Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
Дмитрий Глуховский 11 — Пляшет гасница… Пляшет гасница. Пляшет… Пляшет гасница Прыгает тень В окна стучится Старый плетень Липнет к окошку Черная гать Девочку-крошку Байкает мать Взрыкает зыбко Сонный тропарь Спи, моя рыбка Спи, не гутарь. Часть II 219 Кресты 1 — Вы ведь были друзьями с сотником Криговым? А, Юрий Евгеньевич? Полковник Сурганов смотрит Лисицыну в глаза добродушно, тепло, но Лиси- цын этому взгляду цену знает. Что значит — «был другом»? Почему «был»? Не означает ли вопрос вкрадчи- вого предложения отречься от дружбы? Когда вопросы задает начальник армейской контрразведки, над ответами надо думать тщательно — и быстро. На ум приходит главное: правильный ответ полковнику известен и самому, а сейчас он проверяет Лисицына на честность. — Так точно. Почему ж «были», господин полковник? Мы ж и сейчас дружим. Он старается не отводить взгляда от сургановских рыжих глаз, от его паленых изогнутых бровей, от приподнятых уголков губ. И самому вот так же глядеть на него в ответ — приветливо и вежливо. Как будто он не слышал ничего про чистки в армии, которыми Сурганов как раз и дирижирует. — И сейчас дружите. Ну что же. 2 Георгиевская зала Большого Кремлевского дворца была наполнена кожаным скрипом и сиплым шепотком, резким как нашатырь офицерским одеколоном и душистой махоркой. Ждали Государя. На белом мраморе стен выделялись только золотые солдатские кресты. С по- толка светили сотнями свечей огромные бронзовые люстры, под сапогами сиял скользкий расписной паркет. Вдоль стен расставлены были бархатные красные скамьи, но садиться на них, конечно, было нельзя; воспрещалось и разгуливать по залу. Дозволено было переминаться с ноги на ногу. Ждали уже полтора часа, но готовы были ждать еще вечность: казаки держать строй умели. 220 Дмитрий Глуховский — Короче, прикинь, оказалась целочкой! — восторженно шептал Юре Лиси- цыну в ухо Сашка Кригов. — Везет мне на целочек, сам не знаю, почему! — Та ты ж умеешь дать романтики, — отзывался Лисицын. — Чувствуют же ж, что могут такому довериться. А когда доходит, что влипли — все, поздняк ме- таться. Лисицын волновался очень, несколько раз просыпался посреди ночи. А вот Кригову было как будто и все равно. — На форму они ведутся. На фуражку особенно, — делился Кригов. — Увидят в кафе на столе фуражку и прямо текут. Сами подходят. — Ты везунчик просто. Я, сколько раз фуражку ни выкладывал, только поли- цаи одни подкатывают, бумаги на увольнительную проверять. А бабы что-то ту- шуются. — Да ты деревня потому что, Юр. Станица. Ты их семечками, поди, сразу уго- щаешь? — Так а что? — Та ни шо. Вечером поучу тебя, как в Москве действовать нужно. Рыбные места покажу тебе. На свежачка ловить будем. Тут хлопнула дверь — в зал бегом вбежал седоусый войсковой старшина. — Равняйсь! Смир-р-рнааа! Шепотки оборвались в один миг. Хрустнули портупеи, натягиваясь на рас- правленных плечах. Вдали эхом защелкали дробно каблуки по полированному дереву… Император летел со свитой. Гвардейцы в дверях вытянулись во фрунт, набрали впрок воздуху, и — рас- пахнули двери в бравую и торжественную Георгиевскую залу, как до этого — в золотую Александровскую, а до нее — в тронную гербовую Андреевскую, а до той — в уютную ковровую Кавалергардскую. — Его Императорское величество, Государь император и самодержец Мо- сковский, Аркадий Михайлович! Лисицын не дышал. Кригов не дышал. Сорок восемь прочих сотников, еса- улов и подъесаулов, которых по всему войску, по всей державе отбирали для той церемонии, не решались выдохнуть. Каждому хотелось больше всего хотя бы на миллиметр высунуть нос из строя, чтобы увидеть Государя первым, и ни- кто не смел. И вот — вошел. Невысокий, сутулый, неожиданно моложавый. Парадные портреты делали его старше и солидней, распрямляли царя и добавляли ему стати, но на то ведь и нужны портреты. За Государем — адъютанты, ординарцы, двое казачьих генералов — однору- кий Буря и Стерлигов, и не поспевающий за кавалькадой пузатый командую- ПОСТ 221 щий — атаман Войска московского, Полуяров. Звон медалей, звяканье шпор, са- бельный перестук. Встали. Не смотреть на Государя было нельзя. Говорил войсковой старшина — не пя- литься! — но украдкой, как бы себе на нос, смотрели все. Да — невысокий, сутулый. Не плешивый, но с залысинами. А все же с перво- го мгновенья делалось ясно, почему все беспрекословно ему подчинялись. От первого же его слова — негромко, но очень внятно произнесенного — по коже бежали мураши. — Здорово, орлы! — Здравия желаем, Ваше императорское величество! — громыхнул строй в одну глотку. Государь отошел чуть подальше — так, чтобы обнять взором сразу всех тут. Мундир на нем был самый простой, полевой полковничий, на боку кобура, сапо- ги на ногах — истертые, видавшие виды. Лисицын чувствовал, что потеет — как в окопах под «Градами» не потел, как в зачистках в абречьих аулах не потел, поворачиваясь к пустоглазым домам спиной. — Я Владимира Витальича, атамана вашего, просил лучших из лучших мне к сегодня отобрать, — начал Государь. — Всех, кто отличился в боях. Кто себя не жалел, чтобы товарища спасти. Кто на передовую добровольцем вызывался. Кто из лазаретов просился на фронт. Сказал — дай мне, Владимир Витальич, полсот- ни таких бойцов, я с ними мир переверну. И вот вы, тут. Как на подбор. Лисицын слышал, как его собственное сердце колотилось. — Наша Отчизна пережила суровые, лихие времена. Тысячелетние завоева- ния наших великих предков были враз врагами расклеваны. Не ваша в том вина, и не моя. Но мой покойный отец, светлая ему память, сумел это воровство пре- сечь, а мне выпало дело — собирать разворованное обратно. Мне — и вам со мной вместе, коли не откажете мне в верности. А? Не откажете?! — Никак нет! — взволнованно гаркнул строй. — Нашу империю казаки строили. Без казаков не были бы с Россией ни Си- бирь, ни Камчатка, ни Чукотка, да и Кавказ не был бы нашим. Без Ермака, без Петра Бекетова, без Семена Дежнева — нет истории России. И теперь, когда мы из Московии снова хотим целую Россию поднять — без казачества не обойтись! Любо ли вам это? — Любо! — И мне любо. Полсотни вас тут, ни одним меньше и ни одним больше. Скры- вать не стану — у меня на вас виды. Время ваше близится. Знайте, что Государь и Отчизна не забывают тех, кто служит нам верой и правдой. Но самое главное — народ вас не забудет. 222 Дмитрий Глуховский Он обернулся к своему ординарцу — у того на руках покоился алый бархат- ный ларь с золотой окантовкой. — За мной. Зашел в голову шеренги. Извлек из ларя золотой Георгиевский крест и сам первому в строю, высочен- ному есаулу Морозову, приколол. Руку потряс. Спросил, как служится. Тот, счаст- ливый, просто закивал. Государь двинулся мимо задравших кверху подбородки казаков. Вокруг него — невидимый шар статического электричества — катился вперед, заряжал волнени- ем тех, к кому подступал Государь, поднимал дыбом подшерсток на казачьих за- гривках. Дошла очередь до Лисицына. Император ростом был ему по подбородок, переносица его несла следы пе- релома, в ушах виднелись волоски, а пахнул Государь хорошим импортным та- баком и чуть-чуть коньячно. Но эти все человеческие характеристики Лисицын запомнил скорее с удивлением: странно было, что у помазанника Божьего во- обще могут быть какие-то приметы, будто для полицейской ориентировки. Ли- сицын запомнил их и тут же постарался забыть. Внукам рассказывать он будет про другое. Про отчетливое ощущение счастья и ни с чем не сравнимой гордости от того, что он в этот день оказался тут. — Как служится? — спросил его Государь, накалывая Лисицына на орденскую булавку. — Рад стараться! — гаркнул Юра. Император похлопал его отечески по плечу и перешел к Кригову. Лисицын старался унять разошедшееся сердце и только жалел, что это мгновенье ока- залось таким коротким. «Как служится, спрашивает меня Государь император… А я, балда…» — Нет жалоб? — улыбнулся царь Кригову. — Всем ли доволен? Лисицын краем глаза продолжал следить за ним, не мог оторваться. — Честно нужно отвечать, Всемилостивейший Государь? — вдруг сказал Кригов. Юра вздрогнул. Это ты что делаешь, Сашка, придурок ты этакий, сволочь? Как смеешь с царем так… — Государю всегда нужно отвечать честно, — с усмешкой ответил император. — Допущена несправедливость. Государь поднял на него глаза. — Так. — Вместо меня тут другой человек должен стоять. — Кто же? ПОСТ 223 Атаман Полуяров и однорукий генерал Буря подались было вперед, вслуши- ваясь, но удержали себя. — Баласанян Вазген. Вместе служили. В одном бою были ранены. Дагестан. Он меня вытащил из-под пуль. У Лисицына опять в ушах кровь забарабанила. — И что же твой Вазген? — император глянул на Кригова серьезно. — Не дожил? — Не прошел отбор. — Какой такой отбор, братец? Лисицын не сумел сдержаться, чуть-чуть повернулся к Кригову, к императору. Зачем он это тут? Зачем Государю — об этом? Разве он не понимает?! — В последний момент был отсеян. Как армянин. — Как это так? — Чтобы картины не портить. Славянской. Торжественной. На награждении. Я бы, если Государь позволит, свой крест ему бы отдал. Атаман Полуяров расслышал все, старый хрыч. Свел брови, утер губы кула- чищем. — Кто же это так решил? — Не могу знать. Атаман Войска московского таким глазом на Кригова глядел, будто удар шашкой намечал. Кригов не видел этого, а Лисицын видел все. — Как это — не можешь? — Не могу знать, Всемилостивейший Государь. Государь прищурился, изучая Кригова, его широко распахнутые честные се- рые зенки, его пшеничную бороду и брови бесцветные, изучая, как рот выгнут, как дышит. И так перехватил взгляд, которым Кригов по ошибке ткнулся в атама- на. Обернулся на него сразу — и заметил, что Полуяров потупился. — А что, есть тут кто-то еще из сослуживцев этого вот Баласаняна? — спросил император. — Кто-то еще понимает, о чем речь? Полуяров шагнул сразу к ним, пыхтя. — Позвольте мне, Всемилостивейший Государь… — Погодите, Владимир Витальевич, погодите. Ну? Кто-нибудь может тут твои слова подтвердить, а? Кригов смотрел в точку, и Лисицын смотрел в точку. Баласанян тебя об этом не просил, идиота ты кусок, мысленно орал Кригову Юра. На кой шайтан тебе такая справедливость? Царь покивает и обо всем тут же забудет, мало ли у царя царских дел, а вот Полуяров не простит — ни тебе, ни Баласаняну не спустит этого. Обоим каюк. — Коли мы армян можем в казаки принимать, коли мы можем просить их за нашу Отчизну кровь проливать — да важно ли, армянин он, или татарин, или, 224 Дмитрий Глуховский прости Господи, еврей — значит, они во всем нам равны. Не тот правильный ка- зак, кто от казачки родился, а тот, кто мундира не опозорил. Кто-то, выходит, из командиров твоих иначе считает? Серьезные обвинения, серьезные… А, Влади- мир Витальевич? На равенство казацкое, на братство посягнуть? — Пускай еще кто-нибудь подтвердит, Всемилостивейший Государь… Пускай еще хоть одна паскуда тут решится поддержать эту клевету! — запыхтел атаман Полуяров. Кригов закосил своим глазом в сторону Лисицына. Оба знали, почему Бала- саняну, который с ними вместе за Георгиевским крестом был послан в столицу, пришлось с утра отправляться по кабакам — в горестный запой. Потому что Полуярову места не хватало своего племянника вписать в на- градной лист. А может, и не племянника вовсе — про молодого подъесаула вся- кие ходили слухи, как и про пристрастия Полуярова. Седина в бороду, бес в ребро. Во рту у Лисицына обмелело, язык к небу присох. Полуяров командовал Московским казачеством с самой Реставрации, он был глыба, поколебать его было немыслимо. А врагов сживал со свету легко, потому что любого мог командировать на смерть. — Ладно. Разберетесь, Владимир Витальевич? Конечно, он разберется. Уедет Кригов на следующий же день обратно на Кавказ, где будет брошен в самую мясорубку, и через пару дней представят его к третьему уже Георгиевско- му кресту — на сей раз, посмертному. Сашка, Сашка. Долбоеб. Лисицын изучал носки своих сапог. Начищенные до блеска. Сколько радостной тревоги было сегодня, пока к смотру готовились. Великий день! Баласанян, конечно, как узнал, что его не берут, шваркнул дверью, на улице горланил, но он человек южный, буйный… Поорал бы — да и проорался бы. А те- перь и его упакуют. Кригов стерпел Юркино предательство. Не стал призывать его на помощь, даже локтем не пихнул. Не захотел тащить за собой в яму. Хороший ты, Кригов, человек. И товарищ надежный. Прости-прощай. Государь уже переступил дальше — к какому-то архаровцу из чужого полка. — Всемилостивейший Государь… Это вдруг Лисицын услышал свой собственный голос. Но будто и чужой — хриплый, каркающий. Слова еле выговаривает высохшей глоткой, неповоротли- вым языком. Император вроде бы не понял, зато понял сразу Полуяров. Двинулся к Лиси- цыну, давая ему знать, что сожрет его без жалости. — Всемилостивый Государь! Теперь вот его, Лисицына голос. Звонче, крепче. ПОСТ 225 — Да? — император обернулся. — Сотник Лисицын! — гаркнул Юра. — Я подтверждаю все, сказанное сотни- ком Криговым относительно Баласаняна. В представлении к награде отказано командованием в последний момент именно под тем предлогом, как сказано было Криговым. При мне-с. — Кем же из командования? — вкрадчиво уточнил Государь. Лисицын молчал. Знал: не простят. Спасти товарища одно дело, а указать на виновного — другое. Государь насмешливо вперился ему в лицо, кажется, и сам уже догадавшись, кого покрывают офицеры. Сердце ухало. Храбрость прошла, накатило предвкушение беды и сознание бездарности того, как загубили они с Криговым свои жизни. Полуяров прокашлялся. — Мной, Всемилостивый Государь. Готов объясниться лично. — Пожалуй, что придется. Потому что такому мы наших офицеров и солдат, Владимир Витальевич, учить не можем. Потому что великая Россия была и будет снова страной для всех народов, которые жили в ней и пожелают снова в нее войти. Общим домом, общим делом — иначе никогда нам не собрать ее по осколкам. Я тут деру глотку, Владимир Витальевич, обещаю прощение бунтов- щикам, которые раскаются и вернутся, а у нас, оказывается, прямо тут такое… Под боком. — Позвольте лично, без свидетелей, Всемилостивый Государь… Атаман Полуяров побагровел, стал заикаться. — Я, Владимир Витальевич, просил у тебя полсотни бойцов, с которыми можно было бы мир перевернуть. Поверил тебе. А за тобой, оказывается, пере- считывать все надо. Сдай шашку, прошу тебя, вон хоть Буре. — Государь… Аркадий Михайлович… — Не сметь. Император обернулся к однорукому генералу Буре. — Александр Степанович. Прими временно командование. А там поглядим. Генерал Буря — сухой, жесткий, — моргнул и резко шагнул к Полуярову, про- тянул единственную руку за атаманской шашкой. — Пожалуйте сдать-с, Владимир Витальевич. И все это — прямо перед Лисицыным, прямо перед Криговым, прямо на гла- зах у всей полусотни, в гробовой тишине, в белом мраморе и бледном золоте Георгиевской залы. Казаки все глядели куда-то вдаль, на Полуярова не отважи- вался смотреть никто. Полуяров неловко, через жирный свой бок, через огромные как взлетные по- лосы погоны принялся сдергивать ремень с шашкой, зацепился, потом стал от- стегивать от шашки ремень, и все это время строй молчал; и Государь молчал. Наконец Полуяров справился, Буря принял бесполезную шашку, все затаились. 226 Дмитрий Глуховский — Казачество это братство, которому полтысячи лет. Не кровь делала казака казаком, а доблесть и верность Отчизне, воинской традиции. Не возродим мы Отчизны, если не будем лелеять наши традиции! Не воспрянем из пепла, если предадим предков. Не поднимемся с колен, если не будем помнить своей исто- рии! Эта форма, которую вам пошили, ее ваши прапрадеды носили. Не убогий кургузый камуфляж той армии, которая Россию не уберегла. Не зеленое сукно безбожников. А те мундиры, на погонах которых было написано: совесть и честь, доблесть и верность! Совесть, Владимир Витальевич, и честь. Ступайте. Разжалованный атаман сделал разворот на месте, чтобы выйти из залы мар- шем, хотел положить правую руку на шашечную рукоять, но рука провалилась в пустоту. В дверях запнулся о палас. Строй молчал. Генерал Буря ни Кригова, ни Лисицына не замечал. Государь кивком позвал ординарца, открыл ларь и продолжил награждение. — Как служится? 3 Вечером того дня Лисицын с Криговым и Баласанян вышли на Патриаршие — через Кольцо от бывшей гостиницы «Пекин», где теперь располагался штаб каза- чьего войска. Москва была великолепна. Такая огромная, будто ее не люди строили, а какие-то древние циклопы, она для циклопов словно была и сделана: слишком для маленьких людей широкие улицы, слишком высокие дома, слишком торже- ственно для обычной жизни: и гранит, и мрамор, и золото. Шагал по ней маршем и такая гордость надувалась в груди за то, что ты частичка этого, что ты москов- ский гражданин, что к этой древней мощи, к той силище, которая такое смогла воздвигнуть, относишься! Достаточно было просто по Садовому кольцу пройти, чтобы самому почувствовать: и мы не сор какой-нибудь, не дрянь безродная, мы стоим на плечах у титанов из прошлого, и титаны эти смотрят на нас из полумра- ка ласково — и требовательно. Вечер стоял еще теплый нежным июньским теплом, а не июльским тяжелым жаром. Медленный ветер мел вдоль тротуаров пух от молодых тополей, выса- женных недавно вместо обугленных коряг. Дома терпко, как лекарством, пахли свежей краской, перезвон от ста московских храмов мешался с голосами кафе- шантанов и смехом, который падал вниз, как пух легко, из открытых настежь окон. На Патриарших горели все фонари, на уличных углах дежурили городо- вые, пытавшиеся хмуриться, но на деле порядком размякшие от несерьезных бед и вопросов здешних обитателей. Девушки в свободно дышащих платьях ПОСТ 227 стайками курили у ресторанных дверей, обсуждая своих кавалеров и постре- ливая глазами в прохожих. Кавалеры, все сплошь штатские в костюмах, сиде- ли вальяжно за столиками, уже несколько расплавившись от вечернего тепла и игристых вин, и на троих казаков в парадной форме глядели иронично. Да и казаки себя тут чувствовали неуютно — кроме, конечно, урожденного мо- сквича Кригова. Отец у Кригова был хирургом, мать — в архиве работала, квартира у них, куда Лисицына позвали ордена обмыть, располагалась прямо на Садовом, но внутри кольца, поэтому относилась к серебряному поясу — и была своя, отдель- ная; сыном родители гордились до беспамятства, и так же до беспамятства за него боялись. Под Дербентом Кригов — был барчуком, москвичонком, и вечно поэтому лез в самое пекло: лишь бы всем доказать, что ростовских стоит. Зато тут, в столице, он был как рыба в воде. А Лисицыну ни точно под размер сшитый мундир, ни первый его Георгиев- ский крест, самим Государем приколотый, ни еще при выходе из штаба принятые сто грамм никак не могли придать нужного для вечерней Москвы куража. Для него, как и для Баласаняна, внутри московского серебряного пояса начиналась какая-то слишком удивительная жизнь, ни на что знакомое не похожая, и кажу- щаяся поэтому сном. Настоящее было там, под Дербентом, в боях с чернобородыми абреками, в штурмах их каменных сел, в обходах их дырявых осыпающихся городищ, где каждую секунду все могло оборваться: там так колотилось сердце, так шарашил адреналин, таким ярким был от него мир — и серый бетон, и черные горы, и молочный туман! А это… Это было как кино про старый довоенный мир, про несбыточную параллельную реальность, которое он смотрел на древнем план- шете с исцарапанным и колотым стеклом. Хотелось в него поверить, но не полу- чалось. А вот почему еще не получалось раствориться в этом вечере: день не от- пускал. Кригов смеялся, нес какую-то возмутительно-восхитительную чушь, Баласа- нян ему кисловато подыгрывал, а Лисицын только натягивал лицо. На душе было черно. Юра вспоминал то, что Кригов не видел: глаза бывшего атамана Полуяро- ва, когда Государь ему сказал шашку сдать. Полуяров славился своей злопамятностью. «Есть такие змеи, которым отрубишь голову, а эта голова еще и мертвой мо- жет укусить и яд впрыснуть», — сказал Лисицын Сашке Кригову за обедом у кри- говских родителей. Но Кригов только отмахнулся. Ввалились в какой-то подземный кабак, Кригов потребовал всем шампан- ского — купать Георгиевские кресты. Баласанян, от которого дневную историю |