Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
ПОСТ За теплицей валяется дохлая лошадь со вспученным брюхом; поводья при- вязаны к столбу, глаза выклеваны вороньем. Находят собак. Собаки, страшно худые, оскаленные, сидят по клеткам. Клетки загажены, псы изранены, от некоторых только лохмотья остались — друг друга с голода жрали. Живых людей нет, но мертвых нет тоже. Нет никого. В теплицах двери настежь, помидоры и огурцы от холодных ноябрьских уже ночей все окочурились. Сережа Шпала начинает было собирать подгнившие плоды, но дед Никита его останавливает. В одной из изб Егор сталкивается с Колькой Кольцовым. Кроме них в доме никого, и Егор думает, что Колька сейчас может воспользоваться ситуацией и до- вести их драку до конца; но Колька совсем бледный, на нем лица нет, и он только дергает своими прямоугольными плечами. — Вообще жесть какая-то. Есть версии? Егор мотает головой. А что он знает? Ничего он не знает! Но весь гравий, который он сожрал в последние дни, тянет нутро вниз. Ленька Алконавт шепчет, крестясь на заходящихся в лае собак: — Отрицаю тебя, Сатана, гордыню твою и службу тебе, и сочетаю тебя, Хри- стос, во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Ямщиков собирает всех у сельсовета. Все молчат. Вороны кружат над голова- ми, совсем низко, придавленные к людям вспухшим небом. Смотрят, улетать да- леко не хотят. Ямщиков потерянный. — Пиздец, товарищи. Я лично не понимаю, что тут произошло. Трогать ничего не будем, от греха подальше. Вдруг у них тут чума или что. И слышь, Ринат? Пой- ди пристрели собак. Хер знает, почему они не сдохли, но бешеные они все явно. Я к себе домой таких точно не возьму. 104 Наползает тьма 1 За сараями гремят выстрелы и слышен собачий смертный визг. Люди не смо- трят друг на друга. А что делать? Делать нечего. Стоят вполоборота, не поворачиваясь спинами к пустым избам в алых китай- ских лозунгах. Не отпускает ощущение, что совхоз не заброшен, а выпотрошен, что вместо исчезнувших бесследно хозяев тут сейчас присутствует кто-то другой… Что-то другое. И, может, именно поэтому собаки так выли, так лаяли. Ленька Алконавт подбирается поближе к деду Никите и говорит: — Прямо как это… Как из отца Данилы, а? Там про то, что мы Богом оставлены, вот это… Что такое происходит на земле, чего при Боге не могло происходить… Чертовщина всякая, мля… Он вопросительно крестится, как бы предлагая деду Никите сделать то же. Дед Никита смотрит на него исподлобья, кривит свой засушенный рот в том смысле, что пока ничего не понятно. Выстрелы лупят по ушам: многовато выстре- лов; наверное, живучие. Или Ринат попадает не с первого раза. Или не хочет с первого раза… Наконец, последний стихает. Эхо выстрела шарится между домами, низкие облака впитывают его — и все. Собаки теперь молчат, и если кто-то продолжает еще наблюдать за незваными гостями из слепых окон, предупредить их об этом больше некому. Документы изымать нет смысла — все на иероглифах; ничего не разобрать. Кольцов обходит дома, зачем-то тушит везде свет. Хочет стянуть динамо-маши- ну, но Ленька Алконавт напоминает ему о запрете Ямщикова. Кольцов нереши- тельно спорит: — Слушай… Ну если реально чума, то мы уже тут все полапали и так… Теперь- то что? — Дак а если не чума, а проклятие какое-нибудь? Зачем тебе такое добро к нам тащить? Жили без него как-то и дальше прокочумаем… Кольцов сначала строит рожу, потом все-таки отстает от динамо-машины. Не без сожаления, но с облегчением, что дал себя отговорить. Егору это хорошо видно. ПОСТ 105 Заводят трактор, чтобы он своим придурковатым жизнерадостным тарах- теньем заглушил громкую тишину. Отступают из совхоза тихо, и слепые окна пялятся им вслед, мозолят им загривки. Отъезжают с таким чувством, что дошли до скользкого края пропасти, посидели на нем, поболтали ножками, посмотрели в бездну, поднялись, чудом не сорвавшись, и пошли, присвисты- вая, домой. Пошли домой, а бездна к ним прилипла. — Дак вот то и говорит, что Бог землю оставил Сатане. И что Сатана теперь правит тут сам, как хочет. И кто не праведный, того Сатана загребает к себе в пер- вую очередь. Понял? Егор оборачивается — Ленька присел на уши Сереже Шпале, и бухтит, и бух- тит. Ленька взъерошенный, красноглазый, явственно похмельный; что он такое загоняет-то? Шпала лекцию слушает вежливо, но вопрос к лектору у него пока только один: — Слышь, Лень… А у тебя во фляжечке твоей, в заветной… Не осталось на до- нышке для боевого товарища, ась? А то меня что-то знобит слегонца от этого местечка… Ленька причмокивает синими губами. — Нету, родной. Дома оставил. — Как же ты — и вдруг дома оставил? Ленька отвечает не сразу и отвечает через вздох: — Дак вот… Бросить пытаюсь. — Ты? Бросить? Самогонку? Это что такое стряслось-то? — Дак так. Хреновое это дело потому что. Грешно потому что это. Шпала все еще ничего не понимает, фыркает недоверчиво: как это Ленька собирается без этого дела прожить? А Ленька возвращается к своему: — Говорю тебе, он все по существу. Я прямо стоял там и вспоминал слова его, отца-то Данилы. Думаю, вот реально… Начинается что-то такое, е-мана. Кто-то желтопузых схарчил ведь всех, а? Кто-то схарчил… Егор слушает-слушает этот Ленькин бубнеж, не выдерживает и взрывается: — Да че ты гонишь-то? Какой Сатана? Кто схарчил! Белочку свою уйми! Сам гонишь и других еще накручиваешь! Ленька переводит на него свои воспаленные глаза, пучится удивленно: — Слы, молодой. Чем тогда там китаез так нахлобучило? Сами они, что ль, свалили? Бросили все прям? — Нет, бляха, Сатана их схряпал! Вот ведь дебилы, сука! Сережа Шпала тоже оглядывается на Егора озадаченно: не потому, что пове- рил уже Алконавту, а потому что не видел еще Егора таким. Но Егору все равно: его разрывает от бешенства. И от страха. 106 Дмитрий Глуховский 2 Полкан барабанит пальцами по столу. Перед ним ерзает на стуле тщедушный косоглазый Сашка Коновалов, красный, как вареный рак. Двери и окна прикры- ты плотно, но Полкан на всякий случай подходит к дверному глазку и глядит в него — нет ли кого на лестничной клетке? — Так. Давай-ка еще раз. Значит, Бог землю оставил, а Сатана теперь тут все- му командир. Правильно понимаю? Бог, значит, отлетел куда-то со всеми пра- ведниками. А кто тут остался, включая нас с тобой, Александр, последние греш- ники. Так? — Выходит, что так. Ну, это он так говорит. — Пум-пурум. Пум-пурум-пум-пум. И что из этого следует? К чему он при- зывает? — Ни к чему такому, Сергей Петрович. — Слышь, Коновалов? Не юли-ка мне! — Ну, говорит, что грешить нельзя. Что праведных еще могут пощадить… — А кто? Кто пощадит-то? А? Сашка Коновалов потеет, промокает лоб рукавом. — Этого я не понял. Он ведь этого… Глухой. Мы ему один вопрос задаем, а он на другой отвечает. — Глухой… Глухой он, бляха… Пум-пурум… Полкан дырявит Коновалова взглядом, как шилом. — Значит, так, Александр. Ты еще походи, походи на эти ваши собраньица. Но я эту всю мистерию у себя под боком только по одной причине терплю — что жена моя верующая. Но если он к чему противоправному там начнет призывать, ты мне сразу подавай сигнал, и мы эту шарашкину контору прикроем. А про ка- заков он ничего не говорил? Мол, поехали они туда, откуда он приперся… Это как, хорошо или плохо? — Нет, Сергей Петрович. Ничего. — А ты сам-то как считаешь? Сашка пытается поразмыслить, чтобы угадать правильный ответ. — Ну так, хорошо. Мы же это… Земли собираем, да? Делаем великую Россию. Поди, плохо? — Ну да. Ладно. Иди, Коновалов. И не трепли там языком-то… Коновалов выметается из кабинета, а Полкан, заперев за ним дверь, раздви- гает шторы и изучает собравшихся в кучку под окном изолятора людишек. Смо- трит и хмыкает себе под нос: — Бабки, конечно, существа неопасные… С одной стороны. А с другой… ПОСТ 107 3 Мишель стоит под решетчатым окном тоже. Отца Даниила ей толком не вид- но, один только темный силуэт за прутьями. И все-таки ее не отпускает чувство, что сейчас он смотрит на нее — именно на нее. — Ничего такого не прошу от вас, чего Господь от вас не попросил бы. Восемь греховных страстей не мной поименованы, они человеку известны со времен из- гнания из райского сада. Чревоугодие. Блуд. Сребролюбие. Гнев. Печаль. Уны- ние. Тщеславие. Гордыня. От них-то происходят и все прочие прегрешения. Кто их не поборол, тот перед Сатаной уязвим. Мишель слушает внимательно. Внутри скручивается что-то черное. Эту про- поведь отец Даниил читает уже не в первый раз, и она знает, что последует за этими словами. — Те, кто им предались, ослабляет оборону свою и открывает свою душу Са- тане. Те, кто не покаялись в них, станут для Сатаны верной добычей. А кто ныне вверит дьяволу душу свою, тот и тело ему свое предаст. Знает, что будет дальше, и все равно не уходит. Словно надеется, что отец Даниил на этот раз передумает и расскажет все по-другому. Но он повторяет все слово в слово — для тех, кто раньше его еще не слышал. — Чревоугодие балует плоть. Кто свое тело чрез меры кормит, тому кажется, что он только из мяса сам и сделан, а о душе он забывает. Но страшней чревоуго- дия блуд. Кто греховную свою сущность тешит, кто тело ублажает, тот предает душу страсти, а душа в сладости и в страсти — для дьявола открытая дверь. И дети, которых понесете во блуде, обещаны будут не Господу, а Сатане. Потому прошу вас презреть плоть и вместо нее душу свою лелеять. Мишель кладет руку на живот. Рука холодная. Ей страшно. Она потихоньку озирается, слушает шепотки столпившегося старичья вокруг. Ей кажется, что все вокруг на нее смотрят искоса. Что все знают ее секрет. Ей хочется скорей сбежать, но нельзя, но она приказывает себе стоять и слушать дальше. Сейчас уйти будет слишком палевно, шепчет себе она. — Сребролюбие тем плохо, что заставляет человека все для одного себя де- лать, а в прочих искать лишь корысть для себя, а не видеть равных себе. Любовь, любовь должна быть основой отношения людей, а не деньги. Деньги — расчело- вечивают. Чем больше их скопишь, тем больше людей предал, и тем больше пре- дал Господа… Но страшнее сребролюбия — гнев. Люди внимают, переспрашивают друг у друга, если не могут расслышать ба- тюшку. Тот не останавливается, говорит и говорит, вещает через решетку, и смо- трит не вверх и не вниз, а вперед куда-то — как будто сквозь стену стоящего на- против здания, сквозь зашторенные окна Полканова кабинета — на бесконечно далекую Москву. 108 Дмитрий Глуховский — Когда гневается человек, дьяволу себя вверяет. Ибо богоподобное суще- ство, каким человек был создан, не должен испытывать ненависти к своим бра- тьям, не должен желать им вреда, и пуще всего прочего — смерти. Тот же, кто гневается, уподобляет себя дикому зверю, в порыве ярости могущему дойти до смертоубийства. И грешен вдвойне тот, кто мстит, ибо обрекает себя на горение в адском пламени. Отец Даниил взмахивает рукой — как будто сеет что-то, и люди подаются впе- ред, думая, что им удастся поймать то, что он бросает. Полканова ведьма тоже тут стоит, тоже ловит — хотя и дальше всех, в последнем ряду, так что ей, наверное, ничего не достанется. Зачем она вообще сюда таскается? На что надеется? Может, пытается сглазить проповедника? В грязную жижу, которой залит двор, падает тяжелая пустота. Люди начинают совещаться громче, потому что последние слова проповедника мутнее прежних. Вот теперь можно. Мишель отходит назад, пересекает двор, ныряет в свой подъезд. Ей хочется забиться под одеяло, и одновременно — выбежать из дома, выбраться за ворота и идти куда-нибудь столько, сколько будет оставаться в ногах хоть капля сил. Она неслышно открывает дверь, на цыпочках прокрадывается в ванную комнату, за- жигает свечу и смотрит на себя в зеркало. На Посту у нее нет подруг, но ей совершенно необходимо обсудить с кем-то то, что с ней происходит. Услышать какой-нибудь добрый совет, услышать про- сто, что все не так страшно, что все как-нибудь образуется, что все женщины на свете проходят через это, и что она не станет исключением. Но только с кем ей поделиться этим секретом? С бабкой? С Ленкой Рыжей, утешительницей комму- наров? Чему ее может научить Ленка? Как вытравить плод — чем она там это делает? Медным купоросом или крысиным ядом? Мишель залезает с головой под одеяло и думает о Саше. Она не хочет избав- ляться от его ребенка. Да, никакого ребенка пока нет, там пока только зачаток, комочек из клеток — из ее клеток и Сашиных — которые срослись так, что не разо- рвать — и растут, растут, растут… Это вот самое удивительное, говорит себе Мишель. Поцелуи, объятия, про- никновение — это все равно какая-то игра. Приятная игра, головокружительная, опьяняющая. А то, что происходит потом — самое настоящее из всего, что может случиться с человеком. Самое бесповоротное. Самое важное в жизни. То, что скрепляет ее с Сашей — с этим случайным и таким долгожданным человеком — навсегда. Нет, она не дурочка. Она достаточно наслушалась здешних баб, она все понимает про то, что му- жики до судорог боятся, что пьяная туманная игра как раз превратится в желез- ПОСТ 109 ную непоправимую жизнь. Если бы сейчас он был тут, ее Саша, и если бы он сказал ей — мне не нужен этот ребенок, то она, может быть, и пошла бы к рыжей Ленке за крысиным ядом, или что там у нее… Но Саши нет рядом, спросить не у кого. А ребенок — он ведь не только ее, он и Сашин, он сам по себе, он ничья не собственность, и у него есть такое же право на жизнь, как у всех, так что, как бы жутко сейчас ни было Мишель, нельзя его просто так… Взять и… А ей жутко. Пожалуйста, говорит Мишель себе. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Пусть с тобой все будет хорошо. Пусть ты вернешься живым и здоровым. Пусть ты разрешишь ему жить. И пусть мы уедем с тобой навсегда из этого богом за- бытого места. 4 Дозорный на воротах видит их первым. — Едут! Едут! Тут же двор заполняется людьми — как будто игрушечных солдатиков из ко- робки высыпали. Створы ворот открываются еще минут за десять до того, как чадящий трактор и облепившие его люди доберутся до них. Но, прежде чем на тракторный прицеп набросится оголодавшая ребятня, дозорный на воротах бро- сает обескураженно: — Кажись, порожние едут! И точно: прицеп громыхает, как огромная пустая жестянка. Облаком окутало возвращающийся отряд ощущение беды, и каждый, кто подходит к ним близко, тоже окунается в знобливый холод. Лица у вернувшихся из похода вытянувшие- ся, серые. Лица такие, как будто они потеряли кого-то, кто отправлялся с ними в этот поход. Полкан, спустившийся во двор, потирая руки, натыкается на их взгляды и на- чинает пересчитывать бойцов. Егор тут, все остальные вроде тоже. Тамара броса- ется к нему с объятиями, он выкручивается, но она тянет его домой — отогревать и кормить. Полкан хмурит лоб. — А где провизия-то, хлопцы? Вы куда вообще ездили? Он выслушивает странные и ничего не объясняющие объяснения, Ямщикова затребует к себе, остальных распускает. Ямщиков крутится у него в кабинете в гостевом кресле, как на раскаленной сковородке. Полкан слушает его недоверчиво, уточняет: неужели нет следов, не было ли гильз стреляных рассыпано, не выломаны ли ворота. 110 Дмитрий Глуховский — А вокруг… Ну вокруг бы проверили… Могилы. Может, так вывели всех и в расход… — Ну так… В поле если… Там, правда, дымка такая стояла… Или в лес, напри- мер, если… Но кто? Почему они им ворота-то открыли? — Да. Да, бляха. И теплицы ты решил, значит, не того, да? Почему, говоришь? — Там и сгнило все почти. Но… Я и так. От греха подальше. Полкан хлопает ладонью по столу. Затылок у него багровеет. — Что-то у нас тут все грехами озаботились! Жрать-то мы что будем? Я на тебя, Ямщиков, рассчитывал! Думал, ты взрослый мужик! Ямщиков тоже багровеет, раздувает щеки, встает. — А что я? Ну давай, поеду обратно. Привезу тебе этого их, хер знает, чего. Ты сам-то будешь это кушать, а, Сергей Петрович? Я вот лично нет. — А я — буду! Буду! Потому что больше нам уже тут нечего почти кушать! Вот кур порежем — и все! Умник, бляха! Привереда, ептыть! Все, иди! Когда Ямщиков выходит, Полкан расхаживает еще не одну минуту вокруг да около двуглавого московского телефона. Приноравливается к нему долго, мало- душничает сначала, потом все-таки снимает трубку и набирает номер. Ждет. Ждет. Ждет. Потом там щелкает, и кто-то резко отвечает ему, не дожидаясь вопроса: — Вам перезвонят, когда будет, что сказать. 5 Егор, наверное, в двадцатый раз рассказывает, что случилось с их отрядом в Шанхае: да ничего, господи, такого не случилось! Но люди все равно щурятся недоверчиво, кое-кто крестится, все вздыхают и охают. Китайцы с этим своим красным совхозом были всегда для Поста чем-то вроде Луны при Земле: неот- делимым спутником, который, может, и не всегда на виду, но всегда ощущается. Да к тому же, с этой луны на них падала еще манна, которую и собирать-то не нужно было — знай, рот разевай. И вот, на тебе. То ли Луну оторвало от Земли какой-то чудовищной силой, то ли это Землю, наоборот, зашвырнуло черт знает куда чьей-то невидимой рукой. Никто не ве- рил, что китайцы могли уйти с насиженного места сами — они за свои жалкие плантации цеплялись так, будто им они были в Священных писаниях обещаны. Тогда, значит, кто-то их загубил — и взрослых, и детей. А кто? Гарнизонный повар выходит к народу за ужином. Кается, что мало запас, го- ворит, что дети получат вареной курятины: сколько могли, кур берегли, но теперь будут пускать их под нож. Люди не рады — все знают, что птичник на Посту не ПОСТ 111 слишком-то богатый. Как начнешь резать кур, так сразу и кончишь. Настроения не просто уже тревожные; умы начинают бродить. Полкан хочет что-то людям объяснить, но они на него шикают. Вечером Егор слоняется по двору с гитарой под мышкой в надежде встретить случайно Мишель: вот я, вот гитара — давай продолжим с того места, где остано- вились в прошлый раз? И находит ее среди людей, которые собрались под окна- ми изолятора. Егор их, конечно, не в первый раз уже их всех тут видит. Но людей становится больше, и стоят они теперь дольше, не расходятся. Егор проталкивается к Ми- шель, трогает ее за плечо. — Привет! Она отдергивается от него, как будто он кочергой раскаленной ее задел. Смо- трит на него испуганно, глаза у нее какие-то… Одичавшие, что ли. — Ты че? Я просто… Прости, если это… Напугал. Мишель не откликается, но и взгляда не отводит от него; думает о чем-то своем — кажется, тяжелом, неприятном. Егор пытается улыбнуться, отмахнуться, перезагрузить разговор. Но она вдруг ловит его за руку. — Егор… А мать дома? Он пожимает плечами: ну дома, наверное, где ей быть-то еще? Мишель дер- гается — как будто собирается куда-то пойти, но потом все-таки остается на месте. — Передать ей что-нибудь? — Нет! Ничего. Я просто так спросила. Правда. А лицо у нее такое, что желание играть на гитаре у Егора пропадает сразу. Он хочет еще что-то спросить, но она качает головой — не надо, пожалуйста. И Егор отстает от нее, так и не угадав, что случилось. Мишель задирает подбородок, смотрит в окно изолятора. Там, над головами у людей, зарешеченный приблудный поп, откашлявшись, заводит свою гундосую песню: — Знаю, что тяжело на душе у вас, братья. Чуете беду в воздухе, яко же и я ее чую. Желаете дознаться у меня, что грядет, и как спастись. Бо грядет буря, которая и столетние дубы с корнями будет вырывать, а мы только чувствуем, как пред- шествующий ей ветерок гладит нас по голове, волосы нам ерошит… Егор морщится, фыркает: — Херь какую-то порет, блин, скажи? Но Мишель обхватила себя руками, как будто ей зябко, как будто холодный ветер и правда уже пришел откуда-то… Откуда-то из-за реки. Как будто уже пере- лился через стены Поста и ощупывает всех, кто сгрудился во дворе. И все знают, что, когда придет шквал, эти стены тоже не смогут никого защитить. — Не знаю, что вам делать, братья. А сам буду делать то, что сказал уже своим тюремщикам. Сегодня дайте мне половину от вчерашней еды, а завтра — поло- |