Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
94 Дмитрий Глуховский — Ну это моя, типа. Вот, сейчас… Ну, на днях написал, и вот музыку… Ну, пыта- юсь. Он суетится, заикается, но Мишель не смеется над ним. Смотрит на гитару. — А что там дальше? — Ты… Хочешь, чтобы я дальше спел? — Ага. — Дальше? Можно, я сначала сыграю… А то сбиваюсь еще. Мы уходим в туман Мы идем в никуда Нам от дома сто лет До страны невозврата Ноги стерты до ран Призраки-поезда Нам сигналят привет Веселее, ребята Мы оставили тех Кто нас вроде любил Нас прождать целый век Взяли с них обещанье Пусть запомнят наш смех Пусть намолят нам сил Мы за тысячей рек Мы в стране без названья Мы простим им обман Пропадем — не беда Не видали креста — не Прощайтесь с солдатом Мы уходим в туман Мы идем в никуда Нам от дома сто лет До страны невозврата — Пока все. Там еще можно что-нибудь… Громовые раскаты… Не знаю, там… Аты-баты… Но пока так. ПОСТ 95 — Нет, не надо больше ничего. Так хорошо. Егор кивает Мишель. Молчит, не знает, что еще сказать, боится ее спугнуть. — Классно поешь. — Да? — его бросает в жар. — Правда? — Можешь еще раз сыграть? И Егор играет еще раз. Ему кажется, что это все сон: не может же быть, чтобы все случилось именно так, как он себе сто раз представлял. Мишель слушает, вглядывается в даль, за реку. Когда он делает финальный аккорд, она вздыхает. — Странно, что ты это написал. Такая взрослая песня. Егор жмет плечами. — Ну вот так как-то. — Ну ладно. Спасибо. Я пойду. Он хочет остановить ее, но она уже ныряет в люк. А потом мост снова притягивает его взгляд и требует Егора к себе. 8 На десятый день, когда порция перловки полегчала еще больше, Полкан поднимается и стучит ложкой об миску. Разговоры в столовой стихают, люди при- слушиваются к нудно-тревожному лязгу. — Кто думает, что я ничего не вижу и ничего не слышу, ошибаются. Знаю я, в каком вы положении. Сам в таком. Ну что поделать — вот, Москва нас ставит раком. Ну ничего, мы с голоду пухнуть не будем. Съездим до Шанхая, тряхнем желтопузых. Пора им напомнить, на чьей земле живут. Добровольцы есть? Егор поднимает руку первым — быстрей, чем мать успеет ее перехватить — и сразу вскакивает. — О, Егорка… Так, еще кто? Тянутся еще руки: Ямщиков, Сережа Шпала, Ленька, Ринат-столяр, Кольцов. Потом еще, подумав, встает Никита, Мишелькин дед. Егор чувствует, что мать сверлит его глазами, но знает, что при людях не ста- нет запрещать ему идти в этот поход, что она там ни видела бы на его счет в сво- их припадках. А он не может не пойти. Должен пойти, раз чужую тушенку жрет. Хоть что-то же он должен сделать. Не на мост, так хоть туда. Полкан, наоборот, очень Егоровым решением доволен. Хлопает его тяжелой пятерней по спине. — Молодцом. Не зыркай на него так, Тамара. Пускай. Она, конечно, ничего не отвечает ему — и даже в его сторону не оборачи- вается. 96 Дмитрий Глуховский Обычно китаезы сами отправляют на Пост караван — раз в месяц приходят лошадки со вспученными боками, тащат за собой рессорные телеги на рези- новых колесах от корейских машин. Но раньше гарнизону было, что предло- жить в обмен на полудохлые совхозные овощи; а теперь, без московских по- ставок, стало предлагать нечего. Значит, нужно реквизировать. Чрезвычайное положение. Такие страницы в истории отношений между Постом и Шанхаем тоже были. Ничего, китайцы раньше к такому повороту относились с пониманием: у них на подкорке записано, что люди с мотыгами должны делиться с людьми с ружьями. В конце концов, Пост ведь тут и есть законная власть, значит и поборы — не рэкет, а налогообложение. И если бандиты какие-нибудь наедут, китаезам больше не к кому будет бежать, кроме как на Пост за помощью. Так что их семерых для этой экспедиции хватит вполне. До Шанхая полдня пути, но последнее время лило и дороги развезло. Могли бы ведь китаезы поселиться где-нибудь на железнодорожной ветке, а выбрали себе старый совхоз без рельсового сообщения. Накануне вечером мать заходит к Егору в комнату. Садится на его стул. — Мне назло туда собрался? — Вообще нет! — Брось, Егор. Ты все делаешь мне назло. Только чтобы доказать, что ты взрослый. — Неправда! — Ты понимаешь, что я просто очень боюсь за тебя? За тебя и за всех нас. Егор кивает. — Ты теперь как он. Тоже думаешь, что я жажду вас контролировать. Что мне власть нужна. Что я свои сны придумываю. Что я карточный шулер. — Да че ты, ну? Я такое говорил? — Говорил. — Ну говорил, может, пару раз, когда вообще не в тему было! Они глядятся друг в друга. — Ты так похож на своего отца. — Это ведь не комплимент, да? — Ты просто хочешь сбежать от меня поскорей, Егор. Ждешь-не дождешься, когда тебе можно будет уже свалить отсюда и поехать бренчать на его гитаре в турне по всяким дырам, чтобы портить там глупых девчонок. — Мам! — Ладно. Ладно, прости. Она замолкает. И когда Егор совсем собирается уже сказать какую-то ерунду, просто чтобы переключить разговор на тему полегче, она произносит: ПОСТ 97 — Говорят, что по-настоящему отпустить от себя своего ребенка значит при- знать его право сделать все, что угодно. Даже умереть. — Ма! Ну че ты опять начинаешь-то… Она поднимается, целует его в макушку и выходит из комнаты. Он остается с этими ее словами: опять словно гравия наелся. 9 Тамара терпеливо дожидается, пока из-под окна изолятора разбредутся все богомольцы, вся коммунальная паства отца Даниила. Ждать приходится долго, Ленька Алконавт все гундит какие-то свои вопросы, кидает богу предъявы, не хочет понимать, что отец Даниил не хочет его понимать. Тамара не прогоняет Леньку, дает ему дожечь все топливо; ей привлекать к себе внимание ни к чему. Но за силуэтом в зарешеченном стекле она следит внимательно — чтобы проповедник не нырнул в глубину, утомившись. Наконец Ленька расходует все свои чувства и отваливает. Уже поздно, хлопа- ют ставни, гаснут окна. Последние свидетели разошлись. И вот теперь на перед- ний план выходит Тамара. Он смотрит на нее сверху вниз. Ждет вопроса, хотя в дворовом полумраке ему не прочесть ее губ. Она тогда становится под пятно уличного фонаря. — Прости меня, батюшка! Дай разрешения посмотреть, что будет. Согласись исповедовать, согласись причастить меня. Не отталкивай меня, умоляю, не про- гоняй. Я за своего сына, за единственного сына, волнуюсь. Разреши разок по- смотреть, один раз только. Знаю, что грех, знаю, что свою душу на кон ставлю. Прошу тебя. Она крестится, тянется кверху, на цыпочки привстает. Все равно его глаз не видно — только черный силуэт за решеткой. Разбирает он ее просьбу или нет, не- известно. Но ответ дает: — Что видишь, и что знаешь, знаешь не от Господа, а от противника рода че- ловеческого. Каждый раз, когда ворожишь, обнажаешься для Сатаны. Вера твоя не истинная, а языческая. Нет моего тебе благословения. Тамарины глаза сужаются сами собой. Злость ей овладевает. Она пытается сбить ее с себя, затоптать, как сбивают огонь с кричащего погорельца. — Не поверю, что Богоматерь оставила своих детей одних дьяволу. Не пове- рю. Не поверю, что мать не может получить прощения за то, что волнуется о сыне. Отец Даниил поднимает руку. А пальцы сжаты в кулак. — Я людей от чревоугодия отвадить пытаюсь, от блуда отучить, а ты с дьяво- лом разговариваешь, шепот его слушаешь. Кайся, если хочешь спасения, и боль- ше не делай так никогда. Уходи. 98 Дмитрий Глуховский 10 Выгоняют дымный трактор, стыкуют с грузовым прицепом: по размокшей проселочной дороге только эта штуковина и проедет. Соляры на Посту сколько-то еще остается — стратегический запас. Небо в сером, ливня не будет, наверное, но будет сочиться, проедая облака, по капле едкая дрянь. Видно недалеко — туманно; не зеленый, конечно, речной туман, а обычный — просто облака сели на землю. Ворота открываются, караульные дают отмашку. Мать смотрит на Егора в окно и крестит его суетливыми и обкорнанными какими-то движениями, как будто боится, что кто-нибудь это увидит. Он заставляет себя поднять голову и шлет ей шутовской воздушный поцелуй. Полкан с ними не едет — остается на хозяйстве; за старшего в продотряде назначен Ямщиков, Егору сказано слушать- ся его во всем. Кольцов сидит за баранкой, его долговязая фигура сложена под острым, не- естественным углом, иначе он не поместится на водительском сиденье. Егора он с самой их драки игнорирует, для развлечения с ним рядом идет женоподобный Петька Цигаль. И остальные пока шагают своим ходом — слишком уж трясет в прицепе. Дорога тянется вдоль реки; саму Волгу не видно, но ее границы понятны по маячащей слева зеленой стене. Из тумана выступают черные коряги — обварен- ные кислым воздухом стволы деревьев, будто перекрученные судорогами. Проплывают остовы других мостов, подорванных или разбомбленных во время войны: за их мост, железнодорожный, шла настоящая битва — и его уда- лось как-то уберечь. А остальные все обвалились в реку. Дед Никита поясняет Ямщикову, какой из этих мостов он в войну минировал сам, а который бунтовщики разнесли ракетной артиллерией с того берега. Егор шагает рядом с Ринатом. Тот болтает не переставая. — Я вот вообще не догоняю, че мы там забыли, в этой империи. Давно надо было, короче, делать независимость. Че мы попрошайничаем у Москвы-то? С косых калым брать, уже норм. А если за проезд еще, кто по железке куда со- брался, мимо нас едет — тоже, давай, иди-ка сюда. Ну ладно, сейчас никто не ездит. Но надо же вперед думать. Процентиков десять хотя бы брать. И с этих, и с тех. Слышь, ты-то че сам думаешь? — Да мне вообще как-то это все по херу, — сплевывает Егор. — А батька твой как на эту тему? — Он мне не батька. — Ой ты деловой! Нравишься мне, — скалится Ринат. — Да я б вообще всю эту шарагу послал к едрене фене. Таможня… Империя… Херня какая-то. Я бы группу сделал и играл бы. ПОСТ 99 — Какую группу? Музыку, что ль? Гитару свою? — Ринат щербато и заливисто смеется, пропускает заскорузлые пальцы через черный ершик волос. — Кому ты тут играть собрался, братанчик? Бабуськам нашим? Косорылым? — Ну вот свалил бы куда-нибудь… Да, блин, хоть в Москву, и там бы играл. Вон, слышал, что казаки заливают? Типа, порядок у них, мир, красота и здоро- вье. И рестораны, и все дела. — Рестораны, все дела! Там, наверное, телочки-то козырные, в Москве, а? У нас-то с этим делом так, на троечку! — Ринат оглядывается на деда Никиту, сни- жается на полтона. — У этого только, блин, сладкая растет… Но… Пацаны говорят, ее казачок расшевелил… — Ну и по херу! Тебе-то какое дело?! Ринат покатывается со смеху. Веселый человек. — Втюрился, да, братанчик? Ну, жди! А я сейчас там китаяночку себе выберу. У меня вон и курево с собой для них по бартеру. Долго ждал, думал, лопну! Уго- ворю сегодня какую-нибудь шкурку желтенькую… Они, знаешь, так попискивают смешно… — Да знаю я все! — О! Точно знаешь? А я-то думал, ты скромный! Нрааавишься мне! Егор оглядывается по сторонам. Микрорайоны с пустыми панельками, пусты- ми коробочками от людей, отъехали в туман. Теперь по одну руку лес, по другую пусто. Егор слушает вокруг: ничего странного не слышно? Но слышно только та- рахтение трактора, железный лязг подпрыгивающего на ухабах прицепа, пыхте- ние и матерок шагающих вразнобой мужиков. Ничего. Отравленная река, километр шириной, надежно прикрывает этот бе- рег от всего, что творится на том. Даже если бы трактор и заглушить сейчас, толь- ко и будет слышно, что какое-нибудь стрекотание из чащи, или тявканье чье- нибудь… По эту сторону никогда не может произойти что-то вроде того… Что на мосту. Ринат хлопает Егора по плечу. — Хочешь, со мной пойдем. Познакомлю с одной безотказной. Молоденькая, свеженькая, а умеет все… Все, как надо. Егор ничего не отвечает. Когда вызывался в этот поход, он, если по правде, и сам подумал о китаянках. Эта мысль как бы на заднем плане была все время, звенела, как комар в темной комнате: приятное с полезным. Полезное с прият- ным, сука. Но теперь как-то… Расхотелось расчесывать комариный укус. Да еще и стыдно стало за то, что хотелось вообще. А Ринат все болтает: — Давай со мной держись! Я своих всегда выручу, понял? Так что там, на со- вхозе, давай не отставай, такую одну шкуру козырную покажу… Слышь? — Слышу, слышу. Да слышу, бляха, отвали ты уже! 100 Дмитрий Глуховский 11 Мишель встает на колени. Поднимает край покрывала, заглядывает под кро- вать. Сверток с консервами лежит на месте. Она вытаскивает его, разворачивает, разглядывает блестящие банки. Ей кажется, что она чувствует запах тушенки пря- мо через металл и через вонь солидола, которым банка смазана сверху от ржав- чины. Она никогда не любила ее, вообще мясо ей для жизни нужно не особо — гречку ест, овсянку московскую обожает, ну и эти китайские яблоки… А тут вдруг… Накатило как-то. Жуть как хочется, и совершенно невозможно выкинуть из головы. Наваждение. И какое, блин, идиотское наваждение! Она берет одну банку, как сомнамбула идет в кухню и ищет открывашку в пахнущем лежалым чесноком и ржавчиной ящике с приборами. Напоминает себе, что не собиралась открывать ни единой баночки, а хотела все-все вернуть Кригову, чтобы он даже ни на секунды не подумал, будто бы купил ее за еду. И вот вместо этого она перебирает липкие вилки и ножи, а потом, теряя терпение и забыв об осторожности, вырывает наружу весь ящик: где эта чертова откры- вашка, мать ее?! Не находит! Хватает обычный нож, упирает острием в круглую крышку банки, и ладонью с размаху вгоняет нож в жесть — как дед делает. Но нож оскальзывает- ся на солидоле и отскакивает ей в палец. Сразу кровь! Мишель кое-как унимает ее, лезет по ящикам, ищет спирт и бинт — у деда точно было. — Мишель! Мишель! Что случилось? — бабка очнулась, из комнаты зовет. — Все в порядке, ба! Спи! — Упало что-то? — Ничего не упало! Все супер! Хорошо, хоть деда дома нет. Находится и бинт, и спирт. Порез неглубокий, но длинный. Мишель сама себя бинтует, зубами рвет конец надвое, перевязывает. Садится к столу. Пытается отдышаться. Бабка в комнате принимается бубнить: Видно, так заведено на веки К тридцати годам перебесясь Все сильней, прожженные калеки С жизнью мы удерживаем связь ПОСТ 101 Милая, мне скоро стукнет тридцать И земля милей мне с каждым днем Оттого и сердцу стало сниться Что горю я розовым огнем Коль гореть, так уж гореть сгорая… Дальше она не помнит. Начинает снова эту строчку, снова. Потом принимает- ся тихонько плакать — то ли от того, что растрогалась есенинскими строчками, то ли от своей беспомощности. В кухне Мишель смотрит на эту проклятую банку. Хочет ее загипнотизировать. Потом встает. Вытирает с банки солидол куском бинта. Снова берет нож, рас- считывает тщательней — и вгоняет нож в банку. Сначала на чуть-чуть, потом еще одним ударом — поглубже. Еще и еще. Потом гонит его по кругу и откупоривает крышку. Отгибает ее. Принюхивается. А потом запускает туда вилку и кусок за куском съедает все до дна — за какие- то три минуты. Отставляет пустую банку от себя и с ужасом на нее смотрит. У Мишель задержка. Уже неделя. 12 Егор слышит это первым, у него слух лучше и тоньше других. Слышит, хотя идет почти сразу за трактором — пропуская его вперед, чтобы Кольцов не придумал что-нибудь учудить. Оборачивается к Ринату: — Слышишь? Волки это, что ли? Вон, воют. — Какие волки, братанчик? Китаезы, наверняка, и волков-то всех вокруг себя схавали. Но Егор ясно слышит вой — впереди, из-за поворота, оттуда, где должен рас- ступиться лес и показаться вдалеке китайский совхоз. Волки — это потому что сразу всплывают в памяти материны слова, когда она казаков провожала. Сжи- мается что-то внутри, за солнечным сплетением. — Коль! Кольцов! Приглуши мотор! Коль! Кольцов обращает на него внимание не сразу — наверное, не хочет, но Ци- галь ему передает — и тот все же соглашается. Когда двигатель стихает, сразу ста- новится слышен вой — отчаянный, истошный. Ринат качает головой. — Нет, не волки. Волки не так воют. Собаки это. Егор напрягает слух и понимает, что Ринат прав: между завываниями слышно гавканье; точно, собаки. Наверное, шанхайские. Китайцы собак держат, только не для охраны, а чтобы их жрать. 102 Дмитрий Глуховский Над Егором смеются: волки, волки. Заводят трактор заново, идут по грязи вперед, из-под колес летят жирные комья. Дорога не езжена, наверное, неделю: ни человеческих следов, ни копыт, ни насечки от покрышек. А что вот они воют, думает Егор. Не от хорошей жизни, наверное. Может, чувствуют тоже что-нибудь. Что их схарчить собрались. Наконец вдалеке показываются постройки — луг залит белым туманом, как блюдо молоком, и в этом молоке плавают черные ломти: силосная башня, крыша теплицы, кирпичное здание сельсовета. Людей в поле нет — или, может, они где- то в тумане барахтаются. Потом становится виден и частокол, и ворота. Округа почти вся бесцвет- ная — солнце еле удерживается на скользком осеннем небе, того и гляди сва- лится за лес. Вой становится отчетливо слышен и сквозь тракторный шум. Не одна собака воет и не две — дюжина, не меньше. Ямщиков уже отсюда громогласно орет: — Эй! Нихао, товарищи! Открывайте! Но ворота и так открыты нараспашку. Навстречу никто не выходит. Невиди- мые собаки, прислушавшись, затихают на миг, а потом принимаются выть с утро- енной силой. Кольцов глушит трактор, спешивается. — Эй! Нихао, кому говорят! Из-за частокола поднимаются черные вороны, хрипло каркая. Ямщиков скидывает с плеча автомат, дает знак остальным тоже взять оружие на изготовку. Входят за ворота медленно. На улице ни души. В жилых избах свет горит, хотя рано еще зажигать. На до- мах натянуты транспаранты с иероглифами, над сельсоветом полощется засти- ранный дождями розовый флаг. — Ээээй! Собаки срываются в исступленный, до хрипоты и визга, лай. Кольцов подхо- дит к одному окну — привстает на цыпочки, заглядывает внутрь. — Пусто. Сережа Шпала поднимается на крыльцо сельсовета, колотит в дверь. Никто не отвечают. Собаки сходят с ума. Он толкает дверь — та не заперта. Сережа про- ходит внутрь, исчезает. Что-то говорит там… Потом все становится тихо. Снова появляется на крыльце. — Никого! Никого. Идут мимо других домов — все брошено. Ни взрослых, ни детей. На столах посуда, на вешалках одежда. Следов борьбы никаких нет; мебель рас- ставлена аккуратно, непохоже на то, чтобы кто-нибудь на Шанхай напал. Словно люди, сколько их тут было, просто взяли и растворились в воздухе. |