Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
ПОСТ 245 в сыновья, но отеческой снисходительности он к императору не выказывает: ува- жение их обоюдно и очевидно. Цесаревича Владыка гладит по голове и зовет скорей греться. В храме уже все готово для праздничной службы. По пути Великому князю вручают горячий чай в стакане с серебряным подстаканником и к нему баранку; остальное угощение — уже после богослужения. 4 Перед тем, как по Москве разольется от Храма Новомучеников бронзовый звон, сутулый старик в белом куколе опускается на плохо сгибающееся колено перед серьезным сероглазым мальчиком с красными с мороза щеками. Смотрит, улыбаясь, как тот прихлебывает чай, как торопится с баранкой под насмешливым взглядом отца. — Я тебе уже про Михаила Архангела рассказывал в том году. Но у вас, у дет- воры, каждый год память обнуляется. Расскажу еще раз, от меня не убудет. Мальчик кивает. Старик подводит его к расколотой иконе, с которой облетает золотая чешуя. На иконе — красивый человек с крыльями, нерусскими печальны- ми глазами и длинными кудрями. Глаза у него печальные, но в руке меч. По зо- лоту человек нарисован черным. — Михаила потому Архистратигом зовут, что он всем святым войском ангель- ским командует. Это под его командованием Воинство света, которое мы силами бесплотными зовем, разбило войско демонов, войско тьмы, наголову. В одной руке, гляди, у него копье, а на нем флаг, видишь? Это хоругвь, не просто флаг. Хоругвь белая, это цвет Бога, а на ней крест красный, а правильней — червленый. Знаешь, почему крест на хоругви нарисован? — Потому что он в Христа верит! — Эх! Забыл все-таки. Ладно, подскажу. Копьем этим он разил Змея, Сатану. Помнишь ли эту историю? Среди ангелов Господних был один, по имени Денни- ца — самый к нему близкий, наипрекраснейший из всего ангельского сонма, наисильнейший… И вот именно он-то и решил Господа предать, свергнуть, и стать вместо него. Гордыня! Стал он остальных ангелов подстрекать к бунту. И треть ан- гелов пошла за ним. Предатели. Но один вышел и сказал: «Кто с Богом сравнит- ся?», «Кто как Бог?» а на древнееврейском — «Ми ка эль?» Кто с Богом сравнит- ся, а, Михаил Аркадьевич? Владыка смотрит на цесаревича лукаво. — Не знаю, — пожимает плечами мальчик. — Никто. Никто с Господом не сравнится. Никто на свете. Так его и прозвали, Михаэль, Михаил по-нашему. И остальные ангелы, две трети, послушались Ми- 246 Дмитрий Глуховский хаила, стали его армией, а он стал их главнокомандующим — по-гречески это и есть «Архистратиг». А Денницу стали называть Сатаной, что значит — «враг». Враг и Господа, и рода человеческого. Была на небесах жестокая битва, и Михаил копьем этим нанес рану Сатане, который принял образ змея. А есть, кстати, у него еще и огненный меч, и щит с крестом, и доспех, потом покажу тебе. Вот так он Сатану и поверг, ангелы-предатели стали демонами и бесами, а наши ангелы, хорошие, их победили и сбросили с неба на землю. Вот в честь той великой по- беды у Михаила Архистратига на хоругви-то червленый крест и нарисован. Вот какой у тебя святой защитник, твое императорское Высочество, — ласково гово- рит мальчику Владыка. — Тот же, что и самого Господа Бога смог защитить. А пойдем-ка, к той вон еще иконе пройдем. Он с кряхтением встает, отгоняя взмахом помощника, который пытался было подставить ему для опоры локоть. Мальчик оглядывается на своего отца, тот кивает: иди, не бойся. Патриарх берет в свою морщинистую руку ладошку цесаревича, и они пере- ходят чуть дальше. Там висит икона иная, не из трухлявого дерева — чистая, но- вая, писаная по блестящему металлу — на века. На ней крылатый воин хмурится, трубит в рог, а вокруг него людишек помельче без числа, и все перепуганы. — Вот опять он, Михаил Архангел. Трубит в рог, мертвых на Страшный суд призывает. А в другой руке у него что? — Сумка? Пакетик? — Нет, твое Высочество, не сумка. Весы. Так весы выглядели раньше. На весах он будет души человеческие взвешивать. У грешников они тяжелые, им в ад, на муки вечные. А у праведников легче перышка — их в рай можно пускать. Но весы весами, а Михаил перед Христом за человеков заступается. Просит быть к ним милостивым. Помогает решать, кому в рай попасть можно, кого простить следу- ет. Вот такой вот покровитель у тебя, Михаил Аркадьевич. Государь стоит за их спинами, слушает тоже, улыбается. — Вот в чью честь назвали тебя, — говорит Владыка. — Так что… — Меня в честь дедушки назвали! — перебивает цесаревич. — Дедушка был Михаил Первый, а я буду Михаил Второй. Когда вырасту. — Всех Михаилов в честь архангела зовут, — смеется Патриарх. — В честь того, кто первым сказал «Кто как Бог?». А кто как Бог, а? Кто его главней? — Никто, — мотает головой великий князь. — Вот! Главное помнишь! Никто. Старик целует мальчика в макушку. — Ну! Согрелся? Идем теперь, службу постоим. Он кивает своему помощнику, и через минуту по всей Москве начинают зво- нить колокола. ПОСТ 247 5 Черная машина с черными армейскими номерами прибывает к казачьему штабу ровно по времени. Стекла у нее непроницаемые, что ждет пассажира вну- три, сказать нельзя. Лисицын спускается вниз в парадной своей офицерской форме, рубашка вы- глажена и накрахмалена. В лицо метель — к вечеру поднялся ветер. Весь день Юра старался сдерживать волнение, осаживал и высмеивал себя — но сейчас, когда пора садиться в авто, которое повезет его навстречу судьбе — великой? ужасной? — его начинает потряхивать. Часовой в клобуке, козырнув, открывает ему дверь, Лисицын сгибается, что- бы сесть — и понимает, что ехать он будет не один. На заднем сиденье развалил- ся полковник Сурганов. Дверь чавкает, машина сыто урчит, снимаясь с места. — Как день прошел? — Сурганов любезен. — Та… В приготовлениях. Ваше Высоко… — Ну так, давай, и я тебя подготовлю немного. От Лисицына пахнет одеколоном, Сурганов — несвеж и небрит, под глазами мешки. Впереди сидят двое, водитель и сопровождающий, оба в той же форме, что и полковник — военная контрразведка. Шофер включает мигалку, крякает сигналом. Постовой останавливает ради черной машины Тверскую, и авто выру- ливает мимо застывшего потока на специальную полосу. Дальше к Кремлю оно летит по прямой. — Все, что Государь будет тебе говорить, слушать внимательно. На вопросы отвечать честно. Своих вопросов не задавать. — А вам позвольте? Вопрос. Вам неизвестно, о чем… Разговор? Сурганов забывается, достает на свет свои кулаки, начинает разглядывать их. Костяшки распухли и потрескались. Вряд ли это была драка — лицо у полковника нетронуто. — Разговор? Эта экспедиция, криговская, за Волгу… Была у Государя на лич- ном контроле. О том, что на Ярославском посту случилось… Нечто… Ему донесли с запозданием. И то, что там вот уже несколько дней никто не выходит на связь, это весьма и весьма тревожно. Учитывая, кхм, историю. — Вы ж про бунт, Иван Олегович? Сурганов мешкает с ответом. — Учитывая историю. Войны. Мятежа. Того, как мы его подавляли. Он отвлекается от своих рук, чтобы изучить лисицынскую физиономию. Оку- нает кулаки в темноту, словно отмачивает их в ней. Лисицын ждет продолже- ния — про войну на восточных границах он знает только из уроков политинфор- мации в учебке. — Помнишь, что там было? 248 Дмитрий Глуховский — Я? Ну… Когда наша наступательная операция захлебнулась… Федеральная, то есть… Мятежники ж собирались идти на столицу… И потом… Мне ж тогда само- му было десять только. И там было это чудо с иконой Михаила Архангела… Кото- рую вынесли на тот берег Волги. И потом… После молебна… У них там же ж меж- доусобица началась, кажется? Лисицын заикается, сбивается — чувствует себя снова школяром у доски. Полковник кривится. За окном мелькают рекламы: водка, платье, набор в добро- вольческий корпус. Там, где начинается золотой пояс, машина притормаживает на секунду, чтобы постовой мог прочесть номер и отдать честь. — И они, в общем, отступили. Мятежники. Стали грызть друг другу глотки. За мост же ж так и не перешли, откатились назад. Все. В чудо можно не верить, в икону… Но факт фактом. Хотя я сам, как человек православный… Да. И восточ- ных границ больше никто не беспокоил с тех пор. Правда, и федеральный экс- педиционный корпус же ж… Не вернулся. Вот. Все, вроде. Я больше про юга по- нимаю, господин полковник. Я ведь там служил. — Да знаю я, где ты служил, знаю, Лисицын. Только ты рот раскроешь, а это уже ж понятно, — передразнивает его Сурганов. — Про икону ты, видишь, братец, помнишь. А про спасителя Отечества не помнишь? Про Михаила Первого, про батюшку Аркадия Михайловича? Кто мятеж-то остановил? — Ну это… Это само собой же как-то… Про Государя императора-то ведь каждый… — Ну конечно. Само собой. Ты только про это на аудиенции не забывай. — Та как можно! Я вас не подведу! — старается отчеканить Лисицын. Машина, домчав до Манежа, принимает влево, на Охотный ряд. Лисицын ерзает: Кремль отступает, заметенный ледяной крупой, авто проходит между бывшей Думой и бывшей гостиницей «Москва», как между Харибдой и Сцил- лою. Подмывает спросить, почему едут не в Кремль. Если не в Кремль, то куда? — Друга твоего Кригова Государь тоже принимал, перед тем, как отправить туда, за мост, — говорит Сурганов. — Он вот тоже обещал не подводить. Эх… Слу- шай. Пойдешь с полусотней. Если вы что-то странное там встретите… Что-нибудь… Непонятное. То ты, братец, лучше назад сразу вертайся. — Вы же сказали, там бунт? — пытается сообразить Лисицын. — На Ярослав- ском посту? — Жрать мы им не посылали, потому что командование тыла поставки разво- ровывало, а сигналы с постов все в ящик к себе убирало. Пока мы разобра- лись… — Сурганов трет подбородок. — Ну бунт как бы, вроде да. Но ты послушай еще, что тебе Государь скажет. И если в Ярославле хоть что-то странное увидишь… Такое, чего не сможешь понять… То возвращайся немедленно. — Так точно. — Хоть кто-то должен добраться назад из вас, понял? ПОСТ 249 — Понял. Машина прибывает на Старую площадь, останавливается перед высоченны- ми чугунными воротами с решетками и шипами. Окна опускаются, в салон за- глядывают бойцы в кевларе. Шофер предъявляет путевой лист, удостоверение. Светят фонариками всем в лица без всякого почтения, слепят. Через плечо у них пистолет-пулеметы на ремне. Гости из прошлого. Одни ворота раскрываются, впереди другие. За ними — третьи, и между каждыми — проверка. — Где это мы? — шепчет Лисицын. — Это личная Его Императорского величества резиденция. В гости тебя соиз- волили пригласить. На чай. — Я… Великая честь… Я… — Да брось, не тушуйся. — Я все же ж… Я-то почему? — Ты-то? Ну вот так. Понравился ему тогда Кригов. И тебя он запомнил, что ты за друга головой рискнуть был готов. И вот-с: подать сюда Ляпкина-Тяпкина. Так что Кригову скажи спасибо. — Когда найду его, Иван Олегович, обязательно скажу! Двери открывают караульные в синих шинелях с каракулевыми отворотами. Сурганов передает Лисицына капитану античной стати и внешности. — Дальше сам. — Так точно. Сердце колотится так, будто Лисицыну сейчас на Олимпийских играх выступать. 6 За тремя рубежами личной охраны открывается наконец апартамент: вроде старомосковской квартиры с высокими потолками. Анфилада комнат уходит в уютный полумрак — дворцовые люстры погашены, мягкий свет идет от тор- шеров в тканевых домашних абажурах. Из глубины играет тихо фортепиано — ученически, заново и заново пытаясь с разбегу взять трудную музыкальную дробь. Лисицын стоит на пороге по стойке «смирно» и завороженно слушает, не смея ступить шагу дальше. Тренькает где-то телефон — слышится неразборчивый мужской голос… Государя известили о прибытии гостя. И вот шаги. Он появляется в самом конце анфилады, которая из-за порталов в каждой из комнат кажется цепью отражений в двух поставленных друг против друга зерка- лах. На нем офицерский китель, штаны с лампасами, и вдруг — Лисицын с удив- лением замечает это — войлочные мягкие тапки. 250 Дмитрий Глуховский Юра не вытягивается — выгибается, щелкает каблуками; фуражка сидит у него на руке. — Сотник Лисицын? — Ваше императорское величество! — Пойдем, братец, пойдем. Он, полуулыбнувшись, разворачивается и идет первым, указывая Лисицыну путь через порталы в зазеркалье. Комнаты наполнены резной мебелью оранже- вого сучковатого дерева, похожими на водопад хрустальными люстрами, масля- ными портретами в золотых окладах — по левую руку лица прежней династии, Романовской, по правую — нынешней, Стояновской: глаза в глаза. Охраны и прислуги больше не видно. Музыка становится четче и настойчи- вей. Наконец приходят в большую гостиную — ковры, диваны, стол на шесть пер- сон с тяжелыми деревянными стульями, подушки с бахромой, зеркала. Фортепи- ано, за которым сидит девочка десяти лет, Великая княжна Мария Аркадьевна. От стола, обложенный учебниками и тетрадями, поднимает глаза на гостя маль- чик — сам цесаревич. — Здравствуйте, — здоровается он первым. — Ваше императорское высочество, — опять стучит каблуками Лисицын. — Ты похож знаешь на кого? — смеется из-за фортепиано девочка и принима- ется наигрывать что-то другое, бравурное. — Маня, прекрати! — делает ей замечание мальчик. — Она «Марш оловянных солдатиков» из «Щелкунчика» играет! — объясняет он вытянувшемуся во фрунт Лисицыну. — Садись, братец, за стол, не стой, — Государь отодвигает для сотника стул, но тот продолжает стоять. Во рту сохнет. — Садись же, ну? В ногах правды нет. Наконец Лисицын садится. Великая княжна, достучав по клавишам оловян- ный маршик, возвращается к своим экзерсисам, цесаревич погружается в уроки, отец треплет его по затылку, и наконец смотрит на Лисицына — пристально. — Чай будешь? — Так точно. Государь усмехается, звонит в серебряный колокольчик. Появляется опрятная пожилая женщина в фартуке и чепце, ловит Государев взгляд, читает жесты. Ки- вает и испаряется. — Супруге нездоровится, — говорит император. — Просила извинить. Лисицын только таращит глаза — хоть бы вышло сочувственно! — и кивает. Чай приносят на серебряном подносе — в фарфоровом чайнике, с хрусталь- ной вазой, полной сушек — цесаревич немедленно ворует несколько и набивает ПОСТ 251 себе рот, отец ему замечаний не делает — и пиалой с янтарным медом. Лисицын глядит на мед, улыбается. Как только кипяток разлит, Лисицын делает большой глоток — и ошпаривает себе язык. Мальчик это замечает, расстраивается за казака. — Осторожнее! Я так обжегся! — Уже, — ворочает Лисицын шершавым бесчувственным языком. Девочка хихикает. Упражнение теперь у нее идет сбивчиво, потому что она то и дело оглядывается через плечо на оловянного солдатика в казацкой форме. — Ну расскажи, братец, о себе, — просит Государь. Надо собраться, говорит себе Лисицын. Не шокать, не гэкать, слов-паразитов иностранных не допускать, говорить, как в учебке в голову ему пытались вбить: как достойно русского офицера. — Ростовский я, Ваше величество. У родителей четверо нас, меня отдали в военное училище. Потом служба, потом офицерское высшее. Опять служба, Чечня, Кабарда, Осетия, теперь Дагестан. Дважды ранен. Имею награды, в том числе от Вашего императорского величества лично Георгиевский крест. — Да уж помню, помню. Помнит! Лисицын замирает в ожидании того, что император скажет ему о его будущей жизни. Тот прихлебывает чай. — А ты-то что пустой чай хлебаешь? Я же вижу, ты вон от меда глаз не отво- дишь! Голодный? — Никак нет, Ваше императорское величество… Не голоден. Просто пытаюсь понять, что за мед. Кориандровый или каштановый. — Ничего себе! Разбираешься? А ты попробуй. Лисицын подчиняется, скованно тянет серебряную ложечку к пиале, черпает тягучий, похожий на смолу, мед. Принюхивается. — Кориандр. — Видишь ты! Такой и такой бывает, оказывается. А мне что на стол поставят, то я и ем. — Так у отца же ж пасека, Ваше императорское… Каштан другой, у него запах особый. Для настоящих гурманов… То есть… Прощу прощения, Ваше величество. Бывает, что и разнотравье такой вкус дает, шо… Ш-то… — Помню, мальчиком еще алтайский мед покупали, как раз полевые цветы и травы, — кивает задумчиво Император. — Где теперь этот Алтай… — Так точно. Но каштан вот именно, когда он только свежий, с-под пчелы… Вот он — ни с чем не сравнить! Из-под пчелы, то есть. Государь смотрит на него с усмешкой, но в усмешке этой больше ласки, чем небрежения. — Ничего, ничего, брось. Хорошо говоришь, чисто. Учат вас, в офицерском. Приятно слушать. Речь не засорена. 252 Дмитрий Глуховский — Рад стараться! — Это хорошо, хорошо, что рад, братец. А скажи вот, только честно… Когда учились там с товарищами — смеялся у вас кто над тем, что боевых офицеров за- ставляют родную речь заново учить, от заимствований чистить? Лисицын торопливо пригубливает фарфор: Сурганов приказал Государю не врать, но надо собраться с духом. — Так точно, — сокрушенно признается он. — А насчет истории? Что историю Российской империи заново учить, что Со- ловьева читать требуют? На это есть жалобы? — С этим меньше, но… — Эх. Ну да ничего, потерпите. Дворянство, офицерство и говорить пра- вильно должны, и историю точно знать. С простого человека спроса нет, он лег- коверен, пойдет, куда позовут. А вот пастыри, пастыри его должны быть учены- ми. Вон, — Государь кивает на мальчика, — Михаил Аркадьевич учит, и вы по- учите. — Скучно! — протестует за Лисицына наследник. Император ухмыляется. Потом напускает на себя строгость. — Без прошлого нет будущего. Дуб корнями силен, потому так и крепок, по- тому дольше других деревьев живет и ветви широкие имеет. Если бы за почву он так не держался своими корнями, не вынес бы его ствол такого веса, любой вете- рок бы его повалил. Понятно объясняю? Лисицын кивает, хотя вопрос задан цесаревичу — тот бурчит, не отрываясь от учебников: — Да понятно, понятно! — Это не притворство и не игра! — говорит Государь. — «Реставрация» что значит? Восстановление. История только кажется руинами. Она не руины, она фундамент, без которого мы нашу крепость не восстановим. Этот фундамент надо очистить от грязи, от сора, который сверху нанесло, укрепить — вспом- нить все, затвердить. Он тысячу лет простоял и еще простоит столько же, и толь- ко на него можно великую русскую цивилизацию заново поставить. Понима- ешь, сотник? — Понимаю. — Ничего он не понимает! — хихикает великая княжна. — Все он понимает! — вступается за казака наследник. — Даже я понимаю! — Ну-ка! — хмурится на детей Государь. — С уважением к офицеру! На его плечах, на плечах его товарищей стоим! Эх… Построже бы надо с ними, а? Лисицын осторожно пожимает плечами. — Бог его знает, как царей правильно воспитывать, — вздыхает Государь. — Какими вот их делать лучше? Добрыми или справедливыми? Хитрыми или чест- ными? К какой жизни готовить? К какому царствованию? |