Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
ПОСТ 345 эшелон на Москву. Лисицын заставил коменданта соврать, поднял расстрельную команду и пошел в подвал за приговоренными. Вроде бы выполнял приказ, а ощущал так, что присоединился к заговорщикам, что предает царя. — Вы всех наших убили? — спрашивает у Лисицына девчонка. — Кто из Ярос- лавля пришел? Он хмурится. — Мы пришли с детьми. С нами дети были, трое. Маленькие совсем. Вы же их не убили, правда? — она смотрит так жалко на него, побито. Лисицын размышляет. Вспоминает серое утро, наверное, сегодняшнее, но в то же время и совсем из какой-то прошлой жизни. Нет, мотает головой он, не убили. Девчонка кивает ему, счастливая. — От детей же нет никакой опасности! Что они сделают? Это же просто дети. И они глухие все равно. Про глухоту, да… Лисицын не думает больше о детях, думает о глухоте. Ведь этот пацан, которого он за гаражами кончил, объяснял ему, хотел рассказать… — Как ты оглохла? — спрашивает он у девчонки. Показывает на ее уши, она догадывается. — Над ухом стрельнули! Потеряла слух! А детям мы сами выткнули! Гвоздика- ми проткнули им это… Барабанную перепонку! Чтобы они не заразились! — Чем? Чем? — Лисицын сдвигает брови, крутит рукой, чертит буквы и во- просительный знак. Девчонка съеживается. Выговаривает аккуратно и ровно: — Бесовской молитвой. Ее в войну из Москвы наслали. Егор говорил, это се- кретное оружие. Она людей с ума сводит. И твои казаки… Их Полкан заразил. Комендант наш. Вот они друг друга и сожрали. — Что за херь! Если бы это было, если бы такое было, Сурганов знал бы. А если бы знал, должен бы был предупредить хотя бы Лисицына, как командира. Ни о каком се- кретном оружии речи ведь не шло! Так? Но о другом он его предупреждал: нико- го в Ярославле не слушать. У Лисицына горчит во рту. Он отхаркивает слова этой съехавшей девки, но тягучая харкота падает ему на сапог. Почему он ее не кончил там, вместе со всеми? Потому что она беременна от Сашки. От его Сашки. Потому что сам Сашка в вагоне лежит, окоченевший. Потому что он так же вот поехал — туда, никуда — и сгинул. Что-то с ним случилось такое, к чему он тоже оказался не готов. О чем его, может, тоже не предупредили, посылая в последний поход. Но что-то Сурганов должен был все-таки знать, раз сказал ему всех убрать до единого. Лисицын спросил: а как же ж детей? Всех под нож, вот как. Исполняй. 346 Дмитрий Глуховский К детям-то они к первым зашли. — Прости меня, Господи. У Лисицына был в руках его ПС, с ним были еще трое. Зажгли свет. Рано еще было, дети просыпаться не хотели. Сбились, как щенята, вместе, спали клубком друг на друге. Иваков спросил, будить или так. В дверях торчала нянька приставная, увязалась зачем-то за конвоем. И от ко- менданта ключник, который их сюда проводил. Нянька стала звать детей от две- рей, забыла, что они глухие. Лисицын подумал, что вести их он никуда сейчас не станет. Стоял с пересо- хшим ртом, смотрел на них: дрыхли как убитые. Нянька сказала, что детей вчера помыли и переодели. Спросила, нужно ли им теплую одежду с собой. Лисицын скомандовал Ивакову вытолкать ее взашей. А Гончаруку — стрелять. Прямо тут, пока не проснулись. Гончарук вылупился на него, ствол нацелил и стоял. Нянька вой подняла. Сур- ганов это приказал. Сурганов и грех на себя взял. А Государь не отменил приказа. Сурганов сказал: всех. А детей? Всех. Голова взрывалась. Гончарук все мялся. Нянька визжала в коридоре, дра- лась там с Иваковым. Глухие дети ничего не слышали, спали. Лисицын вскинул руку и выстрелил в клубок несколько раз. Грохнуло невыносимо. Клубок поше- велился. Тогда только Гончарук тоже сделал, что надо. Уже не так громко. В ушах звенело. Это Сурганов. Это приказ. Пришлось самому. Пришлось грех на душу. Нянька вопила истошно. Лисицын крикнул Ивакову ее заткнуть. Тот ее ударил, что ли. Замолчала. На полу стихло. В ушах звенело. Гончарук показал Лисицыну на рот. Тот утерся: кровь. Проку- сил себе губу и не понял. Прибежали еще хлопцы. Лисицын скомандовал им убрать в камере, унести этих. Они взяли себе каждый на руки по одному, понесли их так, будто баюкали, спать укладывали. Две были девочки. Один казак своей даже голову поддерживал зачем-то, хотя там уже было все. На пол капало. Лисицын стоял умерший. Как лунатик. Прости меня, Господи. Сурганов приказал. Ему лучше видно. Он сказал, Лисицын выполнил. Гончарук спросил, что дальше делать. Проснулся. Дальше надо было разбираться со взрослыми. Открыли, вывели, повезли. Ярославский комендант начал было молоть какую- то чушь. Заткнули ему рот тряпкой. Мужиков кончили за гаражами, девчонку он пожалел. Потому что она была от Сашки Кригова беременна. И вот еще почему, вспо- минает сейчас Лисицын: чтобы она ему потом объяснила, что тут вообще творит- ся. Потому что Государь лично велел ему — разобраться. ПОСТ 347 4 — Херь несешь! Девчонка с рюкзачком отворачивается. Вокзал. Вон он, поднимается из грязной земли, сам грязно-белый, как тающая льди- на. Их эшелон стоит на пути, фары мертвые; и все вокруг тоже безжизненно. Не горят окна, не курится дым, ватная тишина обкладывает их со всех сторон, только тарахтение дрезинного мотора ее треплет. Хочется движок поскорей заглушить, чтобы не выдавал их. Хотя — кому? Некому. Казаков нет. Местных нет тоже. Черная ручища сдавливает Лисицыну горло. Где его бойцы? Где люди, кото- рыми ему доверили командовать, за которых ему теперь отвечать? Если и вправ- ду с ними что-то случилось, Лисицына ждет трибунал. Дрезина подходит к платформе, он глушит двигатель и берет автомат на из- готовку. Девчонка жмется, сидит вся бледная. Мотает головой: я с тобой не пой- ду; и все-таки вылезает за Лисицыным следом. Осторожно приближаются к зданию. Вокзал молчит, панорамные окна зерка- лят хилое закатное солнце. Прежде, чем дернуть закрытую дверь, Лисицын под- ходит к окну, прикладывает ладонь козырьком ко лбу, заглядывает в это мутное зеркало. Сначала не может увидеть: глаза пока привыкают. Потом они начинают видеть, но не понимают, что же они такое видят, и Лиси- цын продолжает всматриваться в какое-то белесое шевеление, постепенно узна- вая в нем людей и чувствуя, как внутри у него все обмирает, как перекручивает кишки и начинает колотиться как сумасшедшее притихшее было сердце. Зал ожидания, чуть-чуть подсвеченный багровым через грязное стекло… В этом мерклом освещении кишит человеческая масса. Тут его казаки, почти вся сотня на месте. Многие голые, на ком-то только сапоги или только папаха. В начале казалось, что кишит без всякого смысла, но Лисицын потом разглядыва- ет этот смысл. Это хоровод. Даже несколько хороводов, один внутри другого. В самом большом, внешнем круге, люди — сплошь мужчины, одни лисицын- ские бойцы — ползут голым брюхом по грязному полу. Против часовой стрелки ползут друг за другом, стараясь уцепиться за пятки того, кто впереди. Бесконечно, не останавливаясь. Внутри этого круга другой, поменьше, закрученный в обратную сторону: голые люди и люди в форменном рванье спешат друг за другом по-собачьи, на четвереньках, по-собачьи же утыкаясь носами в белые задницы тех, кто впе- реди. 348 Дмитрий Глуховский Внутри второго круга — третий. В нем его казаки бредут, взявшись за руки и сгорбившись в поклоне. Кажется, силы их на исходе, потому что некоторые еле тащат ноги, другим приходится их поддерживать. Движение там опять против часовой… И все перемазаны в чем-то. А в середине этого всего круговорота стоят неподвижно трое. Как веретено, как мировая ось. Стоят, склоняясь друг к другу. Упираясь лбом в лоб. У одного в руках шашка — такая, как сотнику положена. И они — все трое — темнокожие. Откуда тут нерусские? Хочется смотреть. Кто-то тревожит Лисицына, зовет его. Он вскидывается, ниточки, на которых сердце к прочей требухе привязано, рвутся, все ухает вниз. Девчонка эта. Тянет его за руку, ревет, просит уйти. Лисицын ее одергивает. Ему надо понять, он должен понять, что тут творится. Его за этим сюда Государь отправил — чтобы понять. Чтобы своими глазами… И лично доложить. Один из ползущих вдруг встает на четвереньки и входит в круг поменьше. А один из тех, кто по-собачьи бежал, им вытесненный, поднимается на ноги и примыкает к внутреннему кругу. А из внутреннего круга один человек распрям- ляется и вступает в самый центр, где стоят, обнявшись, трое. Один из трех передает ему шашку. Двое других берут того, кто разоружился, за руки. Тот, кто только что вошел к ним, делает один замах — и сносит ему голову. Одним ударом сносит. Чудовищной силы должен быть удар. Кровь фонтаном бьет вверх. Сверху льется вниз на этих трех. Отвалившаяся голова теряется в хо- роводе. Но безголовый не падает, продолжает стоять — его другие трое обнима- ют, поддерживают. Фонтан бьет толчками, красит танцующих в ближнем круге, потом становится слабее, слабее, наконец иссякает. Когда крови не остается, трое в центре передают обезглавленного тем, кто хороводит — и те тащат его по кругу с собой, поддерживая его за бессильные, поникшие руки. Потом его передают ниже: там он тоже мешает, и его, прокрутив раз или два, выпихивают наружу, в круг ползущих. Те переваливаются через вялое туловище, постепенно сдвигая его со своего пути, убирая на обочину — туда, где валяются другие такие же выжатые красные мешки. И тогда один из ползущих во внешнем круге встает на четвереньки и присо- единяется к тем, кто бежит по-собачьи. Нижний круг ужимается немного. Все три жернова вращаются сразу, одновременно, каждый внутри знает, что делать, никто не сомневается и не сбивается. Глаза смотрят прямо, губы шевелят- ся. Что они делают, спрашивает Лисицын. Они делают что-то, но что это? ПОСТ 349 Какое-то мычание слышится оттуда. Гудение роя. Хор. Лисицын вслушива- ется. Странное чувство роется внутри, как червь, как цепень. Что все это, все, что происходит в вокзальной витрине, эта вся жуть — это правильно, это имеет цель, имеет смысл, который нужно разгадать, а чтобы разгадать, надо смотреть дальше. Чирк — летит новая голова. Какой фантастической силы удар! А бил уже другой человек. Кто их так учил? Они его не замечают, а Лисицын — против здравого смысла, против закона самосохранения — хочет, чтобы заметили. Что они там поют? Соленая слюна внезапно заполняет рот, Лисицын в последний момент накло- няется, и едкая жижа, расцарапав ему горло, выплескивается изо рта на землю. Он смотрит на девчонку. Утирается рукавом. — Что за шайтан там творится?! — Пойдем! Пойдем! — просит она, плача. — Не надо тут… Пойдем! Он качает головой. Поднимает руку, стучит по стеклу. Там наконец обращают на него внимание. Останавливается один круг, оста- навливается второй, замирает третий. На Лисицына наводятся глаза — немига- ющие, чучельные. Потом ближайший к окну человек — рыжий молодой па- рень — берет разбег и рвет с места прямо на Лисицына, как будто между ними нет толстого стекла; влетает в окно, ломая себе нос и пачкая стекло красным. Отходит — и снова бросается вперед; по стеклу бегут трещины. Другой — Гонча- рук! — и тоже бежит сквозь стеклянную стену, потом третий — девчонка вопит, дергает Лисицына за рукав, лепит ему пощечину — и только тогда тот пробуж- дается. Они кидаются к дрезине — позади звенит выбитое стекло; вываливаются на холод голые люди в красном. Несутся к ним — быстрей, чем может бежать чело- век — Лисицын дергает шнур: раз, два, три — дрезина сдвигается с места нехо- тя, неторопливо, перемазанные твари летят к ним, спрыгивают с перрона на пути, с ходу приноравливаются под дробленый шаг шпал, почти что их настига- ют, Лисицын еле успевает вскинуть автомат, давит крючок, черная сталь прыгает в руках, гильзы мельтешат, спотыкается один голый человек, другой — но их там десяток гонится за дрезиной, кто-то отстает, кто-то падает, кончаются патроны, а двое еще остаются на ногах, скачут дикими невозможными скачками, по воз- духу летят, потом один еще вырывается вперед — Задорожный. Лисицын готовится к тому, что тот сейчас заскочит на дрезину, мелькает мысль — как бороться с ними, если у них такая силища — но Задорожный только пристраивается в нескольких шагах и сцепляется с Лисицыным взглядами. От- крывает рот, закрывает. Что-то говорит? 350 Дмитрий Глуховский — Отвали! — орет ему Лисицын, перехватывая автомат как дубинку, за ствол, чтобы бить прикладом. Задорожный ему отвечает, но тарахтение мотора и свист ветра забивают его, глушат. И все же что-то долетает до Лисицына, доходит. Обрывки. — Что? — спрашивает он у Задорожного. — Что?! Тот по пояс одет, похож на человека, на ногах сапоги, поэтому, наверное, и бежит до сих пор, когда остальные отстали. — Повтори! Повтори! — Аваааадоооншшшииихрууууурмааааавет… Лисицына охватывает оцепенение — а по телу разливается блаженное тепло. Слова становятся четче, разделяются, распускаются и расцветают… Задорож- ный повторяет, повторяет, как Лисицын и просил, хочет ему свое знание пере- дать, сообщить… И вдруг кувыркается и пропадает. Лисицын вздрагивает. Зачарованно смотрит в темноту, которая так внезапно слизнула Задорожного. Потом оглядывается. Это выстрел был. Его выстрел раз- будил. За спиной у него стоит эта девчонка — Мишель. Под ногами у нее валяется раскрытый школьный рюкзак. В вытянутых тонких руках дрожит его, лисицын- ский, потерянный «Стечкин». 5 Стоят эти человечьи жернова перед глазами, куда ни глянь: кожаные грязные шестерни трутся друг о друга руками-зубцами, перемалывают помаленьку сами себя. На Кавказе Лисицын видывал разное, но всему этому разному, постарав- шись, можно было придумать объяснение. А тут никакого объяснения нет — это просто ад пришел на землю. Они переродились все во что-то, в нелюдей, его бойцы. Он бросил их, да, но спасать там больше было некого. В Ростове этом жутком, стылом, который с его родным теплым донским Ростовом носил одно имя, больше уже никого, навер- ное, не осталось. Все были такие вот… Как Задорожный. И никто Лисицына к этому не готовил, кроме того пацаненка, которого он за гаражами пристрелил. И девчонки этой. Он убирает в кобуру отнятый у нее пистолет. Сказала, на земле подобрала, за себя боялась. Хитрит, сучка мелкая… Хотя можно и понять. Если она там и впрямь видела, как его казаки драли друг друга на части… ПОСТ 351 Лисицын застегивает кобуру. Девчонка протягивает ему что-то — в кулаке, по- том разжимает пальцы. Он достает зажигалку, чиркает колесиком, капает теплым светом ей на грязную ладонь. Там лежат два тонких мебельных гвоздя с широкими латунными шляпками. Острие у гвоздиков испачкано. — Это что? — спрашивает он. Дрезина кочумает по темноте, фонаря ее хватает недалеко, по бокам от же- лезной дороги сгрудился лес, налезает, напирает — потом расступается, мелькает переезд, мелькает пустой поселок — почему пустой, когда по пути туда, вроде, все обитаемыми были? — и снова деревья сдвигаются ближе, и в деревьях может что угодно спрятаться. — Что это? — повторяет Лисицын и пишет ей по воздуху, как Мишель его научила; подсвечивает себе зажигалкой — но потом та вскипает и ошпаривает ему руку. — Выткни себе уши! Вот так! Проколи! Она берет гвоздики, вкладывает их в свои ушные раковины жалом внутрь, показывает, как с замаха хлопнуть по ушам ладонями. — Чтобы их не слышать! Чтобы не слышать одержимых! Лисицын берет гвозди. Рассматривает их. Качает головой. Она понимает, что он отказывается. — Почему?! Тебе надо! Иначе ты тоже съедешь, как они все! — Ничего… Как-нибудь сдюжим. Авось и не съеду. — Что?! — Ты хоть это себе как видишь, милая? Куда ж я без ушей-то? Что ж я за солдат такой, к херам, буду, что за командир? Это ж инвалидность, это под спи- сание! — Что?! Я тебя не слышу! — А то ж, блядь! То ж, моя ты хорошая! Куда я с дырявыми ушами пойду?! В штабе — писарем? Да и то! Писарь же ж под диктовку должен, а как мне диктовать-то будут? Это все, это на пасеку только, с пчелами разговаривать! Не! Неее! Я — казак, понимаешь ты? Казак! А так — кем я буду?! — Тебе нужно их выткнуть! Уши! Иначе ты заразишься! Все заражаются! Если бы они с тобой минуту вот так поговорили — все! Пиздец! — кричит ему девчон- ка. — Ты же видел! Ты же сам видел! — Видел! Да! И что?! Видел, слышал! И ничего — вот же ж я, стою, нормаль- ный, с тобой разговоры разговариваю! Не, сестренка, в пизду твои гвозди! Он замахивается, чтобы забросить гвоздики в темноту, но девчонка перехва- тывает его руку, отгибает пальцы с бешеной силой и забирает свои гвоздики об- ратно. 352 Дмитрий Глуховский Лисицын кривит лицо, запахивается поплотней. Зябко тут, ветер колет. Уезжал бравым подъесаулом — а вернуться глухим инвалидом? Тогда о Кате можно будет забыть. Она не зря ему про маршальский жезл в ранце с самого на- чала сообщила: такие если за лейтенанта и пойдут, то только чтобы со временем до генеральши вырасти. Списанный в запас глухарь ее достоин не будет, она в Императорском балете танцует, ей нужна партия под стать. Дай ему Бог еще от трибунала за погибших бойцов отвертеться, дай Бог, чтобы его правде в Москве поверил хоть кто-то… Нет, братцы, возвращаться надо с острым слухом и чистой головой. Потому что против него будут те, кто его отправлял на верную смерть. И его, и до него — Сашку Кригова. Мятежники там, бунт… Какой, к херам, бунт?! Знал Сурганов, на что его посылает? Знал. Когда говорил — никого там не слушай, когда Кригова пристрелить предла- гал — знал. Тогда почему честно не предупредил? Почему не проинструктировал, как с этой дрянью бороться? Сурганов и виноват во всем. И те, кто там с ним еще заодно. Предал Лисицы- на, предал его бойцов — зачем?! Опыт, может, хотел на них поставить? Справятся они или нет с этими тварями? Сурганов. Это таких, как он, под трибунал надо, вешать надо. Крыса штаб- ная, костолом подвальный. Вот, сотню казачью положили. Такого ждал результа- та?! Доволен, мразь?! И в том, когда детские головы у казаков с рук свисали, болтались, и остальное там, в камере, и что казаки его превратились в эту кашу, в этот улей, и что Задо- рожный за ним бежал со страшной харей… В этом тоже его вина. Почему нельзя было сказать, куда их отправляют?! Может, были бы все они живы! И не распространялась бы эта зараза вокруг них. И на Москву бы не ползла за Лисицыным по пятам. Что бы там ни было, до Москвы надо добраться как можно быстрей. Если эта… Бесовская молитва… Дойдет туда раньше… Он снова думает о Кате. Катя на сцене Большого — склоняется за цветами, от пота мокрая насквозь, вся дрожащая от усталости и радости. Катя при свечном свете, тянущаяся губами к его губам, стонущая, невесомая… И у кремлевских стен — дерзкая, летучая, не для Лисицына Юрки созданная, но идущая с ним сквозь метель рука об руку. Надо вернуться к ней. Надо ее от этого ада собой прикрыть. Потом он вспоминает Задорожного: каким тот вчера уезжал из Москвы и ка- ким стал. Лицо его, когда скакал по рельсам за дрезиной. Превратиться в такое… Лисицына передергивает. А что, если он не выдержит, что если ему не повезет — и с ним случится то же, что со всей его сотней случилось? |