Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
237 Предложение 1 Весь спектакль он то и дело глядит на часы и громким шепотом осведомляет- ся у соседей, когда все кончится. На него шикают. Какой-то франт, чтобы впечат- лить свою чахоточную даму, через ряд грозится вывести Лисицына из зала, если тот немедленно не прекратит. Но Юре точно надо знать, когда будет конец — он сидит на самой галерке, а ему прорываться к сцене с огромным букетом, который своими шипами навер- няка будет цепляться за все эти их шелка и кружева. От нервов он лузгает семеч- ки, и весь пол под его сапогами уже замусорен шелухой. Дают «Спящую красавицу», «opus magnum Владимира Варнавы, ныне несо- мненного классика, в юности слывшего хулиганом», как Юра узнал из программ- ки. На представление Катя его не звала — он хотел непременно сделать ей сюр- приз и вообще не сказал, что будет в Москве. Билет в Большой доставал сам, и досталось вот такое — в самом тылу. Катю ему среди ее товарок удается найти не сразу и только при помощи поле- вого бинокля, который ему в штабе в шутку предложили взять с собой вместо теа- трального, а он согласился. Все эти шикающие люди вокруг смотрят на него, ко- нечно, как на кретина — он сидит, прямой как палка, при полном казачьем параде, жрет семечки и пялится в свой громадный бинокль так, будто сцена — передовая, а оркестровая яма — траншея, из которой выбрался и двинул в штыковую враг. Зато в этот бинокль видно Катю. Что там в целом за балет, он так толком и не понимает, потому что не отрывает взгляда от нее. Злится, когда ее заслоняют от него другие танцовщики, радуется, когда они расходятся в стороны, позволяя ей показать себя. Ревнует ее к партнерам, ревнует к приме. Партия у Кати незначи- тельная. Ей часто, почти всегда, приходится делать то же, что и остальным — син- хронно, как в строевой, как будто ей нельзя было доверить что-нибудь поваж- ней, что-то, с чем она могла бы блистать! Лисицын принюхивается к букету — пахнут ли розы? Когда брал, вроде бы пахли, но сейчас весь аромат словно выветрился; или, может, это он просто привык? 238 Дмитрий Глуховский Они полгода как будто вместе, хотя служба у него по прежнему на Кавказе — но посреди этих длинных месяцев была трехнедельная побывка в столице, при- глашение для которой Юре выправила Катя. Три недели они гуляли по бульварам и набережным, ужинали в лучших ре- сторациях и завтракали с шампанским — и все это время он ревновал ее к мо- сквичам — сытым, безбедным — из которых каждый, конечно, станет на Катю по- сягать, как только Лисицын уедет от нее за Трешку. Он понимал, что выглядит со своей ревностью глупо, но, когда вечерами они уносились в угар, Юра свое со- мнение в том, что Кати достоин, в секрете держать больше не мог — и рвался в драку со всеми, кто на нее пялился чересчур уж липко. Дважды его вязала во- енная полиция, и только Катины чары (да и то чудом!) заставляли полицейских Лисицына отпускать без заведения дела. Катя его за безобразия бранила и про- щала; но уверенности в себе и в ней у него не прибавлялось. Вот он и спрашивает себя: а ждет ли она его? Пойдет он сейчас к ней с этими розами — а другой никто не выйдет ли из партера, и пока он будет со своего балкона спускаться, уже и свой букет подарит, попышней, и руку поцелует, и щеку? Не глупо ли и не самонадеянно ли было с его стороны хотеть ее удивить? Нет ли у нее на этот вечер других планов? В прошлый-то раз она была им оповещена заранее — и успела организоваться так, чтобы вписать в свое любовное расписа- ние лисицынскую побывку. Но так ли была скучна столичная жизнь, что никаких претендентов на Катино время и ее душу не было совсем? В антракте он обводит бинокулярным взглядом первые ряды, ища кого-ни- будь похожего на того хрыча, которому Катя дала отставку на благотворительном балу. Хотя — соперник может выглядеть как угодно. Всех, кто сидит с букетами, как и он сам, Лисицын изучает особенно придирчиво. Вон тот лощеный усач, например — приняла ли бы она его ухаживания? А этот мальчишка? Не так уж и юн, собственно… Кате двадцать девять, а этому… Ну, двад- цать с чем-то. Мелкому засранцу. Надо было сказать ей заранее! Может, уйти? Уйти, набрать ей после спектакля — сказать, что приезжает зав- тра, дать ей время на подготовку… Но очень не хочется терять этот вечер. Потому что экспедиция отправляется в Ярославль уже послезавтра, и вечеров осталось всего два. Шайтан с ним. Он все же поднимается с места заранее, расталкивает возмущенных театра- лов и расцарапывает букетными шипами их мегер, пригибаясь, как под обстре- лом, бежит к сцене и там еще пятнадцать минут ждет, пока балет кончится, чтобы метнуть в Катю цветы — первым, до того, как какой-то седогривый лев с Андреем Первозванным на шее — не министр ли? — вручит свой строгий букет рдеющей приме. ПОСТ 239 Катя ахает. Громким шепотом велит ему ждать ее тут же, у сцены. Через десять минут, когда зал почти уже пуст, выбегает к нему, разгоряченная, и ведет Юру в закули- сье пить шампанское с другими танцовщицами — невесомыми как школьницы женщинками с изуродованными ступнями. Все они воркуют, окружив Юру, как голуби старика, который крошит им наземь хлеб, но Лисицына интересует толь- ко Катя. Потом, конечно, ресторан, и вино, и смех, и танцы до трех ночи. Страх и со- мнение отступают с каждой Катиной улыбкой, а слова, которые он собирался точно сегодня вечером произнести, все никак у него не произносятся. Не нахо- дится для них подходящего момента, как-то все он их откладывает на потом. А потом она тащит его к себе, они на цыпочках входят, чтобы не разбудить Катину компаньонку, тоже танцовщицу, запираются в комнате на шпингалетик, и дальше их намерение секретничать и щадить соседку само как-то забывается; все забывается вообще до боя заутренней — и только тогда, куря в постели, Ли- сицын признается Кате, что осталась у них всего одна еще ночь, после которой ему нужно будет вслед за Сашкой Криговым уехать к шайтану на рога. Его страшно подмывает рассказать ей про то, что завтра его примет сам Госу- дарь, но он удерживается и не пробалтывается даже в послелюбовном изнуре- нии, деля с Катей в постели ее сигарету с мундштуком. 2 Когда начинают бить Куранты, народ уже ждет: поснимал шапки и потупился. Снег падает тихо и торжественно: хотя в ноябре можно было бы ждать злого ветра, но в этот день он присмирел. Снег мягкий, но идет густо — и Спасская баш- ня уже за полверсты сквозь белый тюль почти не видна. Снежинки ложатся на непокрытые головы и взрослым, и сидящим у них на закорках ребятишкам, и таять не спешат — так что к тому мигу, когда бьет двенад- цатый удар и Иерусалимские ворота раскрываются под всеобщий восторженный вздох, собравшаяся на Красной площади толпа вся уже кажется седой. Сначала по двое неспешно выезжают на гарцующих конях кавалеристы в па- пахах — его Императорского величества личный эскорт. У третьего и четвертого всадника в руках знамена: черно-желто-белый имперский триколор и белая хо- ругвь с багряным крестом. Жеребцы могучие, обычных извозчичьих лошадей крупней чуть не в полтора раза, и седоки им под стать. Масти кони светло-серой, серебристой, и, если б не черные их глаза, они казались бы в снегопаде прозрачными, призрачными, и ка- валеристы с шашками наголо ехали бы словно по воздуху. 240 Дмитрий Глуховский Первая пара, вторая, третья — и тут в полумраке башни зажигается бледный пламень: плошки фар царского ландолета. Диковинное авто окрашено в белый цвет. Водительское место крытое, а над задними сиденьями крыша сложена, убрана. На длинном капоте флажки — императорский штандарт. Толпа подается вперед, городовые, которые цепью держат ее, схватившись за руки в парадных белых перчатках, стискивают зубы и с кряхтением давят об- ратно. И вот — на свет является вся машина. Государь император стоит, держась одной рукой — на другой он держит маль- чика, который одет ровно, как и он сам — в перетянутую портупеей полевую ши- нель, в папаху с армейской кокардой. Юра напряженно всматривается в его фигуру. Не получается поверить, что сегодня вечером ему — ему, сотнику Лисицыну — будет оказана великая честь со- зерцать и слушать Государя лично. За что ему эта честь? Что скажет император? — Ай! — жалуется Катя. — Что ты так вцепился? — Прости, прости… — он ослабляет тиски, в которых зажата ее ручка. В башне пробуждается голос. Над Красной площадью разлетается: — Его Императорское величество, самодержец Московский, Аркадий Ми- хайлович, и Его Императорское высочество, великий князь Михаил Аркадьевич! Громкоговорители вторят ему от Исторического музея, от ГУМа, от Софий- ской набережной, от Манежной площади, с Ильинки, с Лубянки, с Тверской, с Варварки — отовсюду, где сейчас собрались в честь светлого праздника люди. За лимузином следом идет в ногу еще дюжина всадников — попарно, все с шашками наголо, окутанные паром из конских ноздрей, мягко ступают по снегу. — Слава Государю императору! Долгая лета! Кто там первый прокричал это — неизвестно; но через несколько мгновений восторг волнами расходится уже от расчищенного городовыми прохода, от пер- вых рядов, которые могут лицезреть царя лично — к тем, кому не повезло, кого зажали в глубине толпы. — Долгая лета! Долгая лета! Тут, кажется, собрались все вообще, кто может ходить, все, у кого есть золо- тое кольцо. Император на людях появляется нечасто, а наследника и вовсе по- казывает народу только в год раз — в большой православный праздник, день Михаила Архистратига и Всех сил бесплотных. Архангел покровительствует ве- ликому князю, как покровительствовал его деду Михаилу Первому, основателю династии. Лисицын думает — вот он, правильный момент! — Катя, я… Предложение руки и сердца, которое она шутя сделала ему полгода назад на вокзале, осталось подвешенным в воздухе — Лисицын как будто бы принял его, но в прошлый свой приезд ни один из них об этой как будто бы помолвке не вспо- ПОСТ 241 минал. Надо теперь ему переделать это предложение заново, по-настоящему — и всерьез. Но слишком боязно, что откажет. И вот он всю ночь думал, как выстро- ить разговор. Сначала сообщить ей о том, что его, сотника Лисицына, сына ста- ничного пасечника, вызывает к себе сам Государь — и срочно, сегодня же. И потом уж только, когда Катя ахнет, воспользовавшись ее замешательством, достать коль- цо. Потом понял: удивительным и счастливым образом это приходится на День Михаила Архистратига и на царский выезд. Сцена подходила для действия как нельзя лучше; больше откладывать было нельзя! — Государь император меня сегодня вызывают, — сообщает Лисицын Кате. — Личная аудиенция. Катя бросает на него настороженный взгляд. А может, восхищенный. — Ого! Наверное, восхищенный. — И о чем разговор пойдет? — Не могу тебе сказать. Гостайна. Она привстает на цыпочки, треплет его по гладко выбритой щеке. — Ты такой милый. И больше попыток выведать у Лисицына государственную тайну Катя не де- лает; а он гадает, почему это еще. — Это по поводу экспедиции, — говорит Юра. — В которую лучше бы ты не ездил. — Ну брось. — Я своих не бросаю. — Ты не рада за меня, что ли? Катя пожимает плечами. — Рада, конечно! Но… Ты не думал, что с твоим другом там? — Думал. Та Сашка нигде не пропадет. Все с ним нормально будет. — Почему мне тогда страшно? Юра хмурится и отмахивается. — Это ж просто экспедиция. Просто задание. — Было бы это просто задание, — возражает Катя, — вряд ли бы тебя лично Государь у себя принимали. Всех сотников принимать — принималка отвалится. На них оборачиваются и шикают. Кригов медлит, крутя в кармане купленное второпях обручальное кольцо и никак не решаясь достать его оттуда. Белый императорский ландолет с горящими огнями медленно катит мимо тысяч протянутых за благодатью рук, а царь взмахами затянутой в черную кожу кисти одаривает их этой благодатью — и лица людей озаряются, и снег начинает таять на их головах. Цесаревич Михаил Аркадьевич сидит у отца на руках крепко, надежно, не вертится — и смотрит на подданных серьезно, в свои-то пять лет. — Такой странный мальчик, — говорит Катя Лисицыну. 242 Дмитрий Глуховский — Как будто святой, — отвечает Юра. — Как будто крепко поротый. Ближайший к ним городовой, перехватив, кажется, их разговор, вслушивает- ся теперь с подозрением и осуждением. Да Юра и сам чувствует себя за Государя обиженным. — Та знает, что народ в нем царя видит. — Он и когда у нас сидит в Большом, в своей ложе, такой же надутый. Кортеж минует их и отправляется вдоль ГУМа к Манежу, Юра провожает его глазами, Катя смеется, толпа сплескивается за лошадиными хвостами, воздух звенит от ощущения только что случившегося чуда, свидетелями которому были все тут собравшиеся. — Кать… Он сжимает в кармане обручальное колечко. Но Катя своими шутками-шу- точками спугнула его, и вот уже кортеж проехал, и конские хвосты замели этот миг, вот его пышным медленным снегом засыпало — не успел. — А? А когда он еще сюда попадет? Это сегодня у него в золотой пояс от полковни- ка Сурганова пропуск — завтра обратно сдавать. Катя-то на Красную площадь хоть каждый день по своей червонной печатке ходить может: она в Большом слу- жит, а живет в Леонтьевском переулке, ей положено и так, и этак. И все эти тыся- чи человек, которые облепят императорский кортеж на его пути от Иерусалим- ских ворот к Сретенскому монастырю — все с такими печатками на указательном пальце. А Лисицын тут лишний. Не заслуживает он ее. Ну, скотина ты трусливая, решайся! — Я другое хотел сказать… — Какое? Он переводит дыхание, и в конце концов предлагает: — Пойдем, может, по коньячку? Лучше вечером. Лучше за ужином. В ресторане. После аудиенции. 3 От Манежа императорское ландо с сопровождением следует вниз к Пушкин- ской. Кавалеристы не опускают руки с шашками, Государь не опускает руки, на которой держит наследника. «Долгая лета!» катится вместе с кортежем снежным комом по запруженной людьми Тверской, все больше и больше восторженных голосов и улыбающихся лиц налипает на него — и к Пушкинской городовым уже еле удается сдерживать натиск гальванизированной толпы. — Долгая лета! ПОСТ 243 К заиндевевшим окнам липнут лбами дети: внутри Бульварного, в золотом поясе, не осталось ни единого не застекленного дома, да и отопление тут работа- ет у всех. Люди из теплых домов глядят на Государя благодарно, и все, кто вы- сыпал на улицу, вышли по своей воле. Шашки в руках у кавалеристов в празд- ничной иллюминации отблескивают как елочные игрушки, растянутой поперек Тверской; от них и толку, как от игрушек — для нарядности только. Но никто тут и не желает Государю зла, и он знает это — поэтому едет в народ с этой бутафор- ской охраной, поэтому безбоязненно показывает народу маленького Великого князя — хрупкий сосуд, в котором мерцает так легко угасимый священный огонь данной Богом власти. И люди смотрят на этот огонек с нежностью и обожанием. Когда настанет время, когда цесаревич будет готов стать цесарем, будут готовы и они. — Долгая лета! Знаменосцы подъезжают к Пушкинской, к бульварам — к невидимой грани- це. Тут золотой пояс оканчивается, начинается пояс серебряный. И толпа по этой границе стоит куда более плотная и внимательная: к серебряному поясу относится все, что между бульварами и Садовым, народу в нем густо — в домах немало коммуналок, все жмутся к Кремлю поближе. Все, кто золотой печатки на палец не заслужил, стремятся получить хотя бы серебряную. И сейчас тут, вдоль бульваров, кажется, выстроились все, у кого серебряное кольцо, кому можно. На Пушкинской кортеж поворачивает направо и едет степенно вдоль тонких молодых деревьев, по преобразившимся бульварам — сначала до Дмитровки, потом до Петровки. Белые флаги с багряными крестами в честь дня Михаила- Архангела украшают и их. Городовые в зимних шинелях с блестящими пугови- цами стоят лицом к скопившемуся народищу, как положено — но и тут среди ты- сяч лиц нет ни злых, ни сердитых. Все стоят без шапок. Все, что им нужно — про- сто посмотреть на Государя или хотя бы вслед ему, на вихрящийся за белым лимузином, за конскими хвостами снег, который в отсветах разноцветных лам- почек кажется рассыпаемым из машины конфетти, божественной манной, ис- крами счастья. Люди, которые тут стоят, знают, что за бульвары им нельзя — дальше, в зо- лотой пояс, ход только тем, у кого на пальце кольцо червонного золота с цар- ским гербом. И никто не пытается нарушить порядок, прорвать прозрачную мембрану. Каждый знает свое место, и именно в благодарность за послушание Государь доезжает в архангельский день до тех, кто стоит терпеливо вдоль бульваров. Мальчик у царя на руках начинает мерзнуть, меленько дрожит, но позиций не сдает; и сам император держит его неутомимо. Налетевший порыв ветра рас- 244 Дмитрий Глуховский правляет знамена, шашки с присвистом нарезают ставший густым воздух, лоша- ди фыркают, люди рукоплещут. — Слава Государю императору! Слава Великому князю! Но вдоль всех бульваров кортеж не поедет — на Петровке он сворачивает опять направо и по ней катит к Большому, вдоль построившихся для приветствия солдат Михайловского и Аркадьевского гвардейских полков. Народ рукоплещет еще снежному вихрю и конским хвостам, а потом разбредается по ярмарочным лоткам, устроенным вдоль бульвара — пить глинтвейн и делиться радостью с теми, кто не поспел на проезд кортежа. А император, поднявшись по Петровке вдоль застывших гвардейцев, у Боль- шого вновь окунается в тепло — на Театральной площади его ждут с бумажными цветами, которые будут бросать под копыта белых коней и под влажные черные колеса ландолета. — Неужели не боится, что бомбу кинут? — спрашивает в толпе кто-то нездеш- ний, оказавшийся внутри бульваров по гостевому золоту. — Да кого ему бояться! — отвечают ему. — Он по совести правит, а наследника Михаил-Архангел сбережет. Площадь заклеена афишами «Бориса Годунова» и «Щелкунчика», мимо них император едет далее, к зданиям Охранного отделения, жандармерии и прим- кнувшего к ним «Детского мира», ничем, кроме вывески, по виду друг от друга не отличающихся. Там, выстроившись вдоль «Детского мира», желтой глыбы Ох- ранки и белой глыбы Жандармского корпуса, Императора приветствуют курсан- ты Охранной академии — белая кость, сплошь дворянские дети; ландолет нако- нец вкатывает на Большую Лубянку. Его путь скоро кончится. Сретенский монастырь — с золотыми луковицами бетонного Храма Воскресе- ния Христова и Новомучеников и исповедников Церкви Русской — выступает в просвете между охранными разными зданиями — казармами, приемными, ка- талажками, офицерскими жилыми квартирами, которые все перемешаны так, что только причастный разберет. Ворота монастыря уже для Государя и Михаила Аркадьевича распахнуты, и у ступеней Храма Новомучеников и исповедников встречает сам Патриарх в подо- бающем случаю облачении: зеленой мантии поверх монашеской рясы. Золотые серафимы строго глядят с белого куколя. Прочие иерархи стоят за спиной влады- ки, шепчутся: они императора видят редко, заждались. Всадники, въехав в ворота, спешиваются, расходятся полукругом. Белый ландолет останавливается, адъютант выскакивает первым, раскрывает дверь, и Государь сходит, ставит продрогшего мальчика наземь, сбивает снег с караку- ля, отряхивает припорошенные погоны, шагает навстречу Патриарху, и вместо поклонов они тепло обнимаются. Патриарху, сутулому старику, Государь годится |