Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона

• Название: 9Эта сторона
• Дата: 21.03.2022
• Размер: 7.08 Mb.
• Имя файла: Дмитрий Глуховский - ПОСТ.pdf
• Тип: Документы; #406830
• страница: 36 из 49

Дмитрий Глуховский
Мишель все-таки решает посчитать до тысячи, прежде чем выйти из своего укрытия. Тысяча — это долго. Тысячи хватит, чтобы кого угодно расстрелять, по- курить и уже завтракать поехать.
Она проходит над Егором, говоря ему просто «пока» и боясь перевернуть кверху лицом. Проходит мимо бесформенного Полкана, из которого вся его ки- пучая жизнь вылилась через две маленькие дырочки. Выглядывает на железную дорогу.
Дрезина стоит на месте.
На ней стоит голый человек. На плечах у него стоит голый человек. Держит в руках какой-то мясной шмат, обернутый в зеленое сукно. Один, шатаясь, ухо- дит обратно к ростовскому вокзалу, откуда они только что приехали на расстрел.
А двое еще бегут с невозможной совсем для человека скоростью, словно летят над рельсами, над шпалами — к Москве.
К Москве.
— Нет. Нет. Нет, — бормочет Мишель. — Нельзя. Это нельзя!
Нельзя, чтобы они дошли до Москвы, чтобы застали ее врасплох, чтобы со- жрали и уничтожили ее.
— Зачем ты это сделал?! — орет она на лежачего Егора. — Зачем ты это сделал?!

311
Мари
1
— Все, решено. Худрук утвердил, к праздникам ставим «Щелкунчика»! — со- общает труппе Варнава. — Столько лет его в Большом не было, хочу ебануть фурор.
Варнава сам говорит и сам радуется: как ребенок. Его вообще проще об- радовать, чем разозлить; удивительное качество для балетмейстера. Невысо- кий, обритый наголо, чтобы уже покончить с разговорами о лысине, с белыми лучами вокруг глаз на загорелом даже зимой лице, в своем этом вечном рас- тянутом спортивном костюме, Варнава — всем балетным отец, как Суворов — солдатам.
Катя думает: «Щелкунчик».
Из-за «Щелкунчика» она здесь, из-за него в балете. Из-за того раза, когда с мамой еще на старый спектакль бежала — тоже под Новый год, бегом до метро, документы десять раз патрулям показывали и билеты. Большой работал в граж- данскую, когда ничего уже другого не работало, когда и телевидение пропало навсегда, и Интернет с мультиками — Большой, сделанный из одних только лю- дей, продолжал работать без связи, без отопления, с моргающим слабосильным электричеством. Волшебная лампа; единственный оставшийся портал для побега из скучной и жуткой военной действительности.
Катю-маленькую «Щелкунчик» поразил.
Она не знала, что люди могут так двигаться: летать, например. Что женщина может быть так красива, достичь таких пределов изящества. Вокруг люди кута- лись в рванье: магазины не работали уже давно, модницы шили себе франкен- штейнов из коллекций минувших лет, да чуть ли не свеклой губы себе красили.
И тут — рождественский бал, ожившие куклы, кружащиеся с оловянными солда- тиками, роскошные платья, восхитительная, прекрасная Мари, которую сама
Анастасия Шевцова танцевала.
Катя тогда решила, что тоже должна стать Мари.
Вернувшись домой за полночь — прямо на их улице стреляли, пришлось от- сиживаться, ждать гвардейских броневиков — она еще несколько часов не могла

312
Дмитрий Глуховский
уснуть. Мать потом искала и еле нашла для нее на черном рынке аудиосказку с музыкой Чайковского, и Катя, заслушивая диск до перегрева, силясь зыбкие воспоминания закрепить, рисовала под него — себя-Мари, неуклюжего героя
Щелкунчика, приторную Фею Драже, мерзкого и страшного Короля мышей, по- хожего на ее убитого папу Дроссельмейера.
Других девочек в балетную школу пристраивали матери, тоскующие по пу- стым годам своей напрасной жизни, в надежде, что дочери станут звездами за них. Катя вытребовала себе занятия балетом сама — на десятый день рождения.
И сама заставляла мать на них ее возить, пока мир не вернулся, до воцарения
Михаила Первого — потом уже сама, одна ездила.
Но за те пять сезонов, которые Катя танцевала в Большом, «Щелкунчика» там не ставили.
— Так. Мари у нас Антонина будет. Щелкунчик Зарайский. Дроссельмейер ты,
Вань, — распределяет роли Варнава. — Кордебалет, понятное дело, игрушки, крысы, цветы.
Антонина улыбается и сразу же, продолжая движение губ, зевает.
2
Катя появляется из-за угла, когда Рублева уже почти исчезла в глубине кори- дора. На Кате балетки, вкрадчивые мягкие лапки, и Рублева никак не могла ее заметить. Там, где коридор кончается, на стене висит телефон, и телефон этот трезвонит по ней.
Дверь в рублевскую личную гримерку остается приоткрыта; пройти мимо выше Катиных сил. Она замирает против щели и вклинивает в нее свой грязный шелковый пуант.
На стене висит плакат: «Антонина Рублева, прима Императорского балета» —
Тонька на руках у Зарайского в тухлой гутенмахеровской «Жизели». Белый зана- весочный тюль, скупердяйский фон, утомленный мужеложец Зарайский мечет в воздух бесполезную Рублеву, которая все равно проиграла битву с земным тя- готением, как только родилась. Не самое удачное фото, но главное тут не в том, что изображено, а в том, что написано.
На вешалке норочья шуба с коротким рукавом под любимые рублевские по локоть кожаные перчатки, на столике — несколько журналов. Катя задерживает дыхание, бросает быстрый взгляд в коридор. Она возвращается с репетиции по- следней, остальные уже прошли, ничто не должно ей помешать.
Змейкой она проскальзывает в Тонину гримерку, мгновенно оценивает жур- нальную россыпь: Vogue, L’Officiel, Num ro, еще один Vogue, сентябрьский. Ма-

ПОСТ
313
мочка, все иностранные! Откуда их столько у Рублевой, и зачем ей столько! Голо- ва идет кругом как после того бесконечного фуэте в «Лебедином озере». Колеба- ния длятся не больше секунды. Катя берет Vogue — посвежей, и, прислушавшись к тишине в коридоре, исчезает.
Но там ей приходится со всех ног бежать в туалетные комнаты, потому что
Рублева, прикрикнув на кого-то в трубку и звякнув ей зло, бурей несется обратно.
Катя запирается в кабинке, молясь, чтобы Господь не подвел ее хотя бы сейчас, снимает фаянсовую крышку сливного бачка, и, скрутив Vogue трубочкой (как хо- рошо, что она не пожадничала и не схватила гигантский Num ro!) прячет его внутрь, беззвучно опускает тяжелую и скользкую крышку, спускает воду и выхо- дит с самым невинным и несведущим лицом.
У раковин стоит Рублева, срочно стирает потеки туши, на Катю смотрит как на мышь: опасливо и брезгливо. Катя, поддерживая легенду, моет руки, с Рублевой стыкуется взглядами в зеркале.
— Не дождешься! — бросает ей Тонька.
— Дождусь, — вежливо отвечает Катя.
За журналом она возвращается, когда в здании уже гасят свет, убедив- шись, что Рублева села в заранее поданную лакированную машину с номером
«717» — счастливым числом князя Белоногова, о чем, конечно, знает вся свет- ская Москва.
Катя обрызгивает журнал духами и мчится с ним домой — к Танюше. Но по- казывает соседке его не сразу: сначала требует налить просекко, потом ставит исцарапанный диск Stromae, и наконец извлекает журнал.
— Да ты чего? — ахает Танюша. — Это что… Вог? Это по-французски?!
— Парижский номер! — гордо выговаривает Катя. — Сентябрь!
— Этого года? — не верит ей Танюша.
— Ну посмотри! — Катя отчеркивает дату ногтем.
— Зачем! — одергивает ее Таня. — Что за вандализм! Смотрела уже?
— Нет, конечно. Тебя ждала.
— Где достала?
— Своровала! У Сторублевой.
— А у нее откуда?
— Ей Белоногов из Франции с контрабандой везет. У них любовь.
— Тогда за любовь!
Они чокаются и прихлебывают кислое бледно-золотое просекко, давясь пу- зырьками. Теперь можно и открывать.
Журнал все еще круглится, глянцевых страниц в нем немного — сами фран- цузы давно перешли на электронку, бумага для них просто дань традиции; но электронный выпуск прочесть невозможно из-за блокады, да и рабочих ком-

314
Дмитрий Глуховский
пьютеров в Москве у гражданских лиц нет. У Белоногова, разве что, хмыкает
Катя.
Но и этих немногочисленных страниц им хватит, чтобы понять — чем сейчас живет Европа. Что носит.
Люди на фото выглядят странно и даже, пожалуй, дико. Брючные костюмы слишком просторные, платья слишком короткие, ботфорты слишком высокие, цвета слишком яркие, аж глаза щиплет. На то, что принято в этом сезоне носить в Москве, не похоже совершенно.
Катя с Таней листают сначала безмолвно, потом делают паузу — на второй глоток, который получается уже глаже, теплей — и тогда Катя решается.
— Мне вот это нравится. И вот это еще.
— Да тебя в этом на улице засмеют! А в этом и сжечь заживо могут.
— Правда, Тань. Нормальное платье. То есть, рискованное, конечно, но…
Танюша вздыхает, подносит журнал поближе к глазам.
— Ну и сколько ты мне даешь по времени?
— Я не знаю. Я хочу к Юриному возвращению в нем быть.
— А когда он вернется-то?
Катя мрачнеет. Снова подносит фужер к губам, делает глоток такой большой, что он застревает в горле.
— Неделю назад должен был.
Таня смотрит на нее встревоженно и ласково, гладит по руке.
— Материал если достану. Это вот, кажется, шерсть, а это я не знаю, что. Ну и ты сама понимаешь, выкроек тут нет, так что будет приблизительно.
— Холмогорова! Ты нам «Петрушку» целого обшила на глазок, ты гений, ну?
И я постараюсь помочь с материалом, конечно!
— И журнал мой, — ставит финальное условие Таня.
— Твой! — клянется Катя.
Они листают Vogue дальше. На его разворотах — мир, удивительно похожий на настоящий и совершенно при этом на него не похожий. Мир, который, отко- ловшись от Московии, понесся по космосу своей какой-то странно закрученной траекторией и так далеко уже отлетел, что инопланетностью своей просто пугает.
Что за странные товары в нем рекламируются, непонятно даже Кате, которая французский язык приблизительно знает. Одежда непонятна даже Танюше, кото- рая, между прочим, среди художников по костюмам слывет самым лютым аван- гардистом.
Люди ли там вообще теперь живут, во Франции?
Спасибо Рублевой, спасибо князю Белоногову, спасибо журналу Vogue: спа- сибо за сладкое беспамятство, за вояж на европейский астероид, за то, что отвлекают Катю от сумеречных мыслей; может, и ее чернильные сны разбавят пестрым.

ПОСТ
315
3
— Катерина! Бирюкова!
Катя оборачивается: Филиппов.
Заместитель художественного руководителя. Тучный франт с черными под- глазьями от ночных пиров и всех излишеств, идущих следом. Шерстяной костюм на нем еле сходится, а надушен Филиппов так, что уже от дверей его запахом веет — сладко, тлением.
Катя спрашивается у лысого Варнавы, лучащегося счастьем и морщинистого от веселья, отходит от станка и семенит к двери. Ждет пыток и публичной казни за журнал: наверняка Антонина заподозрила ее и уже на всякий случай настуча- ла. Филиппов заманивает ее к себе в кабинет.
Катя следует за ним крадучись и смотрит вкрадчиво.
— Да, Константин Константинович?
— Дверь прикрой-ка. Мда, — он обкусывает ногти, взбалтывает на дне бокала коньяк. — На тебя тут запрос поступил.
— Что это значит? — Катю бросает в жар. — От… Охранки?
— Нет! Ну нет. Личный запрос! — Филиппов раскашливается, будто бы соби- рается петь. — От… От князя Белоногова. Конфиденциально. Его Светлость хотели бы пригласить тебя на ужин.
Катя перестает играть и впивается в толстяка глазами.
— Что? Меня?
Филиппов поднимает брови: действительно ли так уж необходимо спраши- вать вот все это?
— С какой целью? — упрямо спрашивает у него Катя.
— С целью познакомиться лично, как можно догадаться.
— Я в отношениях, — категорично заявляет Катя. — Да и он в отношениях, на- сколько мне известно.
Заместитель директора перекатывает жиры, гложет и сплевывает кутикулы, улыбается мерзотной улыбкой Чеширского кота.
— Мне про это неизвестно ничего, — отвечает он. — Я не лезу в личную жизнь своих артистов. Могу только сказать, что Его Светлость человек очень широкий.
А ужин это ведь иногда просто ужин.
— Так вы говорили и про Быстрицкого, Константин Константинович, — заме- чает Катя. — А в итоге мне пришлось…
— Я помню, что тебе пришлось, — чеширская улыбка исчезает. — А ты пом- нишь, как нам пришлось заглаживать тот инцидент в «Метрополе». И я считаю, может быть, наивно считаю, что ты все еще у нас в долгу, раз ты тут продолжаешь служить. Но бог с ними, с меценатами. Меценаты одно дело, Катенька, а госу-

316
Дмитрий Глуховский
дарственные деятели все-таки другое. Тем более — князь. И поверь, не такой Бе- лоногов человек, чтобы принуждать к чему-то балеринок.
— Верю.
— Но и не такой, чтобы ему в обычном ужине отказывать.
— У меня репетиции до конца недели, Константин Константинович.
— Ах да. «Щелкунчик»? — он ворошит бумаги на своем столе. — Кто ты там?
Крыса? Кукла?
— Приятно, что вы знаете все мои роли, — она показывает зубы.
— Я просто угадал, это было несложно. Но вот что, Бирюкова. Крыс и кукол много, да и в кордебалете незаменимых нет. А вот Его Светлости почему-то за- хотелось поужинать непременно именно с тобой. Я не знаю, как мне выразиться еще более прямолинейно. В особенности, учитывая твой должок.
Филиппов зажмуривается, умолкает. Плюет в сторону. Катя чувствует легкую тошноту.
— Я могу подумать?
— Подумай.
4
Катя опаздывает — нарочно, а он уже ждет. Бархатный пиджак, шелковый шейный платок, пальцы в перстнях, сорочка с витой монограммой: «АБ» — Ан- дрей Белоногов. Он держится прямо и кажется моложе своих шестидесяти восьми, но не молодится нарочно — седая грива спадает на плечи, и закра- шивать седину, как другие запоздалые ценители женской красоты, он не со- бирается.
При виде Кати он галантно поднимается, целует ей руку, совершенно, кажет- ся, не смущаясь обслуги и многочисленных гостей заведения. Что же случилось с Рублевой, спрашивает себя Катя. Неужели отставка?
— Спасибо, что нашли время, — говорит Белоногов. — Я и не надеялся уже.
Катя склоняет головку, приподнимает уголки губ, осторожничает.
— Чем же я обязана?
— Приметил вас в «Спящей красавице».
— Правда? Я ведь там не солирую. Я там большую часть времени сижу с кра- ешку и восхищенно смотрю на танцы фей.
— Когда вы на поклон выходили. Вам еще такой бравый военный выдал без- вкусный такой огромный букетище. Такие только к вечному огню класть.
Катя молчит.
— Военный, правда, был хорош. Справедливости ради, — любезно добавляет князь.

ПОСТ
317
— Это мой жених.
— Я так и подумал. Вы выглядели очень счастливой.
— Я долго его не видела. Он служит на Кавказе.
— Ну, на Кавказе сейчас поутихло… Что ж, ему можно только позавидовать.
Мэтр, можно винную карту?
Пожилой сомелье передает ему тисненный золотом картон.
— Какая у вас патриотическая селекция. Юг России и Кавказ. Вот, за что вое- вал ваш жених, — замечает Кате Белоногов. — Ну, а скажите, — он понижает голос, — нет ли у вас чего-то подпольного? Из калифорнийских, полнотелых, округлых?
Мэтр с сомнением косится на Катю, кашляет в седой кулак.
— Барышня со мной, и ей можно доверять, — рокочет мягко Белоногов, под- мигивая Кате. — Зинфандель, пино нуар? Напа вэлли?
— Есть зинфандель, — кашляет в кулак сомелье, оглядываясь с опаской даже на официантов. Но будет в бутылках из-под кагора.
— Главное не форма, а содержание, — шутливо отвечает ему Белоногов.
Несут неведомый зинфандель, и какие-то крохотные чудно пахнущие сала- ты — «Что это? Трюфель!» — и нежное, как женские губы в поцелуе, красное мясо в компании пророщенной сои, в общем — ах.
Катя едва пригубливает вино, едва притрагивается к мясу.
— А теперь он уехал на восток, — говорит она. — В Ярославль. И ни слуху, ни духу.
— В Ярославль? — князь морщит высокий лоб. — Не лучшее сейчас место.
— Вам что-то известно?
Она откладывает прибор.
— Кое-что, но немногое, — он вздыхает. — Вы знаете, я при дворе несколько особняком. Мне-то покойный император жаловали дворянский титул по друж- бе, а не по службе. Хотя сами-то они из службы как раз и были. Так что белая кость ко мне и ревнует, и подозревает меня во всяком.
— По дружбе? — переспрашивает Катя, позволяя себе наколоть на вилку еще кусочек мяса.
Князь Белоногов уже третий бокал осушил, просит новую бутылку лже-кагора.
— Да. Мы с покойным государем со школы были знакомы, верите? Вместе в футбол гоняли на коробке после уроков, в «Контру» играли в компьютерном клубе… Можете себе представить, насколько я стар? Мда. А теперь вот будет
Миша Стоянов, мало что император, и к лику святых причислен. Неисповедимы пути твои, Господи…
— Его канонизируют? — поражается Катя. — Правда?
— Да! Это только послезавтра в газетах будет. Увидите. Да, Владыка объявит.
Решение принято уже, церемония до Рождества пройдет.

318
Дмитрий Глуховский
— Не может быть.
— Может и будет. Спаситель Отечества, основатель Московии, созидатель нового российского государства… Давно пора. Если основатель свят, то и госу- дарство свято. Тем более, что и чудо в наличии имеется… Эх, простите меня, Ка- тенька, вам ведь это, наверное, совсем не интересно. Это я по инерции, продол- жаю разговоры из правительственной курилки, а с вами бы лучше об искусстве стоило.
— Да нет, что вы…
Катя рассыпает соевые ростки и скорей принимается собирать их.
— Где вас кроме «Спящей красавицы» можно увидеть?
Она отрывается от сои. Хочет поднять ресницами ветер.
— В «Щелкунчике». Варнава будет как раз к зимним праздникам ставить
«Щелкунчика». Жду-не дождусь. Я из-за него пришла в балет. Чайковского отту- да всего насвистеть могу, все два часа, — улыбается Катя. — Но пришлось подо- ждать вот. Его лет десять, наверное, у нас в Большом не ставили. Ну ничего, до- ждалась вот, и даже до выхода на пенсию.
— Какую партию вам предлагают? — учтиво интересуется Белоногов.
— Ну я ведь в кордебалете. Какие нам предлагают там партии? Оптовые. Буду гостьей, потом игрушкой, потом мышкой-норушкой.
— Я тоже этого «Щелкунчика» жду, знаете, — откликается князь. — Я ведь большой поклонник Варнавы еще с древних времен. Давно пора было переос- мыслить его, как считаете? Да. Хочется свежего чего-то. Чего-то яркого. Молодой крови.
— Я лично готова быть донором.
— А какой вы сезон танцуете? — спрашивает Катю Белоногов, изучая ее сквозь бокальную лупу.
— Пятый.
— Игрушка… Несправедливо. Засиделись вы в кордебалете, Катенька. Одни и те же лица блистают, а блеск-то уже потускнел.
Катя как бы давится вином, пачкает кремовое платье, Белоногов хлопочет вместе с официантом, чтобы спасти ее, а сам усмехается. В эту передышку она одергивает себя.
— Я не хотела бы, чтобы вы подумали… Если вы можете что-то для меня сде- лать, я бы о другом вас попросила.
Князь слушает внимательно.
— Про моего жениха… Лисицын, Юрий, подъесаул. Может, есть возможность узнать… Что с ним…
Белоногов кладет себе в рот кусок нежного красного мяса и неспешно пере- жевывает его, глядя Кате прямо в глаза.