Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
3 Люди в очереди шепчутся. Шепот уже не особенно даже и тихий: тихий был в первые два дня, когда кончилось мясо. Теперь каждый стоящий с подносом бурчит заранее, зная, что 86 Дмитрий Глуховский тушенки не будет, что будет только перловка — и всего только половина привыч- ной порции. Вопросы задают как будто друг другу, но на самом деле Полкану. — Хоть объяснили бы, в чем дело. Сказали бы, до какого… — У меня вот вообще анемия, между прочим. Мне нельзя без мяса. — Ребенку бы хотя б дали, что ли! Для детей неужели нет резерва? Кухарка Тоня, стоящая на раздаче, каждому соболезнует, но мясом наделить никого не может. Она смотрит в лица людям — и видит, как у этих лиц меняется геометрия — они вытягиваются, округлость проходит в них и приходят вместо нее углы. Тоня накладывает по половине черпака в каждую протянутую тарелку и за- клинает эти тарелки: — Скоро будет. Скоро уже будет. Потерпите. Через неделю точно придет. Подходит Полкан, протягивает тарелку — такую же, как у всех. Смотрит на Тоню строго — просит справедливости. Вчера она пыталась положить ему по- больше, не разрешил. И в очереди он стоит вместе со всеми, не возносится. Жена его, Тамара, тоже тут, хотя и через несколько человек стоит. Что они друг с другом не разговаривают уже неделю — с тех самых пор, как казаки за мост уе- хали — весь Пост знает. Других новостей нет, будут эти, недельной давности, пе- ремалывать. Ничего, пока казаки не возникли, некоторые сплетни и по месяцу мусолили. Деревня! Полкан, нагрузившись, шагает к своему столу, на людей не глядит — но под их взглядами ежится. Садится и старается хлебать быстро: в столовой ему неуютно. Из-за спины прямо в затылок — как бы не ему, а на самом деле ему — шепчут: — Ну и что вот эта Москва? — Неужели Н.З. правда весь сожрали? — Сам-то на спецпайке, небось, а мы лапу соси! Полкан ждет-ждет, а потом поднимается — стул опрокидывается назад — и громогласно отвечает всем сразу: — Значит, так! Москва нам обещала все на этой неделе, самое крайнее — на следующей. Я на них больше давить не могу. Все, что можно — это снарядить продотряд до Шанхая, а больше ничего. Н.З. у нас имелся, да весь вышел. Сам жру, как видите, то же самое, что и вы тут. А кто бросается обвинениями, тот пу- скай за них отвечает. Ясно?! Люди бухтят потише, но совсем замолчать не хотят. Тоня знает: как только Полкан из столовой уйдет, ворчание разгорится по новой, и будут уже говорить по-другому. Это тушенка с перловкой склеивают разных людей в коллектив. А когда жратва кончается, каждый начинает думать в свою сторону. Полуголодные люди начинают тянуться на выход, а Антонина подзывает ше- потом измученную, похожую на сухую воблу мать с двумя мальчишками-близне- цами. — Ляль! Ляля! ПОСТ 87 Ляля вскидывает голову, нюхает воздух и потихоньку подходит к раздаточно- му окну. — Задержись, пацанам твоим доложу еще. Осталось тут на донышке. Ляля улыбается как может — по-рыбьи: — Спасибо. А то что-то прижало совсем. Уезжать, наверное, надо. — Да куда ты поедешь-то? — В Москву. Куда еще, не за мост ведь. — Так они тебя и ждут там. Не от хорошей жизни нам паек обрезали. — Ну а что делать? Ждать тут ихней милости? С детьми на руках? — Ну… Образуется еще все. Раньше выгребали как-то, и теперь, авось, вы- гребем. 4 Дома Полкан дожидается возвращения всех своих, потом проходит в залу и тщательно зашторивает окна. Выдвигает стол на середину комнаты. Забирается в шифоньер и достает из него консервную банку. Говорит тихо: — Греть нельзя, пахнуть будет. И на кухне нельзя зашторивать, люди подума- ют. Так что мы тут давайте, по-простому. Тамара ничего не отвечает: за прошедшую неделю она так и не простила Полкана за его малодушие. Смотрит на консервы без выражения. Полкан по- жимает плечами, шаркает на кухню за самогонкой. Наливает себе, глядя в глаза Тамаре, нацеживает и Егору. Тамарины глаза превращаются в щели, но она молчит. Полкан берет консервный нож, вспарывает жестянку и вываливает на тарелку бурые кусочки в подливе. Подвигает пустую тарелку, накладывает Егору, потом в другую — Тамаре. Егор хочет отказаться, но тушенка гипнотизирует его, он не может оторвать от нее взгляда. В животе у него урчит. Полкан ухмыляется. Тамара сглатывает, поднимает глаза к потолку. Полкан двигает тарелку побли- же к ней, шепчет: — Ешьте-ка давайте, не кобеньтесь. Потом, может, и не будет. Егор смотрит в тушенку с ненавистью: она пахнет и без разогрева так, что скулы сводит и рот заливает слюной. Егор сидел в столовой во время выступле- ния Полкана вместе со всеми, Егор слышал каждое сказанное им слово. Видел людей вокруг себя. При нем, при Полкановом выкормыше, шептались потише, но шептались все равно. Он разлепляет губы и спрашивает: — Это откуда? Полкан отправляет в рот шмат мяса в холодной подливе, и не дожевав, вски- дывается: 88 Дмитрий Глуховский — Что значит, откуда? Уж не у людей отнял, не переживай. Моя заначка, личная. Тамара смотрит ему в рот, сидит ровно, к тарелке не притрагивается. Если бы она согласилась есть, Егору было бы проще. — Вот вы чудаки! Говорю же, наша это тушенка. Осталась банка-другая. Что мне, отдать ее надо было? Кому? Одним дам, другим захочется. Всех все равно не накормить. Я ж не Иисус, бляха-муха. Ну? Ладно, мать бастует. Но ты-то что, растущий организм? Жри давай. Егор ждет от матери запрещающего взгляда, но она не обращает на него ни- какого внимания. Ни на него, ни на мужа. Теперь она внимательно изучает кусоч- ки в своей тарелке. И вдруг Егора разбирает злость на нее. За то, что она такая правильная, такая отчаянная, такая несговорчивая. За то, что вылезла перед казаками и дорогу им загородила. За то, что не прощает мужа и, может, никогда уже не простит. Полкан подвигает стопку с горькой мутью к Егору поближе. — Ну! Вздрогнули! И Егор берет матери назло эту стопку, поднимает ее, чокается с Полканом и оба они опрокидывают в себя самогонку одновременно. Полкан воровато хо- хочет: — Во! Нормально! Закусим теперь! Он вилкой разрубает мягкую плоть в своей тарелке надвое и тащит в рот ку- сок, капая бурой подливой на белую скатерть. Егору надо чем-то затушить жар в глотке, и он тоже накалывает на вилку шмат и быстрей, чем успевает себе напомнить про всех полуголодных людей в столо- вой, кладет себе его в рот. Мясо холодное и клейкое, но вкус у него неземной. Егор жует его не спеша, старательно, глотать не торопится. Тамара никак не реагирует ни на то, что он при ней пьет, ни на то, что жрет тушенку. Она как будто не может отвести глаз от своей тарелки. Потом ее пере- дергивает. И еще раз. И еще. Егор спохватывается слишком поздно — когда она уже закатывает глаза, отталкивается ногами от пола и валится навзничь вместе со стулом на ковер. — Мам! Ма! Тамару корежит: ноги пляшут порознь, плечи ходят, как поршни — вперед и назад по очереди, из горла рвутся какие-то звуковые обрывки. Подвывание сменяется шипением и клекотом. На губах выступает белая пена. Егор выскакивает в коридор, оскальзываясь на еловом паркете, бежит в кух- ню, рвет на себя ящик для столовых приборов, хватает искусанную алюминиевую ложку, с ней — назад, к матери, у которой уже стоит на коленях Полкан. — Давай! Давай! Че ты копаешься там?! ПОСТ 89 Полкан раскрывает Тамаре рот: нажимает на челюсти по бокам, как вцепив- шейся в руку собаке, Егор вставляет ложку матери в зубы, чтобы та в припадке не откусила себе язык. Потом отгоняет Полкана от материнской головы, подклады- вает ей подушку, гладит ее по лбу, отталкивает случившиеся рядом предметы, чтобы она не ударилась о них в конвульсии, и уговаривает ее, как плачущего младенца, как она самого его, наверное, когда-то уговаривала: — Тщщщщщ… Тщщщщ… Тихо, тихо… Когда судороги, вроде бы, отступают, Егор все равно еще смотрит за матерью, и не зря, потому что ее начинает рвать. И надо придерживать ей голову снова, теперь так, чтобы она не захлебнулась. Потом они вместе с Полканом перетаскивают мать в постель, укрывают ее, и Егор идет за водой и за тряпкой — замывать. Он трет потемневший паркет и думает, что все равно не уверен, было ли это с ней сейчас по-настоящему, или она устроила это все для Полкана. 5 Мишель подпирает стену, спряталась в тень. Училка Татьяна Николаевна пасет свой разномастный класс — с дошколят до десятилеток — во дворе. Большая перемена. Девочки расчертили грязь на клас- сики, прыгают по старательно вырисованным цифрам. Манукяновская Алинка прыгает лучше всех, поэтому вся в грязюке. Будет ей потом. Сонечка Белоусова бережет колготки, хочет быть принцессой. Татьяна Николаевна кричит: — Манукян! Прекрати немедленно! Сонечка смотрит на Мишель. Машет ей своей фарфоровой ручкой. Мишель отворачивается. Пытается понять: неужели она тоже когда-то была такой вот? Когда она жила в Москве — такой вот она была? Мелкой воображулей? Не как Алинка, уж точно. Скорее, как Сонечка. Только вот в кого Соня принцесса, неясно: родители — работяги, папаша вообще алкоголик. Татьяна Николаевна, перехватив взгляд Мишель, кивает ей. Подзывает к себе с учительской самоуверенностью, с убежденностью в том, что слушаться ее должны все. Мишель подчиняется ради прикола. — Мишелечка. Ну посмотри, тебе ведь интересна работа с детьми. Помогла бы мне. — Нет, спасибо. — Очень зря упрямишься! Ты же видишь, девочки на тебя засматриваются. Ты могла бы стать им старшим товарищем, хорошим примером для подражания! Они сейчас формируются, как личности… 90 Дмитрий Глуховский — Нет. Спасибо. Татьяна Николаевна приглаживает кудрявые волосы. — Почему? — Боюсь, что они меня съедят! И Мишель, послав Татьяне Николаевне воздушный поцелуй, ретируется на другой край двора. 6 Эти собираются под окнами изолятора. Раньше они просились навещать попа прямо в камере, но Полкан это дело терпел недолго. Теперь вот кучкуются под окнами, кидают отцу Даниилу камуш- ки в зарешеченные арматурой окна. Покидают-покидают — он не сразу заметит. Звуков он не принимает, только по вибрации может понять. Открывает окно. Смотрит со своего этажа на пришедших к нему за добрым словом людей. Мишель уже знает, кто тут будет. Нюрочка первая, но не только она. И Сашка Коновалов, и хромая Серафи- ма, и Ленька Алконавт, и еще бабки. Бабки ходят сюда исправно, бабки самые верные. Каждый из них без веры как колченогий табурет — не может устоять, шатает- ся. У каждого остается с жизнью непрояснённое, и, кроме отца Даниила, спраши- вать и предъявлять оказалось им на Посту не у кого и некому. Вопросы Создателю они задают отцу Даниилу снизу вверху в окно, чтобы тот переадресовал далее. Но отец Даниил их не слышит и почти не понимает, так что вместо старушечьих вопросов отвечает на свои собственные. Еще дед Никита ходит сюда. Когда поп бабе Марусе отказал и в венчании, и даже в исповеди, та пришла в такой ужас, что дед на все уже сделался готов, только бы ту привести в чувство. И вот она теперь гоняет его каждый день вместо себя под окна к арестованному попу. Дед Никита ходит, слушает, потом возвра- щается к бабке и пересказывает. А что он забудет, то Нюрочка дополнит, божий одуван. Полканова Тамара тоже иногда тут маячит — как будто отдельно от всех, но слушает внимательно. Чего ей, ведьме, сдалось? Все же знают, что вся ее вера — маскарадная, что она именно потому так истово крестится, чтобы люди ей кол- довство простили! Полкану все это дело нравится не очень, но после того, как он Тамару при- людно размазал, он все перед ней лебезит — а стерва его все не прощает. Вот, ПОСТ 91 увидел, что она ходит подслушивать выступления отца Даниила, и мигом пере- думал их запрещать. Важней, чтобы дома поедом не ели. Отец Даниил подходит к решетке, когда все уже собрались и ждут его. Берет- ся руками за прутья, смотрит вниз. — Не знаю, зачем вы меня зовете. Что я вам могу сказать? В прежние време- на, мне братья говорили, проще было. Деньги взял, молитву оттарабанил, крест- ным знамением осенил — все, готово. И спасать-то не от чего было. А сейчас… Чуете ведь, что все обречены, и я чую то же. Все будет снесено. Ничего не оста- нется. И поделом. — А что ждет-то нас? Что, батюшка? — Не понимаю тебя, прости… Одно утешение нам всем: те, кого вы потеряли в войну — они вот и спаслись. Их прибрал к себе Господь. Устал биться за землю с Сатаной и забрал к себе своих, а прочих тут оставил. Так что не горюйте по тем, кого потеряли. У кого сыночек, у кого дочка, у кого отец, у кого матушка — им там лучше, на небесах, чем здесь было. И уж точно лучше, чем вам тут будет. Ленька Алконавт — вечно опухший, с красно-синим пористым носярой, с ред- кими волосенками, спрашивает испитым голосом: — У меня вот жена была… И ребенок, как раз именно что дочка. Вернулся — а тут могилы… Дак вот… Как мне их еще раз увидеть? По дочке кабздец как скучаю. Хотя бы во сне увидеть еще. И так, и сяк, е-мана — не снится. — Не перебивай его, Ленька! Но отца Даниила нельзя перебить: он и не слышал Леньку. Он продолжает себе говорить — негромко, ровно и гундосо. Он и себя-то самого не слышит. — Я так считаю… Все те, кого забрал Господь в войну — все были праведными, все заслужили прощение, не делами, так помыслами. А мы, кто тут остался… Зна- чит, не заслужили. Мы тут одни, сами по себе. Вот тот мир, в котором атеисты хотели жить — без смысла, без призвания, без обещания избавления — вот он. Такого зла, как случилось в мире, никогда еще не видывал человек. То, что я ви- дел на своем коротком веку, иначе не разуметь. — А что же нас-то теперь ждет? Когда нас не станет? — Раньше было хорошее время. Раньше понятно было, зачем креститься, зачем молиться, зачем пост соблюдать, зачем заповеди. Это как: сделай все по правилам, и будет в конце тебе награда — вечная жизнь. Любимых своих увидишь снова, кого потерял и по ком тоскуешь, блаженство будет тебе, какое сам себе сможешь вообразить. И Сатане было сопротивляться проще. А те- перь как? — А что там, на той стороне-то, отец Даниил? Что вы там видели? — Но если мы уже тут остались, если нас забыл Господь, то что уж? Обидеться на него и предаться Сатане? Или быть Господу верным, хотя нет уже надежды спастись? 92 Дмитрий Глуховский Он не их спрашивает, а сам себя. И не спешит с ответом. — А какой смысл тогда противиться Сатане, если мир уже целиком в его вла- сти? Вот явился Князь мира сего и царит теперь единовластно. И будет царить, покуда не настанет вечная тьма. Верных же Господу будет преследовать до по- следнего. Зачем соблюдать заповеди? Зачем хранить обеты? Кому молиться, если никто не слышит? — Но вы-то же молились, батюшка! Все тут знают, что вы молились, когда с моста пришли! Вы-то тогда кому? А? — Я вот молюсь, а ответа нет. Но где другие пали, я уцелел. Где прочих рас- терзали, я выбрался. Вот, добрался до вас. Это случайно или по промыслу? А чей промысел, если земля Богом оставлена? Я говорю — помилуй, Господи, а говорю- то кому? Он смотрит вдаль — как будто бы за мост. — Но праведным нечего тьмы бояться. Так я и солдат тех благословил на их по- ход: кто из них праведен, у того внутри свой огонь, который тьму вокруг рассеивает. Мишель тоже слушает, хотя и не собиралась — просто искала деда, но на сло- вах о том, что сгинувшие в Распад все удостоились небесного царствия, застыла и осталась думать о папе и о маме. — Я выбор сделал. Сколько останется сил, столько и буду отрицаться Сатане. Я спасения не жду и вам его обещать не могу. А может быть, надо просто вот так же… Для самих себя, а не ради Бога? Ну да, война кончилась, наши проиграли… Проще бы уж сдаться… А? А я вот не стану. Он не узнает, а я все равно своей клят- вы Ему не нарушу. Он не слышит, а я все одно Ему помолюсь. И отец Даниил поднимается, смотрит — не на людей, а в низкий потолок изо- лятора — и говорит монотонно. — Отрицаюсь тебе, Сатана, гордыни твоей и служению тебе, и сочетаюсь тебе, Христе, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь. Остальные пытаются повторять, пытаются говорить с ним хором, но получает- ся только у Серафимы и у Нюрочки, остальные еще не доучили до конца и отста- ют. А отец Даниил уже молится дальше: — Святой священномученик Киприане, во дни и ночи, в тот час, когда упраж- няется вся сила супротивная против славы Единого живого Бога, ты, святой Ки- приане, молись о нас грешных, глаголя Господу: «Господи Боже, сильный, святый, царствующий вечно, услышь ныне молитву заблудшего твоего раба Даниила, да простит его все небесное воинство: тысячи Ангелов и Архангелов, Серафимов и Херувимов, Ангелов-хранителей… — Заблудшую твою рабу Тамару… Егорова мать крестится отчаянней всех остальных, смотрит в зарешеченное окно, не отрываясь. Старается не пропустить ни звука, повторяет слово в слово — и от нее Мишель и слышит эти слова так четко. ПОСТ 93 Остальные больше не пытаются даже догнать отца Даниила, а только слуша- ют и запоминают, еле успевая подставлять свои имена. Батюшка говорит быстрее, быстрее, неутомимо, не сбиваясь: — Спаси нас, Господи, от всякого зла, дьявольского наваждения, чародейства и злых людей. Как воск тает от огня, так и растают все злые ухищрения рода че- ловеческого. Во имя Святой Животворящей Троицы: Отца и Сына и Святого Духа да спасены будем… Тут он прерывается, качает головой, проглатывает. А потом продолжает. Люди слушают, затаив дыхание. 7 Егор откидывает люк и выбирается на крышу. Сегодня сухой день, сухой и яс- ный — на западе видны осколки Ярославля, а на востоке — как обычно: дымящу- юся реку и канувший в нее мост. В руках у Егора гитара, капюшон толстовки на- тянут чуть не на самые глаза. Как бы вышел сюда поупражняться — вдруг что и придумается? Но смотрит он только на мост. Больше недели прошло, а он все медлит. Чего ждет? Может, дожидается, пока станет уже наверняка бессмысленно туда идти — тогда можно будет оста- вить себя в покое? Наверное. Но мост зовет его. Мертвые зовут. Та женщина с су- мочкой на шее просит вернуть ее телефон. И живые толкают его туда тоже: жи- вые, которых он не предупредил о том, что в любую из ночей сюда может явить- ся ужас с обратной стороны. Егор поднимается на крышу, чтобы посмотреть на мост — просто посмотреть. Он берет в руки гитару и пробует струны. Мы уходим в туман Мы идем в никуда Нам от дома сто лет До страны невозврата Ноги стерты до ран Призраки-поезда Нам сигналят привет Веселее, ребята — Это что за песня? Егор вздергивается, оборачивается… Мишель. Что она тут делает? Как появи- лась тут… Егору становится жарко. |