Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
ПОСТ 163 — У тебя похмелье! На зеркало он будет пенять… Людям жрать нечего, а он на принцип пошел! — Да идите-ка на хер вы все! Я здесь комендант, и я буду решать! У нас не сельхозкооператив тут, а пограничный пункт! Развел, бляха, демократию себе на голову! Он хочет идти обратно к себе, но его ловят за рукав. Полкан оглядывается — Ринат-столяр. — А че нам, Сергей Петрович, эта Москва так сдалась, а? Ты ж видишь — не нужны мы ей. Жрать не шлют, интересу к нам никакого. Ты звонил им вообще про паровоз этот? Чего толкуют? — Слушай, Ринатик, будь друг, отъебись от меня подальше, пока я тебе по со- патке не врезал! Вы мне уже поперек глотки с вашими мнениями! Но Ринат не отступается. — Короче, звонили тебе или нет, Сергей Петрович? Что говорят — пускать, не пускать? — Не звонили! Тебе-то какое дело, свиное ты рыло?! Ринат скалится, хрустит кулаками. — Ох ты… Ну а что, если мы им не нужны? Были бы вольной таможней, коро- че, жили б не тужили… Взяли бы с паровоза процентик, и пускай ехал бы себе. А спохватятся — тогда и разберемся! Полкан передумывает запихивать в кобуру свой «Стечкин», а оставляет его в руке. — Мне про таких, как ты, знаешь, что казаки сказали? Что у них таких вешать положено, за призывы к измене Родине! А не как я тут с вами цацкаюсь! Люди чуть дают заднюю. Ринат только стоит, лыбится. — Вот и хорошо, что эти ублюдки сгинули, Сергей Петрович. Туда им и дорога. Полкан харкает Ринату под ноги и уходит — а по пути смотрит людям в глаза; кто кивает ему с уважением, а кто отворачивает лицо. Поднимается к себе, за- пирается на ключ. Снимает трубку, жмет кнопки, просит у телефониста Москву. Телефонист спрашивает: — Подождете? А Полкану кажется, что он слышит в его голосе издевку. — Это ты у меня дождешься! Давай соединяй живо, сучий потрох! Гудки идут долгую минуту, наконец кто-то подходит. — Алло! Это Ярославский пост, Пирогов! По поводу транзита поезда с тубер- кулезными! Генерала Покровского мне! Там мнутся, кашляют, думают, потом говорят: — Генерал Покровский арестован. Ваш вопрос находится на рассмотрении, но до назначения нового ответственного лица мы тут вряд ли что-нибудь сможем вам сказать. Вам сообщат, когда… 164 Дмитрий Глуховский — Да идите вы на хер! На хер! К херам собачьим! Полкан швыряет трубку об стену, поднимает и швыряет еще раз. От трубки сыплются пластмассовые осколки. Он поднимает ее еще раз — гудок все еще идет, хотя и гнусаво, как будто через сломанный нос кто-то ноет. — Караулку дай мне. Ямщикова в кабинет ко мне, и Никиту тоже. Да, и Коца еще, если найдешь. Все, кого он вызвал, собираются у него за полчаса. Полкан проверяет, плотно ли заперта дверь, глядит, как всегда, в глазок — что там на лестнице. Потом обо- рачивается к Никите. — Ну что, Никит Артемьич. Не думали мы, не гадали, а твое время опять пришло. Мишелькин дед моргает, крякает, но не спорит. — Сейчас проведешь товарищей в арсенал, покажешь им свое хозяйство. Но- чью сегодня будем мост минировать. Если эти суки назад не хотят, придется им тогда вверх. 9 Телефона Егор так и не находит, хотя и переворачивает напоследок в коль- цовском гараже все вверх дном. Уходит, комкая в кармане перепачканную стра- ничку из чужого паспорта. А в голове у себя комкает мысли о том, что могло слу- читься с Кольцовым. Если они разлочили телефон… Включили его и вскрыли… Что могло после это- го произойти? Из-за чего такая ссора? Нельзя поверить, что просто ради аппара- та — не получается. Тогда — из-за того, что в нем? Узнали что-то? Что-то поняли? Получили сообщение? Звонок? Карта сокро- вищ там, екарный бабай, сфоткана?! Что там такого может быть, чтобы один друг другого руками до смерти забил? Или все — подстава? Оба узнали что-то, чего им знать нельзя было, и поэтому их убрали… А дверь изнутри… Ну, как-то подстроили тоже. Но кто? Поп заперт, больше некому… Звонят обедать, и Егор заворачивает в столовую. На обеде нет ни матери, ни Полкана. Гарнизонный повар с виноватым видом лично раскладывает по тарелкам чахлые корешки, клянется, что вываривал их, сколько мог, и что они пробованные-перепробованные. Люди урчат зло. — Хорошо ему, гниде, от консервов отказываться. Глядишь, сам-то не коренья жрет, а тушеночку… — Брезгует нашим-то столом! Свой, небось, побогаче! ПОСТ 165 Лев Сергеевич пытается этих диссидентов миролюбиво разубедить: — Ну, скажешь! С Москвой, наверное, просто разговаривает. Придет. Мы тут, братишка, в одной лодке все! — Черта лысого, Сергеич! У нас своя лодка, у него своя! Наша ко дну идет, а он еще побарахтается! Ты не видал его вчера, а мы-то тут видали. Весь в под- ливе обрызган, так и несет этой тушенкой от него, с самогоном пополам! — Да ну, брось ты! Он бы не стал! Егор! Ну ты-то что молчишь, скажи за батьку! За батьку. Егор съеживается. Надо сейчас встать, защитить Полкана, но он втягивает голову в плечи. Хочется сказать им, что Полкан не батька ему, и никогда не был им, и не будет никогда. Но нельзя — потому что по всему выходит так, что Егор барахтается в той же самой лодке, в которой отплывает от тонущих людишек Полкан. Жрал с ним тушенку — давай, отмазывай. За все платить надо. Егор отрывает голову от тарелки, в которой валяется этот тошнотный корень, и произносит: — Нет, конечно. Вы офонарели все, что ли? И натыкается прямо на ухмыляющегося Ваню Воронцова. На Ваню, которо- му только вчера сам вcучил сворованный у Полкана мясной снаряд. Ваня улы- бается: — Давай, давай, потрынди. — И ты потрынди давай. Егор доедает, зажмурившись, эту мерзотную дрянь из своей миски, и, ссуту- лившись, выскальзывает из столовой. Люди голодно рычат ему вслед. Вот, что ему нужно: один последний разговор с отцом Даниилом. Спросить про Кольцова с Цигалем, спросить про чертов поезд, спросить про свою избран- ность. Спросить и посмеяться ему в лицо, потому что в прошлый раз он за этот бред его высмеять не успел. Егор вламывается к себе домой. — Мааам! Ты дома? Никто не отзывается. И все-таки он заглядывает в ее спальню. Мать лежит в постели, смотрит в потолок. — Мам! Ты че? — Голова очень болит. — А! Ну ты это… Держись. Скажи, если будет плохо. — Мне плохо, Егор. — Ну, я имею в виду… Блин! — он застревает на ее пороге, хотя собирался ра- зобраться с этим делом за минуту. — Тебе… Ну, помочь как-нибудь? — Ты умеешь людей прощать, Егор? — она вздыхает. — Я вот — не очень. — Ты про это, что ли… Про то, что я тебе сказал? — Егор цыкает языком от не- терпения. — У поезда? Ну прости. Погорячился. Там просто запара была! 166 Дмитрий Глуховский — Понимаю. — Мам! Ну че ты начинаешь… Ну можно сейчас не устраивать сцену? — Какую сцену, Егор? — Вот эту вот сцену с умирающим больным! Она снова глядит на него — обиженно и изумленно. — Ты думаешь, что я симулирую? — Ничего я не думаю! Он делает шаг из ее комнаты. — Можешь сегодня никуда не ходить, Егор? Просто побыть тут, со мной? Я тебя очень прошу. — Не… Нет, мам. Мне надо, правда, реально. Я сделаю кое-что и вернусь. Он быстро, пока она не успела помешать ему, пробирается в залу, раскрыва- ет сервант и лезет в отчимову заначку. И потрошит ее с облегчением: там оста- лась всего одна банка, последняя банка, которая отличает Егора от других, обыч- ных людей в коммуне. Надо отдать ее, откупиться ей от Воронцова или кто там сегодня вместо Воронцова охраняет проповедника, избавиться от нее и стать как все. — Егор! Егор! Что ты там делаешь? — Ничего! Все! Лежи, отдыхай! — Егор! Он несется через две ступеньки, словно боится, что она и вправду сейчас вскочит и погонится за ним. 10 Дед Никита курит в кухне. Мишель смотрит на него. Дед полностью собран — собирался тихо, просто на удивление тихо. И поэтому Мишель его шепотом, как заговорщица, спросила — куда? На Кудыкину гору. Он ждет чего-то, слушает, как бабка в комнате колобродит, читает молитвен- ным напевом своего унылого Есенина: Дрогнули листочки, закачались клены, С золотистых веток полетела пыль… Зашумели ветры, охнул лес зеленый, Зашептался с эхом высохший ковыль… Плачет у окошка пасмурная буря, Понагнулись… Понагнулись… ПОСТ 167 Дед жмурится от дыма. Гладит Мишель по руке своими заскорузлыми, жел- тыми от табака пальцами. — Хорошо, что не пошла в Москву. Сегодня посиди с ней. А то я в ночь, может. — Куда в ночь? — На задание. Он ей подмигивает озорно — морщинки вокруг глаз собираются. И прикури- вает одну от другой. Бабка в комнате наконец находит потерянное слово, стано- вится обратно в колею и едет дальше: Понагнулись ветлы к мутному стеклу, И качают ветки, голову понуря, И с тоской угрюмой смотрят в полумглу… А вдали, чернея, выползают тучи, И ревет сердито грозная река, Подымают брызги водяные кручи, Словно мечет землю сильная рука. Дед глядит на часы. — Так, ладно. Не уснет. Поднимается со своего места. Проходит в комнату к бабке, и Мишель слы- шит, как он двигает там табурет, а потом, кряхтя, влезает на него. Неужели на шифоньере собирается что-то искать? — Никита! Ты чего там? — Да вот я… Посмотреть хотел тут. Ничего такого. Не волнуйся, Марусенька. Фотоаппарат. Обещал показать тут… — Ты куда собрался? — Мы с мужиками… В дежурство. Это что ж… Это где, интересно… — До утра, что ли? — До утра, Марусенька. — Дай, перекрещу тебя. — Ну, крести. Для подстраховочки! Дед снова появляется в кухне — растерянный и сердитый. — Слушай-ка… А ты там на шифоньере у меня… Не брала ничего? Мишель чувствует, что краснеет: уши начинают гореть. Но соврать деду не может. — Брала. — Отдавай. Он смотрит на нее недовольно; в детстве от такого его взгляда ей делалось страшно, но тогда дед был огромным, а она маленькой — и хоть он никогда 168 Дмитрий Глуховский и пальцем ее не трогал, сведенные вместе кустистые брови означали, что она может впасть в немилость. Теперь — она как-то очень остро и внезапно это сейчас понимает — ей не страшно на него смотреть, а стыдно. Потому что теперь боль- шая и сильная — она, а маленький тут он, как бы ни пыжился. Мишель без спо- ров встает и идет в свою комнату, достает пакет с «Макаровым» и возвращается в кухню. — Вот. Сорян. Дед вынимает пистолет из пакета, крутит его в руках, достает обойму, прове- ряет патроны. Вздыхает. — Ты хоть знаешь, как предохранитель-то переключить? — Ты показывал. — А, да? — он взвешивает пистолет в руке и вдруг протягивает его обратно Мишель рукоятью вперед. — Дарю. — Реально? — она настороженно зыркает на него. — Чего это? — Такое время. Пускай будет. — Никита Артемьич! — кричат ему из двора. — Идешь? Он целует Мишель в макушку и идет обуваться. Она встает проводить его до прихожей. Дед шлет ей еще один воздушный поцелуй, защелкивает дверь. 11 Больше он не даст себя задурить. Этими своими словами, про то, что Егор, дескать, избранный, поп его здоро- во обескуражил. Ну конечно, говорит себе Егор — любому пацану это скажи, у него шарики за ролики заедут. Во всех его фантастических книжках герои не- пременно были для какой-то волшебной хрени избраны. Закон жанра. Знает поп, что хочет услышать человеческое сердце, и именно это ему заливает. А спрашивать не про предназначение было, а про то, что случилось с Кольцо- вым и с Цигалем. Что значит — обуяны Сатаной? То же, что произошло с людьми, которые топились в реке? Пускай правду скажет. Пока он на этот раз правду не скажет, Егор его в покое не оставит. Это, может, единственный у него шанс доко- паться до того, что все это значит. Сейчас или никогда. Вчера взятка сработала. Егор не сомневается, что сработает и сегодня — таких голодных и таких обозленных глаз он на Посту не видел никогда. Он поднимается к двери изолятора. На страже сегодня стоит Жора Бармалей. — Тебе чего надо? Егор с ходу достает консервы. — Мне надо поговорить с ним. Полчасика. Пустишь — отдам. Тушенка это. Жора усмехается. Такая усмешечка, что Егору делается не по себе. ПОСТ 169 — А мне не надо этого вашего. Я пощусь. Егор глядит на него ошарашенно, судорожно изобретая, куда дальше повести разговор. А Жора подмигивает ему и успокаивает: — Да все нормально. Иди, он тебя ждет. Иди-иди, не заперто. 12 Мишель показывает Антончику, который сегодня стоит на воротах, зеленый полотняный мешок. — Дед противогаз забыл! Они ведь к поезду, да? Башка вообще не варит уже! Отдам и вернусь! — Ну да… Там-то… Ладно… Ну ты только это… Не затягивай. — Спасибо, Тох! Она просто дотрагивается до его плеча, но ему хватает и этой ее благодар- ности. Ворота приоткрываются для нее — и Мишель выскальзывает наружу. Про поезд она знает из подслушанного разговора — разумеется, она не осталась си- деть дома, когда дед ушел. Дураку понятно, что уходил не на дежурство. Одной идти к поезду было бы стремновато, да и дозорные на заставе навер- няка бы не пропустили ее туда: Полкан запретил приближаться к составу. Но, прицепившись к деду, она могла попытаться. Попытаться разузнать у людей в поезде, что им известно о казацкой экспеди- ции. И только после этого уже окончательно решить — верить Тамаре или не ве- рить; уходить или ждать Сашу дальше. С дедом в темноту уходят еще двое. Все навьючены тяжеленными рюкзака- ми. Фонари выключены. Дорогу ощупывают палками. Шагают медленно, так что для Мишель не составляет труда встроиться им в хвост. Главное, чтобы не заме- тили раньше времени. Сдаваться деду нужно уже у самого поезда, когда прого- нять ее домой будет слишком поздно. Идут не к заставе, которая освещена фарами застрявшего поезда, а срезают и напрямик движутся к мосту. Что они там собрались делать, Мишель не расслы- шала — но, что бы это ни было, такой шанс упускать нельзя. На мосту Мишель раньше не бывала, и мысли такой ей не приходило в голо- ву никогда — ведь мост уводил прямо в противоположную от Москвы сторону. Когда Мишель выходила на железную дорогу и смотрела на запад, ей казалось, что она подставляет лицо солнечным лучам. Когда смотрела на восток, как будто в яму заглядывала. И вдруг — оттуда поезд. Он похож на те поезда, которые она помнит с детства. Она в Ярославль вот таким же поездом приехала. В Москве тогда были беспорядки, и ее решили от 170 Дмитрий Глуховский греха подальше отправить к бабушке. Отец довел их до вагона, сам закрыл в люк- се и долго целовал на прощание — в глаза, в лоб. А сказал, что она едет просто на каникулы. Мишель это прощание запомнила крепко. От отца, обычно благоухав- шего одеколонами, в тот день пахло кисло и неприятно. Высадив Мишель с бабушкой, поезд укатил дальше на восток, и больше по- ездов от Москвы мимо Ярославля не проходило. И вот как будто бы он возвращается. Туберкулезники, Мишель слышала это. А вдруг можно было бы хотя бы в тепловозе? Они же выходят к людям, разговаривают… Значит, не заразные. Не боятся заразить. Можно попроситься к ним, до Москвы? Если Полкан их про- пустит? Но, чем ближе поезд, тем меньше ей верится в то, что ее согласятся подбро- сить. На берег успел выехать только локомотив, весь остальной поезд остановился на мосту — и, хотя он стоит в тумане, Мишель видит, что окна в пассажирских вагонах так и не зажглись. Дед и другие двое притормаживают — натягивают противогазы. До реки остается сотня метров, но туман уже начинает щипать глаза. Мишель лезет в зе- леный мешок и достает из него импортный промышленный респиратор с боль- шим стеклом. Они не собираются идти к людям в тепловозе — наоборот, кажется, что пря- чутся от них. Выбираются с берега сразу к мосту, из кустов — и спешат, перебегая между стальными фермами, как будто пытаясь слиться с ними, вдоль состава. Мишель выходит к поезду следом за ними в том же месте, подглядывает — что они собираются делать дальше? Они разделяются: дед, кажется, остается у поезда, кто-то другой спускается на веревке под мост, третий лезет под вагоны. Но, может быть, ей просто это чудит- ся: силуэты уже наполовину растаяли в тумане, и лунный свет сегодня совсем бедный из-за жирных облаков. Мишель подходит к нему все ближе, ближе. Света в вагонах нет, но они не пустые. В них кто-то есть, это точно: изнутри доносится какой-то неясный шум. И… Когда Мишель подходит совсем близко, ей вдруг кажется, что вагоны словно вибрируют. Будто поезд идет и его качает на рельсовых стыках. Она смотрит на окна. В них не просто нет света. Они плотно зашторены изнутри, так чтобы вообще не было видно, что там происходит. Но за шторами происходит какое-то движе- ние, это точно. Завороженная, Мишель привстает на цыпочки и стучит пальцем в окно. Мо- жет, откроют? ПОСТ Занавеска дергается, как будто ее пытаются отдернуть изнутри. Она стучит еще раз, и занавеска дергается сильней. Мишель оглядывается на локомотив… Вроде бы, пока ее никто не заметил. Она собиралась идти туда и вызывать этих людей на разговор, но дед очевидно прячется от них, и ей нельзя его выдавать. Но просто посмотреть ведь можно… Она пробегает вдоль вагона до лесенки, которая ведет к двери. Вскарабкива- ется по ней… Окно закрашено — кое-как, наспех замалевано снаружи краской. Мишель достает из кармана ключ и начинает скрести краску, поминутно ози- раясь. Процарапывает линию, другую… Изнутри бьет свет. Мишель проделывает себе глазок с монетку размером и приникает к нему. Окна изнутри зарешечены. Стены забрызганы кровью. Ей жутко до одури. Но она перемещается так, чтобы видеть немного в сторону. В тамбуре на корточках, свесив руки, сидит голый человек с разодранным лицом. У него на плечах сидит в такой же позе еще один голый человек с разо- дранным лицом. У него на плечах сидит в такой же позе еще один голый человек с разодранным лицом. У него на плечах сидит еще один человек с разодранным лицом. Он смотрит вверх, на тускло горящую под потолком лампочку. А потом, как будто почувствовав на себе ее взгляд, дергается и начинает искать, нашари- вая вслепую источник свербящего его ощущения — пока не встречается глазами с Мишель. Это Саша Кригов. |