонечку выбраться? Может быть. Есть надеж- да, хотя бы кроха надежды есть. Лампочка под потолком мигает, но не гаснет. И там сейчас, в том зале, тоже свет горит… Но об этом не нужно думать. Не нужно думать о том, что было с Са- шей, что сейчас с Юрой творится. Его Мишель не смогла спасти, уже поздно было — да если бы она и раньше ему предложила свои гвоздики, он отказался бы из упрямства. Потому что как же ему без ушей приказы свои слушать, без ушей он не солдат. Глупый, глупый… Юра ты Юра, Юра ты Юра. Чтобы не бояться, он достает его письмо. Вот сейчас хорошо, что ничего не слышно. 5 «Катенька, Есть такие вещи, которые, пока жив, стесняешься сказать. Соберешься ска- зать их вслух, а потом ловишь себя на мысли, что это слишком громко, слишком избито, слишком фальшиво. В любви признаться человеку — и то нереальный геморрой. А я точно люблю? А она поверит? А хочет она это услышать? А надо за этим признанием сразу другое делать, что хочешь жениться? А если она в ответ не скажет, что тоже любит? А любовь ли то, что я чувствую? А как быть уверен- 368 Дмитрий Глуховский ным? А вот другие клялись в любви, а потом собачились. Проклинали друг друга и еще сил не жалели, чтобы испортить друг другу после расставания как можно больше крови. Так что даже если я и люблю, даже если и ты меня тоже любишь, и мы с тобой об этом договорились, то дальше-то что? Ну и все такое. В себе-то я, конечно, особенно не сомневался, потому что ты просто-напросто лучшее, что со мной случилось. А сомневался я в тебе, потому что зачем я тебе нужен такой? Поэтому не решался позвать замуж: ну вот ты скажешь «нет», магия рассеется. Я уже не смогу больше себе врать, что у нас есть будущее какое-то, и как тогда дальше быть? Но если тебе передали эту бумажку, то значит, будущего никакого у нас быть не может, потому что меня самого больше нету. А если нет будущего, то нет и ответственности, то я могу честно и искренне сказать: ты — лучшее, что приключилось со мной в этой жизни. Лучшая, самая необычная, самая странная и самая крутая женщина, самая красивая. Самая-самая. Да какая, к черту, самая, если я, как с тобой познакомился, так другие у меня вообще выветрились из башки? Просто забыл про них. И даже странно было о них думать. Все подружки стали чужими, а в голове и в сердце только одна ты. Это я потому такой храбрый, что мертвый, так-то я бы тебе ни про каких подружек и не стал тут! Я к тому, что не самая, а вообще единственная. Я эту бумажку тебе пишу, потому что меня мо- жет не стать в любой момент. Я сейчас это понял и решил сразу написать, потому что вдруг потом возможности не будет. Я когда пришел без спросу на твой спек- такль, мне так страшно было, что тебе кто-нибудь другой раньше меня цветы подарит, или что они не понравятся тебе, или что у тебя свидание уже на вечер, потому что я всегда знал, что ты настоящая богиня. Я все никак не мог понять, почему ты на меня обратила тогда в том баре внимание, чем я заслужил, как удостоился. Я тебе этого не говорил раньше, потому что думал, что это глупо, что на лесть похоже, что настоящий мужик не должен это вот все. Ну и что просто успею еще сто раз, а теперь вот понимаю, что могу не успеть, и теперь можно, значит, не стесняться. Когда я под пулями лежал, о тебе думал, когда уснуть не мог, думал о тебе, когда меня Государь к себе вызывал, я сидел у него и думал, как это на тебя должно впечатление произвести, как буду тебе все пересказывать. И еще я о тебе думал в душевой когда, ты прости уж меня за пошлость. Все через тебя, короче, как через подзорную трубу, или как через прицел. Ну и сейчас вот… Прощаюсь только с тобой. Помни, что любил. И звал замуж. Твой Юра». Мишель перечитывает это письмо раз, потом другой. Время есть — пока элек- тричество еще горит, пока одержимые собой заняты, не начали себе харчи ис- кать. Лежит, схоронившись под грудой барахла, обнимая чужую девчонку, высу- нув из-под грязного чьего-то одеяла только бумажку и свой нос — читает про любовь. ПОСТ 369 Думает: вот Лисицын успел своей барышне написать. Было время пригото- виться к смерти. А у Саши не нашлось этих двадцати минут — в покое, при свете лампы. Его накрыло, наверное, вдруг. А то и он мог бы ей написать такое что- нибудь. На четвертый раз ей кажется уже, что это она Сашино письмо к себе читает. На пятый она его уже знает наизусть. Спасибо тебе, Юр. 6 Когда девушка приходит в себя, Мишели приходится обнимать ее втрое крепче — вместе с сознанием к той и боль возвращается, боль, которая насовсем теперь никогда не пройдет, которая слух ей заменит — но и даст зато защиту от безумия. Мишель к ее пробуждению готова. Пошуршала по комнате, нашла, чем и на чем писать: ломаный карандаш и обрывки газет. Та только открывает глаза, Ми- шель ей показывает «Не кричи, иначе нас убьют». С добрым утречком. И потом: тсссс, шшшш, тихо-тихо-тихо… За стеной еще колобродят, дощатый пол трясется. Девушка понимает, что оглохла, ей хочется от ужаса визжать, а Ми- шель ей запрещает. Баюкает, потом, когда та попритихла, помогает ей подняться и ведет на цыпочках к заставленной мебелью двери: там есть щелка. В щелку видно: трое людей стоят на руках, головой вниз, веки запечатаны, хари пунцовые, еще несколько лежат как мертвые, и еще сколько-то скачут на месте. Девушка ахает от страха — увидела своего парня, может, среди нелюдей — тут же открыли глаза те, которые стоят на голове. Мишель зажимает ей рот рукой, тащит в нору обратно. Достает свою газету, пишет ей новость: «Эти все, им конец. Если бы у тебя слух был, ты бы тоже заразилась. Мне пришлось. Я сама глухая». Та сидит молча, переваривает. Она русая, волосы обрезаны по плечи, темноглазая и худая, одни углы, одни шипы без цветов. Сидят в углу за разбитым буфетом, прикрытые рваными одея- лами; комната слепая, что-то вроде складского помещения. День снаружи или ночь, неизвестно — свет дает только моргающая лампочка. Мишель ей еще шкрябает на старой газете объяснительную — все, что знает Про бесовскую молитву. Объясняет, что нужно бежать. Теперь, когда Лисицын превратился, ей хоть какой-нибудь спутник нужен. Одной не выжить; а вдвоем, хоть бы и обе глухие, могут еще попытаться… «Когда эти…», — она кивает на дверь, — «…выдохнутся или уйдут, попробуем двинуть дальше», — обещает ей Мишель. «В Москву». |