Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
280 Дмитрий Глуховский ции, оставшейся от последнего вагона. Но пока переводил дыхание, пока изучал покрытые копотью ладони и ощупывал отбитое прикладом плечо, в голову ему лез тот Полкан — старый. Который у Егора гитару отбирал и возвращал ему ее, который тушенкой его пичкал и водкой против материной воли угощал, показы- вал, подмигивая, тайные ходы, к кроссвордам ответы спрашивал, с которым мать успокоилась и стала снова жить, и который, в общем, жесток с Егором ни- когда не был. Егор посидел-посидел на приступочке, и когда гудение в руках поутихло, слез с нее, приладил к автомату полный рожок и пошел Полкана убивать. По лестнице поднимался через силу. У железной изоляторной двери остано- вился. Вот хер с крылышками, который Ванька Воронцов гвоздем по штукатурке изобразил; а сам Ванька лежит во дворе, полный рот грязи. Дверной косяк бурым был запачкан — это Егор отцу Даниилу по пальцам же- лезной дверью рубанул. Заглянул в глазок. Увидел отца Даниила, который тихо лежал на полу, схватился руками за шею и так закоченел. Значит, Полкан все-таки загнал гада, удавил его. Так ему, суке. Егор, чтобы разозлиться на отчима, хотел вспомнить, как пару часов назад тот ему двадцать вагонов людей расстрелять завещал, а сам сошел с ума — и взятки гладки; вот тогда бы Егор мог его запросто убить. А сейчас вместо этого о другом думалось — как Полкан несущемуся поезду перегородил дорогу и не хотел усту- пать; как как долго сопротивлялся, не впускал в себя эту чертову тарабарщину, которой его обожженный из поезда заразил. Мужик… Теперь вот нужно было его застрелить тоже, как всех тех, в поезде. Полкан появился в глазке. Сновал взад-вперед по изолятору, как зверь в клет- ке. Но уже не метался, а расхаживал — медленно, подволакивая ногу, постепенно выдыхаясь, тряся своей тяжелой башкой, словно пытаясь вытряхнуть из нее без- умие. Он валился от усталости, как и Егор. Потом вдруг вскинулся, почувствовав, что за ним наблюдают, и побрел к двери, рукой прикрывая красное пятно на шта- нине. Егор смотрел на него завороженно, примерзнув к глазку. Отчим подошел к двери вплотную, принюхался, и что-то ему сказал. Что-то двухсложное произнес, глядя прямо в глаза Егору через стекляшку. Как будто бы по имени Егора позвал, только тот своими дырявыми ушами ничего не услышал. Тогда Полкан поднял перемазанный в крови палец и провел им по глазку, закра- сил себя. Он не выйдет отсюда никуда, сказал себе Егор. Никуда он отсюда не денется. Умрет без еды и воды сам. И заразить никого не сможет. Одно дело — незнакомых людей убивать, которые и не люди вовсе. А тут — дело другое. Устал. Пожалел. Смалодушничал, короче. ПОСТ 281 3 Как они ни спешат, дотемна до Ростова дойти не успевают. У детей ноги в кровь стерты, побитая Алинка перестала драться и сбегать, но тащится еле-еле, на дергания и щипки уже не отзывается. Сонечка Виноградова — не спорщица, слушалась Мишель во всем, шла быстро, как могла, а потом просто потеряла со- знание и рухнула наземь; Егору пришлось ее на руки брать, потом сажать к себе на плечи — когда она снова смогла хоть держать спину. Останавливаются на каком-то переезде, в брошенной сторожке, у двух за- дранных в небо шлагбаумов. Дальше поле кончается, разлапистые ели подступа- ют совсем близко к насыпи, лес пытается сомкнуться, зарубцевать просеку. Но- чью не хочется в этот лес входить, даже и по железной дороге. А тут сторожка эта. Стекла на месте — это и хорошо, и подозрительно. Если бы тут не жил никто, окна обязательно выбил бы проходящий мимо человек, чтобы напомнить себе веселым стекольным звоном, что он еще существует и может изменять мир. А если тут кто-то живет и просто отлучился, то по возвращении он может непро- шенных гостей и пришить на всякий случай, благо те спят и о пощаде просить не станут. Но если остаться на улице, можно околеть. Это лотерея, конечно. «Я», «В», «С», «Е» — пишет в воздухе Мишель и точки на «е» расставляет. Егор тоже все, сил спорить нет. Они заваливаются в сторожку, находят продавленные топчаны и падают без чувств. У детей даже плакать нет сил, даже есть больше не просят. Ночь наступает сразу. Егор успевает только попросить, чтоб ему во снах в вагоны не возвращаться, и ему показывают вовсе другое. Он сидит на крыше своего дома, смотрит вниз, во двор — лето, у школяров каникулы, мальчишки гоняют латаный-перелатан- ный кожаный мяч, мужики режутся в козла пожарного у караулки, ветер сдува- ет зелень обратно к реке, дышится легко. В руках вроде как гитара, Егор трогает струны. Останови время. Останови ветер. Останови Землю. Хватит расти, дети. Хватит стареть, мама. Не заходи, солнце. Не уходи, папа. Мама, а он вернется? А я вернусь, мама, из моего похода? Против меня ветры, против меня годы, Всех рек течение, планет верчение. Останови Землю. Останови время. 282 Дмитрий Глуховский Он играет и слышит гитару, поет и слышит себя. Вдруг к нему присоединяется другой голос — нежный, девичий. Он оборачивается — Мишель. Сидит на краю, свесив с крыши ноги, улыбается ему, щурится на солнце. — Песня класс, — говорит она. — Музыка особенно. Про кого? — Про меня, — отвечает Егор. — Ну и про тебя тоже. — Берешь меня с собой? — спрашивает Мишель. — В свой поход? — Конечно. Пойдешь? — С тобой куда хочешь. Хоть на край света. — Давай в обратную сторону, — предлагает Егор. — В Москву. — Ок. Она перекидывает ноги обратно — колени загорелые, ветер лезет под платье, она со смехом пытается его приструнить — и подходит к Егору. Наклоняется к нему, пахнет земляникой. Целует в щеку — в уголок губ — в губы. Это и сестрин- ский поцелуй, и материнский, и любовный: такой, от которого Егор наполняется не похотью, а сияющим счастьем; теплым счастьем от того, что его приняли, по- чувствовали, поняли и приняли навсегда. Он просыпается с улыбкой. Песня, которую он только что наизусть пел, тает, как буквы, которые пальцем по воздуху пишешь, и забывается навсегда за не- сколько секунд. Но медовое тепло из сна залило все раны у него внутри, все обе- зболило, все обеззаразило. В пыльном и заиндевевшем окне слабая луна и голые деревья, света в дом падает мало, как на дно колодца. Но Егор видит Мишель хорошо. Они лежат друг напротив друга. Мишель обложилась детьми, Егор один. Ее лицо перемазано кровью и копотью, перечерчено высохшими руслами слез. И все равно она очень красива; Егор слышит в себе такую к ней нежность, еще после сна, наверное, не выветрившуюся, что перевешивается через сопящих детей и осторожно притра- гивается к ее щеке, гладит ее. У нее теперь никого не осталось, никого и ничего, кроме Егора — и значит, она теперь будет с ним, она будет его, а он будет принад- лежать ей, потому что у него тоже больше нет совсем ничего; выше цену, чтобы быть вместе, заплатить нельзя. Мишель вздрагивает. Он отдергивает руку. Она открывает глаза. Кивает ему молча: что? Егор приподнимается, садится к окну. Дышит на стекло и по испарине пишет: «Ты очень красивая». Мишель хмурится спросонья, кривит губы. Показывает сер- дито ему на волосы, на лицо: я чучело. Отворачивается. Он остается сидеть, глаз с нее не сводит. Она ерзает в постели, потом недовольно оглядывается на него снова: чувствует. Садится тоже. Пишет на стекле: «Хорош пялиться!» И все: мед киснет, сворачивается, плесневеет мигом, и все обрушивается на него заново. Все, что видел и все, что делал. Он еще пытается цепляться за ту Мишель, не глухую, с которой во сне разговаривал. Она стирает рукавом Егорову ПОСТ 283 писанину и строчит ему — «Спи давай. Мне надо выспаться. Я хочу завтра сразу до Москвы». Егор перебивает: «Постараемся, конечно». Показывает на детей. Она смот- рит на них озадаченно, словно в первый раз видит. Подбирается как-то, съежи- вается. Он по скрипучему стеклу рисует: «Я тебя не брошу!». Мишель пытается улыб- нуться, но улыбка у нее получается плохо. Они сидят так молча, голые ветки ходят за окном, черкая тенями им по лицам. Мишель подозрительно всматривается в Егора, он думает: неужели она так и не поняла, что я без нее не смогу? Он выдыхает на стекло: «Я тебя люблю». Это трудно ему дается, палец дрожит так, как будто он только что из первого- последнего вагона вышел. Дорисовал, застыл. Она молчит тоже. Потом подни- мает свои плечи и опускает их. Егор ниже, под признанием, карябает: «Что?» Мишель — тоже в сторонке — пишет нехотя: «Я не могу». Он чувствует, что черная густая муть, которой он наглотался там, в поезде, между двадцатым и первым вагонами, которая вроде бы кое-как осела, вроде бы подсохла — начинает в нем отмокать, подниматься, закипать. Теперь-то что мешает тебе?! Мы с тобой вдвоем только остались, нам — жить, этот твой казак сдох! Сгинул там, за мостом, а, может, это я его и кончил походя, даже не узнав, потому что он в нелюдя превратился из бравого красавца! Его нет больше! А мы с тобой — есть, вот мы! «В чем проблема?» Мишель не отвечает. Светлые волосы ее спутаны, красная синтепоновая курточка застегнута наглу- хо, Мишель скрестила руки на груди, спрятала мякоть под панцирем, на Егора глядит волком. Он — в голос! — орет: — Ты и видела его, боже ты мой, всего один раз! Ну, потрахались вы, ладно, хер с тобой, я прощаю тебя за это, окей? Прощаю! Ну что это за великая такая у тебя к нему любовь, с первого взгляда и до после смерти?! Что я ничем не могу ее перебить! Да он играл с тобой просто! Поматросил и покатил дальше, портить других таких же вот дур! Егор задыхается. Мишель мотает головой: не слышу. Егор лупит по столу кула- ком, Сонечка начинает ворочаться. Он зло стирает со стекла про любовь, дует на него, и сообщает ей: «Его больше нет!». Мишель, подумав, наконец тоже решает- ся — трудно, как он решился — на свое признание: «Я в курсе». Выдыхает медленно, выводит: «Я от него беременна». Егор затыкается. Ложится. Отворачивается к стене. Сжимается. Теперь у него не осталось совсем ничего. 284 Дмитрий Глуховский 4 Но уснуть он не может. Кожа горит, чешется. Все, что налипло на него за последние два дня, разъеда- ет ее. Он вертится на продавленном топчане, пытаясь найти позу, в которой не будет чувствовать своего тела, но не выходит: от глухоты остальные ощущения обострились. Ничтожный лунный свет бередит глаза, каждая забитая пора свер- бит, в дырявых ушах стоят крики. Усталые мышцы, которые никак судорога не отпустит, вибрируют. Земля вибрирует. Егор трогает пол, прислушивается пальцами. Земля вибрирует. Стол дрожит мелкой дрожью. Он догадывается, вскакивает на ноги, распахивает дверь. Так и есть: поезд! Мишель поднимается вслед за ним — что случилось?! Поезд идет на них от Москвы, и не только по вибрации рельсов это слышно — в лесной теми загорается белая звезда. Она растет, летит на Егора, на сторожку, раздваивается, и земля под его ногами начинает ходить ходуном в такт желез- ным колесам: ту-дум ту-дум, ту-дум ту-дум. Из Москвы к Ярославлю идет настоящий поезд. Не дрезины, которыми им припасы подвозили — а тепловоз с вагонами, какие, оказывается, в Москве тоже имелись, просто раньше их на ярославцев тратить было без надобности. Может быть, это подмога, которую просил Полкан. Может быть, провизия, которая им так была нужна позавчера. Всполошились все-таки, отправили кого-то. Полкан думал, Москва бросила их, Егор тоже на Москву не рассчитывал. Рассчитывал только сам на себя. Полкан! Если они и впрямь туда едут, на Пост… Полкан не успеет ведь сам еще ласты склеить, как Егор надеялся. Он ведь там, его окно прямо во двор выходит. Будут разбираться, будут квартиры обыскивать, найдут его… Это как тогда, это что же… Тогда все зря было, все, что Егор натворил — зря? Только потому что на самое по- следнее не решился? Он выходит на пути и поднимает руки. Поднимает и опускает их. Мишель глядит на него от двери, на промозглом ветру зябко кутаясь в рваное одеяло. Спрашивает его без слов: чего ты хочешь? Надо остановить их, вот чего. Не все там умерли, на Посту. Я тебе соврал. Этому поезду не нужно туда, в Ярославль, кто бы ни ехал в нем, чего бы туда ни вез. Им туда нельзя. Егор стоит у поезда на пути, растопырив руки; Полкан так останавливал со- став с одержимыми у самого моста. Полкану кишок хватило не сойти с пути, и у Егора хватит. Он думает о том, как люди эти в поезде, сейчас дружные и веселые, мчащиеся Посту на помощь, через пару часов будут расхаживать, в чем мать ро- ПОСТ 285 дила, и друг другу руки-ноги с мясом вырывать. А потом расползутся от Поста во все стороны — в том числе, и к Москве. Локомотив вырастает из звезды в ревущее чудовище в одну короткую минуту. Егор, уже совсем ослепнув в свете фар, машет ему, чтобы тот остановился, но по- езд не тормозит — гудит и летит прямо на него. Слабо тебе, говорит себе Егор, трясясь, сводя крепче ноги, чтобы не обос- саться. Полкану вот не было слабо. А тебе слабо?! Он зажмуривает глаза. Поезд остановится. Сейчас начнет тормозить. Подглядывает: нет. Не тормозит. Не остановится. Ради чего? Егор и так уже все сделал, чтобы спасти людей. Он не должен был никому ничего, а взял и на себя все это взвалил. Полкана столкнули с рельсов Егор с Коцем, спасли. А Егора некому с переезда согнать, Мишель глядит на него заранее обреченно, мотает головой, но не ше- лохнется. Ты не понимаешь, что ли, для чего я тут стою? Чтобы твою Москву гре- баную для тебя сберечь! Неужели ей настолько на него плевать, что она готова даже позволить ему тут вот сейчас прямо, прямо при ней сдохнуть? Сука! Ну забери меня отсюда, ви- дишь, я же сам не могу пост оставить! Но Мишель не хочет его спасать. Не сводит круглых осоловелых глаз с него, следит завороженно, секунды тянутся еще пока, но скоро лопнут — уже поднима- ется вихрь от подлетающего локомотива — он не остановится, он не остановится, все зря — зачем Егору умирать?! Он сделал, что мог, он выполнил свой долг, сде- лал — что мог, сделал! — Не надо! — кричит Мишель, но кто там ее разберет. Егор сходит с рельсов за пару секунд до того, как тяжелый локомотив проно- сится мимо на полной скорости. Егор успевает рассмотреть за стеклами кабины человека с окровавленным лицом, упрямым и злым, который ведет короткий со- став вперед. За локомотивом громыхают два вагона: в светящихся окнах спящие казаки. Папахи, автоматные стволы. Подмога. Егор оборачивается к Мишель. Трогает свои портки: сухие. Поезд превращается в комету и через пару минут гаснет в пустоте, а Егор воз- вращается в постель. Отворачивается от Мишель и проваливается в черноту. На сны больше нет сил. 5 Их будят дети: хотят есть. Злятся, что взрослые не понимают их рыбий язык, не сразу догадываются показать на рот, на живот. Нет еды. Еда в Ростове. Еще 286 Дмитрий Глуховский километров двадцать дотуда, взрослому человеку четыре часа хода. Слабое солнце высвечивает на стекле остатки вчерашней ссоры: «Я от него». Спасибо этому дому. Умываются колким морозным воздухом, привешивают автоматы поудобней, разбирают детей — Алинка, с утра уже зареванная, набралась сил, опять выдер- гивает руку. Взрослым жизни прибавилось за ночь мало, ноги стерты, животы крутит от голода. На Мишель Егор старается не смотреть, даже когда пишет ей буквы. Невоз- можно на нее больше смотреть. Ладно… Что он теперь, из-за куска пизды, как мужики на Посту говорят, жить, что ль, дальше не будет? Беременна, шлюха! Желчь жжет и жрет Егора, во рту от нее горько. Кригов, тварь, как ты у меня ее так отнял, что и сдохнув, не отпускаешь ее?! Почему мы разминулись с тобой в поезде, почему это не я пристрелил тебя, Кри- гов, думает Егор и тащит, тащит беспощадно маленькую Соню вперед, взбешен- ный тем, что тонкие ее ножки не поспевают и путаются. Ладно! Ну и что, что Мишель не оценила. Это ведь не ради нее было все. А ради остальных людей, чтоб жили. Чтобы это не повторилось все в Ростове, а потом в Москве. Предупредить их. Рассказать. Научить, как себя защитить, убе- речься. Чтобы будущее было. Дойти до следующего любого города — рассказать им про то, что их ждет уже скоро. Если Полкан казаков заразит, сколько им до Ростова от Ярославля брести? Только вот почему брести — они ведь и бежать могут… Ладно, ладно. Может быть, Полкан и умер уже, истратил себя всего и околел. Может быть, они его прикончили сразу, увидели, что он бешеный, и пристрели- ли. Не обязательно ведь все пойдет по самому худшему пути. Егор выдыхает, успокаивает себя. В любом случае, еще не поздно все исправить. Надо просто дойти до Ростова первыми, впереди поднимающейся волны доплыть. Там дядя Коля Рихтер ко- мандует, товарищ Полкана. Он Егора знает. Сразу к нему, сразу все доложить. Без подробностей. Просто: случилось вот такое, мы выжили, а остальные — черт зна- ет, что с ними. Скоро сами увидите. Егор шагает впереди, чтобы только лес был, только серые ели, молочное небо перед глазами. Ну? Ну все. Успокоился? Успокоился, вроде. Он перестает тянуть Сонечку так жестоко. Смотрит на нее: стыдно стало. Подхватывает подмышки, сажает себе на шею опять. Пронесет ее, сколько сможет. А там пусть опять сама топает. Там будет другая жизнь. Он расскажет в Ростове всем, что случилось с Ярославлем, они успеют под- готовиться, они известят Москву, придумают что-нибудь, пришлют еще войско, заранее оглушенное, Егора наградят, заберут в Москву тоже, ну и там… Мало там ПОСТ 287 девок, что ли, в Москве их в этой? Все наладится. Дети вот… Ну, воспитает он их. Как-нибудь. Ванечку, вон, точно можно себе взять. Тут его хлопают по спине сзади. Мишель. Запыхавшаяся, разозленная. Дети отстали, Алинка сидит на земле, Ваня хло- пает обледеневшими ресницами. Толкает его рукой в плечо. Кричит беззвучно. Что?! «Т», «Ы», «Ч», «Т», «О», «?», «К», «У», «Д», «А»? Слишком быстро он шагал, доходит до Егора. Она не успевала с детьми. «Н», «Е», «Б», «Р», «О», «С», «И», «Ш», «Ь», пишет ему она и показывает средний палец; сука, какая же она красивая все-таки — и когда бесится, особен- но! Решимость Егора прожить без нее запросто всю жизнь испаряется мгновенно. Он тоже показывает ей средний палец, и пальцем этим же пишет: «Н», «Е», «Т», «В», «Р», «Е», «М», «Е», «Н», «И». Но дальше они идут рядом, толкаясь — но рядом. И Егор понимает, что просто так в Москве он найти ей замену не сможет. И может быть, вообще нигде не смо- жет ей найти замену. Потом в голову опять пробираются без спросу картинки: вот он звонит в Мо- скву, вот приезжают для разбирательства люди, его приглашают к командова- нию — оглох, но выполнил свой долг, — награду какую-нибудь пришпиливают ему на грудь, разрешают в Москве жить и даже квартиру дают. Вот тогда и пого- ворим. Вот тогда и посмотрим. Эти картинки обугливаются в его камере внутреннего сгорания, дают ему сил на следующий шаг, еще на один, еще. А Мишель, спрашивает он себя, что кидает себе в топку, какие мечты? Ненависть и любовь горят одинаково хорошо. |