Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
ПОСТ 129 — Тссс… Шшшшш… Тихо-тихо… И Егор сдается: силы кончились, палата и вся Земля, на которой палата на- ходится, закатываются за горизонт. 2 — Мишка, Миш! Мы на улицу идем! Мишель показывает левому Рондику кулак. Кто из них старший, а кто млад- ший, запомнить невозможно: они за право быть старшим всегда соревнуются, дерутся и отчаянно о своем первородстве врут. Даже если они сами и знают, кто на самом деле на сорок минут раньше появился на свет, всех остальных они дав- но запутали. Поэтому Мишель их различает по родинкам: у одного — слева на щеке, у другого — на правом виске. Левый и правый. Левый — Женька. — Я тебе дам — без взрослых на улицу! — Пошли с нами! — У меня к Татьяне Николаевне дело! А вы брысь под лавку! Рондики делают вид, что приказов от Мишель принимать не собираются, но и на улицу из класса без учительницы не идут. Затевают драку. Мишель отзывает Татьяну Николаевну в ванную комнату. Та вся изгибается в вопросительный знак. Закрываются на защелку, сделав мелким внушение — ни- чего не крушить. Конечно, из-за дверей тут же слышится визг и грохот: кажется, стул опрокинулся. Мишель раскрывает черный полиэтиленовый пакет. Внутри — пять банок с ту- шенкой, капсулы в солидоле. Татьяна Николаевна не понимает: — Это что? — Это мясо. Тушенка. Я запас… Нашла. Забыла… О нем. А теперь случайно нат- кнулась, и… Ну, в общем. Это для детей. Домой, наверное, им не нужно с собой… Так что, я вам вот. Тут. Может быть, какой-то второй обед делать им… В классе. Татьяна Николаевна так и смотрит в этот раскрытый черный пакет, не пере- бивает Мишель, дает ей проблеяться, не спешит никак выручить. Ну и правиль- но: сколько времени прошло, пока Мишель решилась. Теперь красней давай. — Но они ведь, наверное, все равно расскажут родителям. А родители спро- сят, чем мы их тут… Мишель поводит плечами. — Ну я не знаю. Я просто… Ну, что они у меня зря лежат, эти банки, да? Татьяна Николаевна ставит пакет на пол и берет Мишель за руку. — Спасибо. Спасибо тебе. Видишь — я в тебе не ошибалась! Мишель осторожно, но решительно высвобождает пальцы из этого мягкого капкана. 130 Дмитрий Глуховский 3 — Егор! Над ним стоит Полкан. Егор вскидывается — мать сидит на стуле в ногах кро- вати. Глаза у нее заплаканные. Полкан выглядит невыспавшимся и потасканным, с него совсем сошло сало, которым он обычно блестит. От него разит перегаром. — Ты за коим хером туда поперся? Чего ты забыл там? — Сережа! — А что «Сережа»? Пускай говорит, пока не соображает. — Где «там»? — Егор обводит глазами палату, собирается с мыслями. — На мосту, бляха! Точно, на мосту. И Егор вспоминает: — Пошел, чтоб телефон разлочить. Где он? — Вот опять. Телефон какой-то ему привиделся там… Он не в себе еще, Сережа. — Нет у тебя никакого телефона! Ох, ты бляха, ты муха! Ты нарочно, что ли, меня бесишь? — рычит Полкан. — Там на мосту люди… Мертвые. У одной бабы был телефон. Полкан смотрит на него недоверчиво. — Брешешь! Какие люди еще? Откуда?! Казаки, что ли? — Нет… Другие. С того берега. Из Екатеринбурга… Мать вмешивается: — Оставь его! Дай ему в себя прийти! Но Полкан не отлипает. — Значит, так. Тебя дозорные на заставе приняли. Чуть не положили. Ты еле полз. Был не в себе. Подошли, противогаз стащили — и в лазарет. Кроме этого чертова дырявого противогаза ничего у тебя не было! Егор мотает головой — хочет вытрясти из нее морок. Значит, потерял? А как он мог его потерять? Когда он пытается вспомнить последнее, что с ним случилось на мосту, голова начинает болеть: сначала немного, но чем упорней он скребется в закрытые двери, тем дальше эта боль расходится. Бетонные опоры и железные скобы-ступени в них — были. Люди, уложенные шеренгой, погребенные непогребенными. Были. Лица. Слова, которые они ему говорили. Были? Телефон точно был — он был у него с собой, так ведь? И, кажет- ся, ему удалось его разблокировать — как-то. Телефон узнал женщину в лицо? Или… А потом… Потом Егор решил пойти дальше… И… Он вздрагивает. А это — это ведь могло ему привидеться? Потому что ночи с Мишель же не было? Или было? А концерты за Уралом… До куда он дошел на самом деле? Мо- жет быть, он провалился в бред, надышавшись испарений, пока карабкался на мост по опорам? ПОСТ 131 — А паспорт? Паспорт у меня был с собой! — Какой еще паспорт, Егор? Ты с ума сошел? Нет у тебя паспорта никакого! — Не мой! Женщины… Из Екатеринбурга… Надежды… И телефон ее был. Полкан раздувает брыла. Смотрит на жену: точно, повредился парень голо- вой. Но когда Егор моргает, оказывается, что лицо этой женщины — какой она была, когда фотографировалась для паспорта — отпечаталось на изнанке его век. Вот же она: Надежда… Надежда… Кострова. Но Полкан так глядит на него — с со- чувствием и одновременно издевательски. — Пум-пурум… Откуда ж в Екатеринбурге люди с паспортами, да еще и с теле- фонами! Да по нему в войну таким вдарили, что там сейчас если только дикари по пещерам щемятся … Егор закрывает глаза, и теперь кинотеатр на изнанке век показывает ему ка- дры с концерта, который он недавно играл где-то на Урале. — Каким… вдарили? — Секретным чем-то, — Полкан неловко как-то ухмыляется. — А я в чужие се- креты не лезу. — А что ж ты мне ничего об этом не говорил на своих сраных уроках истории? — Егор… Мать берет его руку в свою, разжимает его кулак. Он зло стряхивает ее. Где паспорт?! И тут ему чудится или вспоминается, что он выбросил его. Выбросил в реку. Почему он выбросил паспорт? Там же… Там же был код. Выбросил… Вот он стоит над зеленым варевом, с трудом удерживается от того, чтобы шагнуть в него. И швыряет бурую книжечку… Она расправляет страницы, летит как бабочка вниз, растворяется в едком воздухе, не долетев… Выбросил, потому что хотел, чтобы женщина замолчала. Потому что не мог больше смотреть ей в глаза. Потому что она не прощала его за то, что он бил ее тело. Не прощала за то, что он взломал ее телефон, что влез ей в душу и допро- сил ее про умершего сына. А телефон? Телефон не выбросил следом за паспортом? Егор тужит память… Мог. Мог закинуть следом и телефон… Помнится, он на- грелся, слышно через резиновую перчатку было, как нагрелся… Хотелось изба- виться от него… А потом — это. То, что Егор увидел с моста… На берегу. Нет. Это вот точно похоже на бред. Этого точно не может… — Ты, может, сбежать хотел? — тормошит его Полкан. — За казаками?! Герой- ствуешь, бляха?! — Я тебе все сказал, — хрипит Егор. — Не хочешь верить, иди в жопу! — Ты ах-херел, что ли?! Мы тут чуть с ума не посходили! — Отстань от него, Сергей, — просит мать. — Я еле отмолила его… 132 Дмитрий Глуховский — А святой отец твой вон, говорит, это он его отмолил! — хмыкает Полкан. — Он не мой! — резко отвечает мать. И Егор — даром, что только очнулся — кривит губы и брови. Еще чего! Он дергается всем телом — оно какое-то бессильное, как во снах бывает, ког- да вместо мышц руки и ноги наполнены, как полусдутые шины на велике, спер- тым воздухом. Катетеры присосались к его венам, как пиявки. Полкан перехваты- вает его: — Куда? — Пусти! Поссать можно мне?! — Да ты на ногах не стоишь! — Устою! Егор подтягивает к себе палку, на которой болтается в мешках какая-то мутная байда — из мешков растекается ему по жилам; шикает на мать, опирается на пал- ку — и поднимается с койки. Колени трясутся, но он выпрямляет их. Мать тянется ему помочь, но Полкан останавливает ее: пусть сам. Егор делает шаг, делает дру- гой — находит дверь сортира, идет к ней упрямо и медленно, как первооткрыватель Северного полюса бредет к этому своего гребаному полюсу через ледяную пургу. Добирается, толкает тяжелую дверь. Оказывается перед зеркалом. В отражении кто-то другой: чудовищно тощий, с запавшими глазами и вва- лившимися щеками, мертвенно-бледный. Когда это все успело с ним произой- ти?! Егор оглядывается на мать, еле удерживаясь на своем костыле: — Это я… Сколько провалялся? — Неделю. 4 Мишель подставляет к шифоньеру табуретку, залезает на нее, нашаривает, не видя, тяжелую коробку из-под обуви, в которой лежат старые зеркальные фотоаппараты — дед коллекционирует. Начинает медленно подтягивать коробку к себе — тихо-тихо, так, чтобы не загремели в коробке детали и чтобы она не за- шуршала по шифоньерной крышке слишком громко. Протащит сантиметров пять — и оглядывается на бабку. Бабка вроде бы дремлет, как она всегда дремлет после обеда; это — единственное время, когда коробку можно ограбить. Отсюда, с двухметровой высоты, не понять, не подгля- дывает ли бабка за ней из-под опущенных век. Но сопит она ровно, на выдохе делает губами «тпру-у», как лошадь; под носом прозрачная капля. Мишель думает о том, что не любит эту старуху; жалеет — да, но не любит. Она опять тянет коробку на себя — та выезжает наконец, повисает у Мишель над головой. Теперь нужно совсем аккуратно. ПОСТ 133 Не слезая с табурета, Мишель переносит коробку к груди; поднимает крыш- ку — та присохла, и детали внутри дребезжат. Мишель бросает на бабку испуган- ный взгляд — но та, кажется, ничего не слышала. Крышка поддается. Ну? Там он? Он там. Под «Зенитом» и «Кэноном», которые дед добыл где-то в пустых ярославских квартирах — вот он, обернутый в промасленную тряпку. «Макаров». Дедов соб- ственный, от всех утаенный. Мишель вытаскивает его осторожно, умоляя дедовы фотики не греметь. Сбрасывает тряпицу, сует ствол за пояс джинсов. Начинает нахлобучивать крыш- ку обратно — и вдруг ей кажется, что бабка смотрит на нее. Она вздрагивает — пистолет чуть не выпадает из-за пояса; Мишель еле успевает его поймать. Нет; бабка спит — или продолжает притворяться, что спит. И Мишель успевает водрузить коробку обратно на шифоньер до того, как в прихожей начинает проворачиваться ключ в дверном замке. Деда она встречает раскрасневшаяся: лишь бы не посмотрел туда, где под толстовкой торчит рукоять «Макарова»! В глаза ему не глядит, боится дедова рентгеновского зрения, которым тот мог всегда определять, когда у нее парши- вое настроение, когда она врет и когда влюбилась. — Ну как у тебя там? Отыгрался за вчерашнее со стариками своими? Или все торчишь им? Сколько там было, по итогам прошлого матча? Пачка или две? Дед смотрит на нее своими застиранными, бывшими васильковыми глаза- ми. Обнимает за плечо. — Пачка. Налей чайку мне, а? Осталось у нас еще? Она не успевает придумать, под каким предлогом ей выскользнуть, чтобы спрятать пистолет — и ей приходится идти с дедом под ручку на кухню. Раздувая живот, чтобы ствол не болтался, она ставит чайник, моет кружки в раковине. Дед вздыхает, не спускает с нее взгляда. Она глушит его вздохи болтовней: — А с этими-то двумя что, так и не выяснили, да? Полкан обещал же за два дня все расследовать. Мужики на заставе ничего не говорили про это? — Да что они скажут? Никто ничего не понимает… — Жуть вообще, конечно. А отец Даниил говорит, что о таком именно и пред- упреждал, и что это только первая ласточка. Говорит, надо было плоть умерщ- влять пожестче. Бабушка молится нон-стоп, уже скоро дырку в потолке про молит. Дед одним изгибом бровей окорачивает ее; кивает на комнату, где начинает возиться и откашливаться, всплывая из своего полуденного сна, бабка. — Тихо… Знаешь ведь, как она насчет этого… Ну, куда ты? Побудь чуть-чуть… Мишель боится, что, если она сядет, тяжелый пистолет может выскользнуть и грохнуться на пол. Вместо того, чтобы присесть с дедом рядом, она подпирает дверной косяк, повернувшись к Никите порожним боком. 134 Дмитрий Глуховский Он мешает в кружке московский рафинад, скребет ложкой по сколотому фарфору. Видит, что ей тут не сидится, но все же ее не отпускает. Вздыхает, и на- конец просит: — Можешь мне сказать. Мишель вспыхивает: — Что сказать?! — Что хочешь. Про есаула про своего. — Ничего не хочу! Какого еще есаула! Она выскакивает в прихожую и наконец запирается у себя. 5 То, что за эту неделю на Посту что-то изменилось, Егор ощущает сразу. Будто не неделю его не было, а год — такие вот перемены. Во дворе — патруль при пол- ной выкладке. Ворота на замке. На крышах коммунальных хрущевок — темные человеческие фигурки со спичками-ружьями. И гомон двора — женское кудахта- нье, детские вопли и сиплый матерок от мастерских — закручен в ноль. Люди переговариваются негромко, словно боясь что-то прослушать, или кого-нибудь своими голосами спугнуть… Или наоборот — кого-то привлечь. Еле слышно переговариваются, и очень сосредоточенно… Ждут чего-то. Егор спускается по ступеням, держась за перила, шагает по двору, держась за стенку. На Егорову слабую улыбку никто не откликается, хотя кивают ему одобри- тельно: молодец, что не помер. Но вот расспрашивать его о приключениях на мосту никто не спешит — и оказывается, что ни героем он не стал, ни изгоем. Никому особо нет до него дела. Что-то тут происходило за эту неделю такое, что затмило его идиотский подвиг-пшик. Окна изолятора закрыты и пусты, но под ними на скамеечке дежурят Серафи- ма и Ленька Алконавт, а с ними еще и Ленка Рыжая. Ждут чего-то. Все выглядят шибко обтрепанными, исхудавшими — как будто тоже, как и Егор, ничего не жрав, неделю провалялись в коме. Егор сначала думает допросить обо всем Леньку, но Ленька сейчас опять не- бось. Заведет свое про Сатану. И вместо этого Егор направляется к караулке на воротах. Там точно будет с кем перетереть за все дела. В самой караулке, где мужики вечно резались в козла пожарного засаленны- ми картами — тишина. Сидит за школьной партой, которая у них вместо стола, Антончик, читает какую-то карманную книжицу с прозрачными страничками из папиросной бумаги. Егор надевает улыбку. — Здоров! Че читаем? Улыбка ему велика и сваливается, плохо держится на изморенном лице. Ан- тончик поднимает глаза, узнает Егора и здоровается: ПОСТ 135 — О! Ожил! Ну, слава Богу. Он смотрит на свою книжку и убирает ее в карман. На кожаном переплете, вроде, вытиснен золотой крестик; а может, показалось. — Да так… Повышаем грамотность. Егор решает не домогаться; какая ему разница, в конце концов? — Ну че, какие новости? Че я пропустил? Антончик мнется, вопрос в его глазах сменяется напряжением. — Про Цигаля знаешь? Про Цигаля и Кольку? Егор склабится. — Ого! Это че, Цигаль наконец из шкафа вышел, что ль? Когда свадьбу игра- ем? Про Цигаля я всегда подозревал, слишком он сладкий! А Колька? Это какой Колька-то? Хромой или Кольцов? — Кольцов. — Так, и че они? — Умерли. Егор затыкается; но продолжает улыбаться, пока до него не доходит. — В смысле? Это че значит, «умерли»? От чего «умерли»? Реально, что ли? Это как? — Реально, сука. Хер знает, как. В гараже у Кольцова. Нашли их. Антончик почему-то прячет глаза. Мнется. Подыскивает слова. Егор старается поверить в то, что Кольцов, с которым он только что вот дрался, с которым, вроде бы, помирился на Шанхае — каким-то образом взял и умер. — Погоди… А… Похороны когда? Или ты гонишь? — Были уже похороны. Все было. И отпевание, и похороны. Сразу. В тот же день. Отец Даниил сказал, надо поскорей. Не затягивать. И так неясно, сколько пролежали… — В смысле, сколько пролежали? — Ну так. Кольцов выходной был, а Цигаль — сам знаешь, он особо не тусов- щик. Не было день, может, два. Ну и короче… Ни одного, ни другого. Потом кто-то пошел к Кольцову в мастерскую… Там закрыто. Изнутри. Дверь высаживали… Ну и внутри, в общем… Все в кровище… На отпевании, короче, оба с головой были замотаны. Шпала говорит, там месиво и вместо лица… И вообще… Хер знает, ко- роче. Если б не изнутри было закрыто, мы б все, конечно, на измене были бы… Но вроде было именно, что изнутри. Егор мотает отяжелевшей головой, всматривается в Антончика — точно не придуривается? Нет, таким разве шутят? — И… Типа они убили друг друга? Или один убил другого и потом с собой по- кончил, что ли? А никто не слышал ничего? Антончик достает газетный обрывок, наскребает по карманам табачных кро- шек на пару затяжек. 136 Дмитрий Глуховский — Ну вот такого, чтобы два человека до смерти рубились — такого никто не слышал точно. Егор никак не может этого переварить. — Да они же дружбаны! Как они друг друга-то? Ты че! — Ну изнутри же заперто было. Отец Даниил говорит, сдались Сатане. Были типа обуты… Обуяны Сатаной… Из-за каких-то греховных страстей. Что-то типа. — Блин, реально? И вы все купились, что ль? Антончик глядит на него исподлобья. — А какие варианты-то? 6 Люди, которые неторопливо входят в ядовитую воду, шаг за шагом погружа- ются в нее, не чувствуя боли и не делая попыток плыть — просто идут по дну, пока вонючая жижа не нальется им в легкие, люди, тонущие и умирающие без при- нуждения и без сопротивления, без мук и без судорог — он их видел? Теперь Егору опять кажется, что да. Этого не могло быть, и это было. Егор мог удивляться и не верить своим глазам, потому что не понимал, что видит. А вот этот святой, бляха, отец — наверняка бы не удивился. Сатаной обуты, как и было сказано. Отмолил, сука. Мерси. Но больше спрашивать не у кого. Прежде, чем зайти в подъезд, где в квартире на третьем этаже устроен изо- лятор, Егор изо всех сил старается придумать, что ему сказать охране, чтобы его впустили к попу. Перебирает сто вариантов, но в конце концов просто поднима- ется к себе домой, влезает в известную ему Полканову заначку, и ворует одну из остающихся трех банок тушенки. Потом придумает, как отбрехаться. Он идет по лестнице на третий, банка спрятана в рюкзаке, каждая ступень дается трудней предыдущей. Егор ни слову не верит из всего, что там разгоняет этот проклятый поп, он презирает всех, кому тот успел забить баки — а сам боит- ся, боится разговора с ним. У входа в изолятор один охранник — Ваня Воронцов. Точит гвоздем штукатур- ку, рисует на стене член с крылышками. При виде Егора он бросает работу, засо- вывает руки в карманы с самым независимым видом. — О. Поздравляю с выздоровлением. Че надо? В изолятор ведет обычная железная дверь, только навешана она наоборот — шпингалетами наружу и глазком навыверт, чтобы в квартиру смотреть, а не на лестничную клетку. — Слышь, Вань… Мне к этому надо… К отцу этому. К Даниилу. |