Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
198 Дмитрий Глуховский — А мы должны их, мы их всех до последнего, от уха до уха ножичком, мшу- уугаа, глаза пальцами, церштор, мы их понимаешь ты, или они нас, мы их слад- ко на кол, слышишь ты, у каждого свой, морддром, и это значит… Егор дергается раз, другой — видит, как отец Даниил отползает, а Полкан не замечает побега, Егор расстегивает пуговицы на куртке, а Полкан смотрит только ему, Егору в глаза — и у Егора начинает что-то опять смещаться, сдвигаться — а поп, змеясь мимо, ухмыляется — вот оно, вот оно, то самое, церштор, шигаон, мухи жужжат, липкая кровь, на кол сажать, красное желе… — Надо мать, надо маму предупредить, слышишь?! Маму мою! Твою Тамару! Надо сказать ей, надо ее спасти, понимаешь?! Где она, где?! Эй! Батя! Бать! — Как паленая шкура, как мааавет, как мясо горелое, как абадон… В глазах Полкана затмение, одно закатывается, другое поднимается, и когда у них случается смена караула, Полкан чуть ослабляет хватку, а Егор сбрасывает куртку, тоже как змея кожу — и вперед отца Даниила, вперед качающегося Полка- на — в открытую еще дверь, на пустую еще лестницу — и вон! Отец Даниил на секунду только отстает, но успевает просунуть руку — паль- цы — когда Егор с маху захлопывает железную дверь. — Пусти! Не оставляяаа! ПУСТИИИИ! Но Егор только сильней, только злее — со всего бешенства, со всего страху — лупит, рубит железной дверью по этим торчащим пальцам, как будто это отец Даниил пытается из изолятора вырваться, чтобы его схарчить, а не звереющий невнятный Полкан, потом коротко дергает ручку на себя, чтобы поп смог забрать свои обрубки, и снова шваркает-громыхает дверью, звонит ей, как колоколом — БОММ! Изнутри еще давят, еще сопротивляются, но Егор быстро-быстро, перекри- кивая набирающего мощь Полкана, задвигает один засов, другой, крутит за- бытый в замке ключ — а отец Даниил изнутри колотит слабыми своими кулака- ми — тюк тюк тюк… Ключ в кармане, пистолет тоже, Егор бросается по лестнице вниз. 4 Татьяна Николаевна кивает Мишель — да, да, ладно, успокойся — но Мишель не может успокоиться. Она кричит ей — надо всем сказать, надо их собрать и спрятать, увести отсюда, потому что сейчас тут будет ад, дети ни при чем, но открыть ворота нельзя тоже, потому что тогда эти разбредутся… Эти — как дед, как Саша — люди в поезде, что делать, что делать — скажите вы, вы должны знать, это же ваши, ваши дети! ПОСТ 199 Она тянет учительницу к окну — вот поезд, вот вагоны, смотрите! Они смо- трят: Татьяна Николаевна, Никишины, еще кто-то — сгрудились у окна, смотрят вниз вместе с ней. Из разорванного вагона появился человек — раненый, но держащийся на но- гах. Из огня он выходит как из воды, не чувствуя боли. Делает шаг к Белоусову, который стоит в десятке-другом шагов, тычет рукой в горелый воздух, пьяно удивляется, дает какой-то урок своей маленькой дочке — которая чувствует опас- ность, хочет убежать, но отец не пускает. И сразу из провала выбирается еще один голый, ободранный до крови — та- кой же, каких Мишель видела в вагоне на мосту. И еще один — толстяк, волосы клочками, как будто рвал их на себе, на ногах кроссовки на липучках, а больше ничего на нем нет, брюхо косыми полосами вниз висит. У всех рты сходятся-расходятся, что-то вываливают из себя невидимое — какие-то слова; такие, как Мишель слышала на мосту — мерзко-сладкие, которые не хочешь слушать и оторваться не можешь. Такие? Она оборачивается на Татьяну Николаевну — слышите? Не слушайте! Кроме Аркашки Белоусова еще к ним подходят — Шпала, Серафима, дру- гие — кто-то хочет потерпевшим помочь, тянет руку, кто-то просто поглазеть. Ни- кто не верит Мишель, никто не понимает, что сейчас тут будет. Серафима кре- стится, молится без звука — а все равно идет. — Детей! Детей хотя бы! Человек от поезда подходит к Аркаше все ближе и ближе, а тот берет и дела- ет ему навстречу шаг — и подтаскивает за собой Соню. Мишель распахивает окно наружу, хоть бы и руками голыми стекло выбить — и кричит Сонечке: — Соня! Соня! Беги! Убегай!! Соня вскидывается — услышала! Находит Мишель — машет ей. — Беги! Беги от них! Они злые! Аркаше это не интересно. Он на Мишель, на ее окно не оглядывается, прет упрямо к разбившимся людям, к горящей пробоине, как будто сам в нее хочет погрузиться, как будто это братья его в поезде приехали. Те, кто вылез — потягиваются. Обычное движение, но делают его вместе, как один: и брюхатый с проплешинами, и горящая женщина, и первый раненый. Как танец. А потом — разворачиваются — к тем, кто собрался посмотреть на них, к тем, кто собрался помочь — лицом. И шажок, шажок — подбираются. Тоже — как в танце, одними и теми же движениями. Как те, которые молотили сломан- ными руками по решеткам. Как дед и Саша — друг о друга лбами. — Нет! Не надо! Отпусти ее! 200 Дмитрий Глуховский Аркаша еще шагает — а Сонечка вдруг отдергивается, выкручивается — слу- шается Мишель и отбегает чуть-чуть назад. Чуть-чуть — а дальше боится, боится совсем ослушаться отца, и за ним в пекло не решается тоже. Смотрит беспомощ- но на Мишель. Мишель тогда — в последний раз — кричит кровью Татьяне Николаевне: — Соберите детей! Спрячьте! И скорей во двор — к Соньке — маленькой, глупой, забрать, отнять ее у отца, не дать ему отвести ее в поезд, не дать загинуть. Выскакивает в лужу, бежит по грязи, обгоняет сползающихся намагниченных идиотов — Свиридову, Жору, Иванцовых — пытается их отговорить, но Соню, Со- нечку ей жальче, за нее страшней. Кто-то подходит к устоявшим на рельсах вагонам, взбирается по лесенкам к дверям; окна закрашены и зашторены, одних это пугает, других нет — вот уже какой-то пацан, Леонидовых, что ли, берется за ручку — но там, слава богу, за- перто. Хозяева поезда заперли, чтобы их стадо не разбежалось. А все равно оно разбредается. Брюхатый равняется с Серафимой, раненый равняется с Аркашкой, горящая женщина становится напротив Шпалы — трогают их, а те не бегут никуда, те стоят и ждут чего-то. Трогают этих, с поезда. Брюхатый рвет одежду со старухи Серафи- мы, раненый раздевает Аркашку, женщина в тлеющей одежде раздирает свитер на высоченном Сереге Шпале — и все говорят-говорят что-то, заговаривают друг друга, только Мишель этого не слышит. Ей надо быстрей, надо Соню-Сонечку украсть, утащить и спасти. Она манит девочку к себе, но Соня боится идти — наверное, Мишель в крови, наверное, лицо у нее перекосило — и Соня начинает отнекиваться, все больше отворачивается от Мишель и все больше к отцу отклоняется, туда смотрит… Тогда Мишель просто бросается на нее, хватает ее за руку и тащит ее за собой прочь — только бы отец не услышал, не спохватился, не обернулся… Но нет. Он не чувствует уже, что у него воруют ребенка: ниточка порвалась. Эти шестеро теперь, зубцы шестеренки — разом разворачиваются к другим, ко всем другим — лицом, и так же, танцем, шажок за шажком, лопоча что-то, на- чинают подбираться — к Жоре, к Иванцовым, к Поле Свиридовой. Те еще не поддались, может, поезд еще гудит, перебивает голоса, и они ша- рахаются — не узнавая своих, отползают спиной, переглядываются напуганно — но на сколько их еще хватит? А эти шестеро — из поезда трое и голая Серафима с пустыми дряблыми гру- дями, и Шпала в застрявшей на голове рубахе, и Аркаша с торчащей елдой — разом как будто просыпаются — и срываются с места, и бегут за замявшимися ПОСТ 201 людьми — прыжками, звериными скачками какими-то — а добежав, валят на- земь и колотят их головами обо что попало. Аркаша убивает Полю Свиридову, Сережа Шпала — вслепую забивает Наталью, Серафима… Мишель хватает Алинку Манукян, которая стоит на месте и визжит, наверное. — Не смотри! Не смотри на них! Не слушай! Идите за мной! А сама оглядывается. Видит краем глаза — Аркаша падает, взмахнув руками, на неподвижную Полю. Шпала крутится, будто его стегают. А от завалившегося набок локомотива бредут, прикладываясь к ружьям, люди в брезентовых плащах. Мишель еще успевает обоих мальчишек Рондиков за собой заманить с лест- ницы, говорит им, что родители зовут, что отведет их к ним — а что Рондики ей отвечают, она не знает, ей и не важно. Надо спрятать их всех, надо их всех куда-то укрыть, пока это побоище не кончилось — потому что они-то тут точно ни при чем, им жить еще нужно, жить! А куда их вести?! 5 Егор сидит в подъезде, обняв колени руками. Его бьет дрожь. В ушах стоит дикий вопль, верещание — через железную дверь насквозь просверлилось — отца Даниила. Его там убивали, и он кричал так, что весь дом слышал, весь двор слышал — потому что поезд своим гудением поперхнулся и замолчал. Стреляют! Егор вздрагивает, пружиной подскакивает, выглядывает из подъезда. Ви- дит, как в соседнем прячется Мишель, с ней вместе дворовая мелюзга — Рон- дики и еще кто-то; кричит ей, но она не слышит его. Шаг во двор — и словно током удар. Краем глаза успевает увидеть, как на него бежит, вращая длинны- ми, как у гориллы, руками, Сережа Шпала. Голый! Глаза выкачены, в груди и в животе красные выемки, из них толчками льется медленная кровь. Сережа ви- дит Егора — видит его, тянет к нему руки и начинает нести ему с того места, где Полкан остановился — эту дикую их безмозглую скороговорку, ему непременно нужно Егора ей замарать, забрызгать до того, как в нем израсходуется вся кровь. Егор бросается от него — за дом, за гаражи, и Шпала скачками несется следом, не замечая забившейся в другой подъезд Мишель. Зачем за гаражи? Почему-то туда, Егор не успевает подумать, не успевает составить план. Только одно пульсирует: надо его сманить, увести подальше от Мишель, от детей. Дети, наверное, еще быстрей слетят с катушек, чем Полкан. 202 Дмитрий Глуховский Он забегает за дом — двумя рядами гаражи, из ржавых листов сваренные, крыши треугольные. Все закрыты; но Егор знает, что многие только навешивают засовы, а на замок не запирают… Раньше не запирали. Подлетает к одной двери — висит замок. К другой — висит. Сзади плюхают тяжелые шаги, слышно, как хрипит дырявыми легкими огромный Шпала. Хрип — бормотание… Слова непонятные… Егор поворачивает на второй гаражный ряд — тупик! И — щель! Одна дверь открыта! На себя ее, мышкой в нору — внутрь! Есть тут чем запереться? Есть?! Один только шпингалет — с мизинец толщиной. Егор наваливается на приот- ставшую дверь, с силой задвигает штырек шпингалета во втулку — тот крошится рыжей трухой. И тут же — шаги. Шаги и тяжелое дыхание. Догнал. Егор прислоняется ухом к железу — тут он? Иди дальше пошел? Хрипит. Стоит. Тут. Догнал и остановился. Тоже прислушивается… За домами гремит стрельба, кто-то истошно вопит, поезд пробует снова гу- деть — теперь Егор понимает, зачем: глушить бормотание — но затыкается опять. Стрельба тоже обрывистая… Как будто тех, кто отстреливается, мало — а те, в кого они палят, наваливаются на них и давят массой. БОММ! Прямо в ухо — удар кулаком, снаружи. Удар такой силы, что ясно — он там, оно там — не знает своей силы, не чувствует своего мяса. Лупит так, как будто железо можно пробить сжатыми пальцами. И железо прогибается. Потом хватается за дверь — неловко, и рвет ее на себя с нечеловеческой си- лищей, так что шпингалет стонет — и гнется. Егор всхлипывает, а потом принима- ется орать, чтобы перебить свой страх: — Вон пошел! На хуй пошел! Вали отсюда, гондон! Слышишь меня?! Шпала с той стороны застывает на миг. А потом отвечает Егору: своим неле- пым высоким голосом, над которым все всегда на Посту смеялись: — Жерб мор руб вырву ахзав нчеловееех шигаон тод кшшшшк рва смерр гниии… Голова распухает, ноги делаются ватными, слова-неслова эти в уши втекают ртутью змеиным ядом расплавленным оловом сочатся, и никуда от них, никуда не деться, Егор сам заперся тут. Он пытается перекричать Шпалу, но звуки путают- ся, вяжут рот, скулы сводит. — Наххх… Ухоооо… Ухооодь… Слышшшш… Тогда Егор, качаясь, подергиваясь, бросается на карачки, отползает на другой конец гаража, расшвыривает в углу — молоток, пилу, долото — находит коробок от длинных охотничьих спичек — набитый мебельными гвоздиками с широкими латунными шляпками. ПОСТ 203 Уже не соображая, что делает, приставляет себе по гвоздику с каждой сторо- ны к ушам — вкладывает в раковину. — Мор тоооод чеееерн чууууу аабаааадоон жоооо ххуууум гнииии!! Приказывает рукам подняться — разводит в стороны ладони — и схлопывает их так, чтобы разом забить себе гвоздики в оба уха. Молния — гром — взрыв — смерть! 6 — Всем взяться за руки! Женя! Возьми Алину! Соня! Дай мне ручку! Дети таращатся на нее своими глазищами, что-то лепечут ей — но она не мо- жет понять, что. Соня ревет, Алина что-то говорит без остановки, Рондики молчат, держатся друг за друга. За ту неделю, которую Мишель провела с ними в классе, помогая учительни- це, они хотя бы стали ее признавать. Раньше бы они разбежались тут же… А те- перь вот стоят. Ждут. Ждут от нее, что она объяснит им, что происходит и что им делать. — Я не слышу. Мишель обращается к Алине, показывает ей на свои уши. — Я оглохла. У меня над ухом выстрелили, и… Ничего не слышу. Поэтому вы просто делайте так, как я вам скажу, ладно? Покивайте, если понимаете! Они кивают. А что она им скажет? — Нам надо спрятаться. Во двор нельзя выходить. Там злые люди. Все поняли? Кивают. Соня вцепилась в ее руку так, что пальцы побелели. Соня все видела. Забыла, что Мишель глухая, что-то спрашивает у нее. — Я не слышу. Нет, совсем ничего. Пойдемте… В класс? У класса окна на другую сторону. Куда еще, как не туда? И она тянет их за со- бой цепочкой наверх. Кто-то навстречу — Юля Виноградова. Мишель говорит ей, притворяясь спокойной — но не ощущая своего голоса, поэтому неизвестно, как: — Там стреляют. Во дворе. Я прячу детей в классе. Приводите Ваню. У нас окна в другую сторону. Хорошо? Юля тоже шамкает ртом, но Мишель не может опять объяснять, что потеряла слух, она просто тянет за собой эту гирлянду зареванных глазастых детей — чу- жих детей, которыми она никогда не хотела заниматься, в которых просто слу- чайно влипла и от которых теперь не может отлепиться. Юля Виноградова догоняет ее через два пролета — отдает ей своего Ванечку, доверяет… Неужели так легко? Мишель четырехлетнего серьезного Ваню берет за запястье, тому неудобно, но ей спокойней так — чтобы он не выскользнул из ее потных пальцев, если вдруг испугается чего-то. 204 Дмитрий Глуховский Класс заперт. Мишель оглядывается на детей — растерянно. Они ждут от нее чего-то… Всего. Господи, да есть же ключ! Татьяна Николаевна дала. Чтобы Мишель могла за- пирать сама, когда с уборкой закончит. Находит. Вставляет скачущий ключ в за- мок, раз, два, с третьего попадает — проворачивает криво, он не идет. Соня дер- гает за руку нетерпеливо. — Подожди! Подожди чуть-чуть! Мишель не слышит себя, и Соня, кажется, тоже не слышит, настаивает, дерга- ется, выкручивается. Да сколько можно! И так жарко! Мишель вся взмокла, хо- чется зашвырнуть этот ключ чертов! — Я сейчас ключ из-за тебя сломаю, тогда мы вообще в этот класс не попа- дем! Да что такое-то?! Оборачивается… Пролетом ниже стоит Татьяна Николаевна и держит за руку одного из Рондиков. Челюсть у нее шевелится, как будто она Рондика за что-то отчитывает, но глаза стеклянные, а губы обметаны. Рондик суетится, хочет вроде высвободиться, но вяло — и никнет, никнет. Мишель этот бессмысленный взгляд узнает сразу — один раз увидишь, боль- ше не забудешь. Она бросает Соню, по ступенькам спускается ниже на пролет… Хватает Татьяну Николаевну за курчавые волосы — и об угол подоконника лицом. И еще. Из той каплет кровь, но Рондика она не отпускает — или Рондик уже не от- пускает ее? Мишель тянет мальчика на себя, но этих невозможно перетянуть, это как трактор сдвинуть, такая тяжесть. Захваченный Рондик что-то тоже там лопочет, смотрит на своего брата, Татья- на Николаевна смотрит через красное, которое льется из ее рассеченного лба, не пытается стереть, хотя оно и по глазам ей течет и все в красный красит. Тогда Ми- шель одного за другим очарованных почти уже детей толкает вверх, вверх — и разлучает близнецов. Запихивает в класс всех, кого смогла пока что спасти — Соню, Ваню Виногра- дова, Алину, одного Рондика, бьющегося в истерике без брата, запирает дверь, придвигает к двери парту, и еще одну, и еще. А потом кричит так, что снова ломят и мокнут уши. 7 Стадион. Прожектора все сгоревшие — и тут черно. Егор стоит один посреди поля. Ка- жется, что трибуны полны народа — но никто не хлопает ему, никто не кричит его ПОСТ 205 имя. Люди смотрят на него из затененных лож в гробовой тишине, пожирают его глазами, но не издают ни звука. Егор берет в руки гитару — свою, любимую. Единственное его наследство, прощальный ему подарок сбежавшего отца. Трогает струны: они поют. Поют! А он-то боялся, что в этом мире вообще ничто не звучит. Тогда почему трибуны молчат? Кто там вообще на них засел, почему так смо- трят на него, чего от него ждут? Ладно. У Егора есть песня для них. Он повторяет слова про себя: Все разрушено. Все разобщено. Вешай вещего! В мире трещина. Беспросветщина. Безразборщина. Беспонтовщина. Беспризорщина. Бездорожщина, позабыльщина. И безбожщина, и бескрыльщина. Недоженщина, немужчинщина. Безотцовщина. Нелюбимщина. Егор открывает рот — и понимает, чего его лишили. Голос вынули из него, вы- рвали голос при помощи какой-то хитрой операции, и теперь он может только разевать рот вхолостую — все силы из глотки ушли. Вот эти сычи, эти стервятники и расселись там, на своих насестах, ждут, пока он начнет сипеть — и тогда расхо- хочутся. Не петь тебе, Егорка, не петь — ну да это и ничего! Ведь и гастролировать тебе тоже теперь негде, мы же твой Екатеринбург смяли-сожрали, и Вятку схря- пали, и Пермь, и все, что за ними — все, что за рекой, там теперь только тени-те- ни, тишина-тишина, вот что за ним, за мостом за твоим, спрашивали — отвечаем! Беспризорщина. Безотцовщина. Надо, надо выговорить это — если это получится, то и остальное получится тоже! Егор надсаживается, но выговаривает — и открывает глаза. Чудовищно болит голова. Он пытается подняться — она кружится так, что ему приходится схватиться за землю. Дышит медленно, считает до десяти, до двад- цати, до ста. Успокаивает себя, вспоминает, что с ним случилось. Трогает уши — в них уже загустело. Сколько он пролежал? Звенит. Звенит голова. А еще? Прислушивается… Ничего. Пусто там, пусто и ничего больше нет, кроме звона. — Безотцовщина. Беспризорщина. Говорит это — и только горлом ощущает звук, а уши железом пробиты, сгу- блены. Вот. Вот тебе музыка, Егорка. Только звон один теперь навсегда. Он не хотел, чтоб ты занимался, чтобы ты играл — и переиграл тебя. |