Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
172 Черная гать 1 Действительно, дверь не заперта. Жора открывает ее перед Егором — и пре- жде, чем тот успевает сообразить, что все это может означать, вталкивает его внутрь и запирает замок. В изоляторе стоит полумрак. Никто не встречает тут Егора, как в прошлый раз, и ему приходится самому продвигаться вперед, чтобы найти отца Даниила. Тот сидит на кухоньке, смотрит в окно. Заметив Егора, указывает ему на второй табу- рет. Егор остается на ногах. — Это че творится-то? Почему они тебя открытым держат? — Видишь, как. Я вот знал, что ты придешь. Ты важные вопросы теперь зада- вай, не трать времени зря. Времени теперь мало осталось. — Ты ему голову задурил, что ли? Как матери моей? Да?! — Егор бросается об- ратно к двери и кричит в нее. — Жорка, скотина! Ты оборзел, что ли?! Тебе трибу- нал будет, слышь?! Там никто не отзывается. Как будто заперли и ушли. Егор — сердце колотит- ся — возвращается к попу. Потом глядит — окно открыто. Если что, сможет позвать на помощь. А пока этот пускай думает, что все у него в кармане. — Ладно. Вопросы. Ты говорил, что Кольцова и Цигаля Сатана обул? — Медленнее говори, не понимаю тебя. — Ты! Говорил! Что! Кольцова! И Цигаля! Которые в гараже… Которых убили в гараже! Что с ними?! Твои люди — их?! Ты подослал?! Отец Даниил с прищуром читает по Егору слова. Качает головой: — Я не посылал никого. Одержимы бесами стали. Проникла сюда бесовская молитва. Не знаю, как, но знаю точно. — Какая молитва, что еще за бред?! — Бесовская молитва. Та, которая за Волгой все выкосила. Кто-то занес к вам сюда ее. Какой-то одержимый. Принес и прочитал этим двоим. — Что это значит? Ты что несешь?! — Я тебе не вру, мальчик. Теперь уже смысла нет врать. Ты скоро сам все уви- дишь. Совсем скоро. ПОСТ 173 2 Мишель как ошпаренная шарахается от окна. Переводит дыхание. Показа- лось? Как это может быть? И что это все… Ее подмывает перекреститься, как будто это каким-то образом может тут ей помочь. Она снова приникает к глазку, который проскребла в краске. Теперь в тамбу- ре никого нет. Ни одного из этих четверых жутких людей, которые сидели… Пира- мидой, что ли, сидели друг на друге… Нет Саши. Мишель принимается скрести краску снова — отчаянно, быстрей и быстрей, расширяя эту лунку; нет, ей не почудилось — она действительно видела его там. И то, в каком состоянии она его видела, сначала напугало ее, а теперь… Теперь она чувствует: ему очень плохо, очень больно — неважно, что с ним творится сей- час, он страдает и ему нужно помочь. Когда лунка, которую она проскребла в краске, становится размером с ее ку- лак, она снова заглядывает в окно. Оглядывает окровавленный, изгаженный там- бур… Решетки на окнах. Наверное, всех этих людей, которых она видела, везут в концлагерь, везут на казнь, поэтому они и раздеты догола, поэтому избиты и изодраны, поэтому сидят в этой странной, чудовищно неудобной позе — там кто-то заставил их, какой-то надзиратель! Это никакой не туберкулез, люди из локомотива лгут, тут какой-то ужас творится, какая-то жуть… Она стучит в это крохотное окошко в окошке — стучит ладонью, надеясь, что Саша услышит, что он вернется к ней, что узнает даже через стекло респиратора… И он возвращается. Одним прыжком он возникает в тамбуре. Глаза у него бегают, не могут оста- новиться, на губах пена. Он что-то говорит, что-то повторяет — не ей, потому что он опять потерял ее, а самому себе. Вдруг в тамбур таким же точно прыжком влетает еще один человек, невозможно худой, с руками, висящими, как плети. И тут же — третий. Эти трое одновременно, будто кто-то ими тремя сразу, как марионетками, управляет, поворачиваются к окну — и теперь вот они находят Мишель. Саша наклоняется, чтобы быть вровень глазами с лункой, через которую она пыталась его поймать, коротко размахивается и бьет кулаком ровно в ее лицо, в ее глаза — в то крохотное окошко, которое она проскребла, чтобы увидеть его. От неожиданности Мишель вскрикивает, чуть не падает навзничь с высоты вагон- ной приступки на пути, еле удерживается — на стекле трещины; и окровавленный кулак лупит тут же снова в стекло, разгоняя трещины дальше, дальше — и про- клевываясь через стеклянную скорлупу наружу. Прежде, чем она успевает понять, что надо спрыгнуть, стекло разлетается брызгами, чуть ли не ей в глаза, пальцы хватают ее за волосы, и с нечеловеческой силой дергают внутрь, в острые стеклянные зубцы. 174 Дмитрий Глуховский Она визжит как резаная, упирается свободной рукой, а ее тянут и тянут; мель- кает картинка — весь тамбур набился уже ободранными, исчесанными в кровь голыми людьми, и все они молотят в окна кулаками, повторяя один в один дви- жения Саши. У некоторых руки сломаны, поэтому и висят, и они хлещут свисши- ми на коже и мышцах предплечьями, как плетками, зарешеченные вагонные стекла. И — говорят, говорят, говорят что-то невразумительное, что-то дикое, что-то омерзительное и бессмысленное, нагромождают слова, давятся ими — от одних хочется вырвать, другие не значат ничего, третьи заставляют кулаки сжиматься помимо ее воли. Мишель визжит истошно, чтобы перекричать это бормотание, но чувствует как руки как ноги как шигаон бурое видит как абадон кровь как томроб кишки штерб как осколки в глазу… АХ! Прямо над ухом, прямо над ухом — грохот! — как будто бомба упала прямо на ее дом, и звон-стоит-звон, голова взрывается болью, изнутри острая, пронзи- тельная, Мишель лежит на мосту, смотрит вверх, в зеленое небо, вагон стеной, а там — дед ее, держится за поручень, сует автомат внутрь, садит еще выстрел, раз! Раз! Бах, бах, бах. — Деда, деда! Бегут еще люди, эти, которые там, которые там с ним были. Мишель пытается встать, но голова кружится, она прикладывает руки к ушам, чтобы не так звене- ло, они в красном, дед снова жмет курок, автомат прыгает, и вдруг он его броса- ет, стекло уже разлетелось совсем, осталась только решетка, Мишель пытается встать снова, дед берется двумя руками за решетку, с той стороны окровавлен- ный человек тоже, дед начинает шептать что-то, шептать, и те, кто ему на по- мощь прибежал — тоже лезут, пихаясь, по лестнице, на закорки друг к другу, го- ворят что-то, пытаются друг друга перекричать, но Мишель не слышит из-за зво- на, что кричат, ей хочется, хочется как меда, страстно, сладкого как… Дед, дедушка, дед Никита стаскивает с себя противогаз, раскачивает голо- ву — и Мишель видит, что с той стороны решетки другой человек жуткий кошмар- ный голый человек, пена на губах, лицо как будто с него кожу спустили, одни белки белые, как отражение деда в этом зеркале, размахивается так же с ним в такт и оба с точностью до мгновения с размаху молотят лбами друг в друга че- рез решетку и раз, и еще, и третий, и четвертый, и пятый, и потом оба отвалива- ются в разные стороны… Мишель подползает к деду — на нем нет лица, все сло- мано, осколки белые торчат, он мертвый, а вместо него забрался к окну Коц, уже без противогаза, и тоже так же, как будто ему завидно, что дед уже освободился, а он еще нет, находит себе с той стороны окна напарника и то же самое, то же самое, раз, раз, раз — с такой силой, с такой ненавистью, с такой страстью и спеш- ПОСТ 175 кой, как будто только ради этого и жил всю жизнь, чтобы тут сейчас, как будто изнутри него что-то рвется, чему тесно в черепе, в коже, что нужно выпустить, как будто душа сама, как пар в скороварке, разрывает это идиотское ненужное все мясо, кожу, кость — и потом Коц тоже отваливается, как насосавшаяся пиявка, ленивый теперь, потому что неживой… Мишель тормошит мертвого деда, вставай, вставай, просыпайся, но из него течет багровое желе, один глаз только смотрит в нее, но голова болтается, не хо- чет просыпаться, сладко спать, деда, дедушка, слышишь?! Кто-то хватает ее за ворот и тащит от деда, звон в ушах, и потом — перекры- вающий звон рев, локомотив ревет, ангел трубит, голые люди в поезде бормочут, вместе и порознь, и вместе, но ангел их громче… Пустите, я сама пойду, пустите, но ее держат, она мотает головой — двое людей в плащ-палатках, кресты на спи- нах, маски на лицах, утаскивают ее от деда, от смерти, локомотивы ревут, над- рываются, небо складывается пополам, земля сотрясается и багровый ливень и саранча и чума, и бесы и бесы и бесы… 3 Егор подбегает к окну — от моста гремят выстрелы, поезд гудит не переставая, мигает своими фарами яркостью в миллион свечей. Отец Даниил тоже встает, подходит к окну. Во двор вываливают люди, кричат что-то, машут руками. Кто-то оглядывается на окно, в котором стоит монах. Он поднимает руку и внятно при- казывает людям во дворе: — Братья! Все готово теперь! Позволим убогим одолеть этот рубеж! Идите, верните на место пути, положите опять рельсы, пусть едет дальше этот поезд, пусть едет к тем, кто сможет помочь несчастным, пускай едет в Москву. Идите! И будете вознаграждены! Внизу замешательство — не все слушаются отца Даниила, но те, кто ему не- послушны, растеряны, а те, кто принимает его слова за приказ, действуют строй- но. Ворота распахиваются, кто-то уже льет из канистры соляру в стоящий во дво- ре трактор с рельсовыми отрезками в прицепе, заводит его и угоняет обратно к заставе. Егор хватается за решетку. — Э! Эу! Вы че! Вы охерели совсем?! Сергей Петрович! Мааааам! И его слышат. Во двор выскакивает Полкан — ментовской бушлат на майку- алкоголичку, галифе на тапки. — Охрана, кто на воротах там?! Вы че, зрение потеряли?! Встали все, говное- ды! Слышь меня, нет?! Это что, бляха ты муха, тут такое?! 176 Дмитрий Глуховский Кто-то из зашебуршавших людей и в самом деле застывает, некоторые про- должают переть за ворота, третьи окружают Полкана — вроде поддерживая его. — Вы чего делаете? Вы кого слушаете?! А?! Отец Даниил возвышает голос — и перекрывает зычный Полканов бас. — Вы страдали. Вы терпели лишения. Вы знаете, что вам нечестивец приказы- вает! Тот, кто жрал вдоволь, пока вы голодали! Тот, кто лгал вам в ответ на ваши вопросы, отворачивался в ответ на ваши мольбы! Вы постились, а он жировал. Вы плоть умерщвляли, чтобы духом вознестись, а он потакал ей, потому что ду- хом ничтожен. Сейчас я прошу вас о милосердии, а он о смертоубийстве. Кого послушаете?! Полкан оборачивается на решетки. — Заткнись! Заткните там его! Егор обхватывает отца Даниила сзади и рывком отлепляет его от окна, но дело сделано. Люди, которые окружили Полкана, не подпускают его к чадящему трактору, они заталкивают его обратно во двор, пихают к подъезду, и толчки, того и гляди, превратятся в зуботычины. — Хорош, Петрович. Докомандовался! Вали! — Иди к цыганке своей! Все! — У них там жратва есть в поезде! Они поделятся! Ты ж не делишься! — А давайте к нему в гости зайдем, а, мужики?! Глянем, вдруг че осталось еще?! Полкан гремит в ответ: — Ты глянешь у меня! Слышь, паскуда?! Руки убрал! Убрал р-руки, тварь, а то пристрелю тебя на хер, как с-собаку! Отец Даниил пытается вырваться; он, хотя и тощ, но жилист — и старше Егора чуть не вдвое. В полумраке они цепляются за что-то и валятся на пол. Отец Дани- ил смеется. — Все равно оно уже с этой стороны! Все уже сделано! 4 Он светит Мишель прямо в зрачки — как будто спицами прямо в дырочки пролезает и тычет куда-то в воспаленный нерв, в голый мозг. Разевает рот, шле- пает губами, как рыба в аквариуме — не говорит, а издевается. — Что?! Что?! Мишель не слышит ничего. Ее сажают, дают воды, и она глотает большими глотками эту теплую воняющую пластиком воду, потом ей трут чем-то уши, она не понимает, зачем — отбрасывают в сторону ярко-красную марлю. Опять вхолостую двигают губами, и она кричит им: — Не слышу! Я не слышу! ПОСТ 177 Мир перестает кружиться, останавливается, как карусель, в которой время катания подошло к концу, и Мишель пытается сесть прямо. Она привалена спи- ной к локомотиву, перед ней стоят двое в брезентовых плащ-палатках, один се- дой и один еще какой-то здоровяк. У обоих в руках автоматы, на плащах красные кресты. — Кто вы? Что случилось?! И тут она вспоминает, что. Все снова пролетает-прокручивается рваными раз- мазанными кадрами перед ней, и она прячет голову в колени и начинает виз- жать. Она визжит и не слышит своего визга, горло раздирает. Она оглохла! Почему? Почему?! — Почему я ничего не слышу?! Ей показывают кровь на марле. На уши. Потом снова кровь на марле. Потом на автомат. Что-то тщательно выговаривают, медленно, чтобы она поняла, но она совсем ничего не понимает. Снова вспыхивает перед ней лицо Саши — жуткое, осатаневшее, не звериное даже, а какое-то… расчеловеченное. Она закрывает глаза руками, но на самом деле ей хочется выцарапать себе глаза, которые все это видели; и Сашу, и деда, и что с ними случилось. — Что с ними случилось?! Что это было?! Почему?! Они хлопают ее по плечу — спокойно, спокойно. Но она не может успокоить- ся. Смотрит в сторону моста — там третий человек в плащ-палатке, взобравшись на приступку, беззвучно лупит в окно поезда из автомата — вспышки, искры. — Что с ними такое?! Что с Сашей?! Мишель туго поворачивает голову, смотрит в сторону заставы — там, жмурясь в лучах могучих локомотивных фар, стоят люди, прикрывая лица руками. Дозор- ные и еще… Целая толпа. Многие зажимают руками уши. Они боятся подойти, не могут, как будто их отделяет от локомотива невидимая стена. Мишель начинает чувствовать — шеей, кончиками пальцев — вибрацию, ко- торая исходит от тепловоза за ее спиной. Наверное, локомотив все это время гудит, не переставая гудит в полную силу. Она сидит, привалившись спиной к стальному колесу. Человек с красным крестом показывает ей большой палец: с тобой все в порядке? Она мотает голо- вой, по лицу текут слезы. Нет, нет, ничего не в порядке. Ее пытаются поднять на ноги, но она пока не может встать. Они не держат ее, хотят отпустить, показывают ей — иди, иди к своим. У нее нет сил. — Что это было?! Что происходит?! Из тепловоза появляются еще люди, открывают в бортах локомотива какие- то люки, вытаскивают из них деревянные ящики, по двое берутся за каждый и несут их столпившимся в слепящем свете оборванным людям. Те шарахаются от 178 Дмитрий Глуховский них, они немо объясняются, размахивая руками. Потом люди с заставы кивают и забирают ящик, а эти в брезентовых плащах возвращаются за следующим. Седой человек, который склонился над Мишель, останавливает их жестом, зовет к себе, показывает на ящик, указательным и средним пальцем показывает «два», его подручные снимают крышку, достают что-то, передают ему, а он всучи- вает это ничего не соображающей Мишель. Она тупо смотрит на тяжелые блестящие предметы, которые лежат у нее на коленях. Это заводские консервные банки, два продолговатых жестяных цилин- дра, обмазанные солидолом. На каждом стоит маркировка: «Мясо Тушеное. 1КГ» Седой человек хлопает ее по плечу: теперь пора! 5 — Зачем тебе это?! Чего ты их накручиваешь?! Зачем тебе этот идиотский поезд?! Отец Даниил отбрасывает от себя Егора, ногами отпихивает его. Они сидят друг напротив друга на полу, тяжело дыша. — Поезд? Поезд, мальчик, должен проехать в Москву. — Почему?! — А в нем вот такие же, как эти двое! Такие же, как те, которых ты на том бе- регу видел. Одержимые! Егор вскакивает, отец Даниил поднимается тоже. Егор к нему шаг — он тоже шаг, от Егора. А потом бросается на Егора и плечом оттесняет его с прохода. Егор, оскальзываясь на паркете — таком же еловом паркете, как во всех коммунальных квартирах — бросается к двери, чтобы отрезать отцу Даниилу путь, но тот вместо этого одним скачком влетает в комнату — где в изоляторе устроена его спальня. Егор колотит в дверь. — Жорка! Открывай, сука! На лестнице крики, беготня, но к двери никто не подходит. Тогда Егор делает шаг в комнату к попу. Тот стоит у окна, плечи ходят вверх-вниз — никак не может отдышаться. — Зачем тебе поезд пропускать?! Что, они вылечат их там, в Москве?! — Лечить?! Не-ет! Отец Даниил качает пальцем. — Они их там не будут лечить. Мы-то пытались одержимых лечить. В обители нашей. Пытались усмирять. И плоть умерщвлять, и заговаривать, изгонять бесов. И так просто… В тишине, в покое. Нет. Ничего. Затихнуть могут, сколько-то про- будут тихими, а потом опять. Все обратно сатанеют. Один раз до конца послушал молитву — все! Если человеком единожды бесы овладеют, то это навсегда. До самого конца. ПОСТ 179 Егора начинает знобить. Волосы на загривке поднимаются. Если бы он не видел сам тех людей в реке… Тех людей на мосту… Они ведь не от чего-то бежали, вдруг понимает он. Они бежали к чему-то. Не откуда, а куда. Сюда. На этот берег. На Пост. Мужчины. Женщины. Дети. И только река их не пустила. Отсекла их и уморила. Он стоит как вкопанный. — А что тогда? Зачем?! Зачем их — туда?! Поп смотрит на Егора испытующе. Кивает. И выговаривает — ровно, глухо, не давя ни на какое слово и ни на какой слог: — Зачем. Затем, чтобы они сожрали эту вашу Москву. Как сера огненная, ко- торая пролилась на Содом и Гоморру за великие грехи городов этих. Чтобы не было никакой больше Москвы. 6 Маруся неохотно просыпается от протяжного гудка тепловоза. Просыпается не сразу — гудок зовет ее из топкого забытья, но сначала притворяется частью сна, который она смотрит. Сна, в котором она студентка и бежит на вокзал, чтобы встретить там приехавшего к ней из Перми Никиту. Поезд уже подошел — вот он, гудит, и скоро поедет дальше, в Ярославле стоит двадцать минут, но ей никак не получится за эти двадцать минут добежать до вокзала: гололед, тротуары и до- роги скользкие, приходится ступать очень медленно и осторожно. Хорошо, что ноги хоть ходят, думает Маруся, слава богу. Но поезд гудит и гудит — как будто именно ей, словно именно ее ждет — все остальные уже встретили своих жен и мужей, а ты, Маруся, все никак не забе- решь Никиту, задерживаешь нас, смотри, не станем тебя ждать и увезем его от тебя навсегда. Гололед во всем виноват, гололед, плачет поезду Маруся, подождите, я бегу как могу, не увозите, не забирайте. Плохой сон, липкий, тревожный. Потом ста- новится уже слишком все по-настоящему, чтобы можно было спать дальше, и она открывает глаза. В комнате темно, в прихожей темно. Маруся хочет нашарить выключатель прикроватной лампы, но не может достать его. — Никита! Никита! Включи свет! Потом она вспоминает, что Никита сегодня ночью ушел в дежурство, так что с ней должна была остаться Мишель. — Мишелька! Ты спишь? Слышишь меня? Поезд продолжает гудеть. Во дворе гам, беготня. Люди кричат друг на друга. Маруся не может ничего. Мишель не просыпается, и Маруся, накричавшись ее, понимает, что той нет дома. |