Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
262 Дмитрий Глуховский — Да то же самое, что и тут, — начпоезда хмыкает. — Россия ж, брат, везде одинаковая, кроме Москвы. Не знаю, что вы и завоевывать-то там намылились. Тут бы вона сначала все причесали. — Не в свое дело рыло-то бы ты не совал! Начпоезда поводит плечами, а Лисицын, дав ему отпор, думает еще над от- ветом. — Мы должны обратно собрать все, что было потеряно. — Кому должны? — Отцам нашим! — Отцу ты своему должен только одно — пережить его, чтоб ему тебя хоро- нить не пришлось! — вздыхает начальник поезда. — А с этими завоеваниями-то смысл в другом. — И в чем же? — Лисицын пытается навесить на лицо ухмылку. — Да просто чтоб завоевывать. У России другого смысла нету, кроме как больше делаться. Все жертвы, все лишения — всегда ради этого и были. Чтоб только расти дальше. Зачем мы терпим? Чтоб отцам за нас стыдно не было, вона сколько они нахапали. А отцы куда ж столько хапали? Почему жизнь в го- лоде, в очередях? Чтоб дедам за них стыдно не было. А дедам зачем столько земли было? Зачем деды страх терпели, головы на фронтах клали, в лагерях гибли? Чтоб прадедам не было стыдно за них — при тех-то ого-го сколько зем- ли взяли! Другого оправдания ж нет. Расти надо, и все тут, и пропади все про- падом. Начпоезда оглаживает свой зоб. — А на хуя, спроси вот хоть кого, нам столько земли? Что с ней делать? — Детям передать, — отвечает Лисицын. — Та вообще, что это за разговор- чики! Он свою нагайку уже в руках вертит, хочет, чтобы раковый ее видел. Сам на- гаечку плел, сам в пчелином воске вываривал. На конце кисточка сделана. — Ну так я не военный человек, гражданский, мне свое мнение иметь не за- прещается! Так вот… Дело не в детях, друг ты мой ситный. А дело в том, что как только мы жрать остановимся, оно сразу разваливаться начинает. Потому что та- кую жизнь можно терпеть, только пока смысл есть. А смысл такой, чтобы дальше пухнуть. Другого смысла нет. Он сплевывает на пол. Лисицын так и крутит свою плетеную нагаечку в руках, но в дело ее пустить никак не может. Только говорит начальнику поезда: — Все ты брешешь, паскуда. — Ну вру, так вру. Ты поди съезди за мост-то, погляди, что там. Что там Аркадь Михалыч хапать намылился. Не то ли, что его папашка в кровище… ПОСТ 263 Дальше Лисицын уже стерпеть не может. Разворачивает нагайку и хлещет зо- батого гада по харе, самой кисточкой рассекая ему скулу. Начпоезда валится на пол, зажимает рану, юшка брызжет сквозь пальцы. — Не сметь! Не сметь про Государя императора, мразь! Не сметь про монар- шее семейство! 4 — Эй! Ваш-бродь! Вставайте, скоро будем! Лисицын вздрагивает — открывает глаза. В руке все еще зажата рукоять на- гайки. Рядом часовой стоит. Начпоезда с перебинтованной харей — красное про- текло — отворачивается. Машинист поглядывает на подъесаула забито, заиски- вающе. Над железной дорогой поднимается красное солнце. Земля голая, нищая, сне- га нет, травы нет. Впереди в тумане, как в пороховом дыму, пустой город. Обыч- ный город — понатыкано всякого вразброд и вразброс. — Ты бывал тут? — спрашивает у машиниста Лисицын, продирая глаза. — Где этот пост их? — Дальше, на самом мосту через Волгу. — Сбавь ход. И останови нам пораньше. Отправим вперед людей. Лисицын распахивает дверь, ежась на стылом ветру, ждет, пока ему откроют в вагоне. Там все таращатся на него сонно, кроме сотника Жилина. Жилин бодр и зол. — Подъезжаем! — сообщает ему Лисицын. — Выставляй пулеметы, разведчи- ков ко мне, буди второй вагон. Полная готовность. Раздвигают первые боковые двери, высовывают в проемы свои жала пуле- меты. К ним тут же подтягиваются казачки — покурить. Врывается в вагон воздух с улицы. Люди недоуменно переглядываются: — Чем это так несет? Лисицын и сам чувствует: кисло пахнет. С непривычки глаза даже слезиться начинают — а он-то думал, это от ветра холодного. И чем дальше едут, тем хуже воздух. Даже, кажется, и кожу уже пощипывает. Путей становится все больше, больше — они ветвятся, путаются; на ржавых рельсах стоят цистерны. На круглых боках знаки «огнеопасно» и язвы, проеден- ные коррозией. Качали по железным сосудам раньше густую черную кровь, а тут был важный узел, одно из сердец громадной туши — Родины; давно оно затихло, не бьется — и брошенные цистерны тут как тромбы. Никого вокруг. Людей нет, собак бродячих нет, птиц нет. Кроме стука колес, ничего не слышно. 264 Дмитрий Глуховский Проезжают изгаженное и заколоченное здание вокзала. Окрашенное в цы- плячий желтый, против остального города, мертвенно-серого, оно смотрится ве- село, как баянист на поминках. Чего им тут бунтовать было, думает Лисицын. Ради чего? Чтобы это вот себе отхватить? На Кавказе, допустим, хотя бы климат. Горы кормят, овец пасти мож- но. Оборонять легко, атаковать трудно. На русских накоплены за триста лет оби- ды, которые абреки и прятать-то толком никогда не умели. Ну и просто — слиш- ком другой народ: они на нас как на зверей глядят, а мы на них. На Кавказе хотя бы ясно, отчего всегда мятеж и всегда война. Но тут-то? Вот веселенький вокзал отъехал уже в дымку, потянулись какие-то белесые кирпичные не то гаражи, не то склады, не то человеческие жилища; по карте остается уже совсем чуть. Лисицын зовет с собой сотников и разведку, перешаги- вает обратно в локомотив. — Ну вона там оно, в принципе, — говорит им машинист. — Видишь, вон кор- пуса перед мостом? Там шинный завод раньше был. А теперь пост. Лисицын вскидывает свой театральный бинокль и смотрит вперед. — А что там за туман такой? — Это от Волги, — объясняет ему машинист. — Волга дышит. Не чуете, как гла- за щипет? Это не туман — это непроницаемая зеленая стена такой густоты, будто из ваты сделана. Что там, на том берегу Волги, через нее увидеть нельзя. Да и что в сотне метров от этого берега, разглядеть не получится. Тяжелый железнодорожный мост погружается в зеленый туман, как будто огромный трамплин над кислотным морем сделан. Из такой дымовой завесы кто угодно может выйти, хоть целая дивизия — и не увидишь, и не приготовишься. Может быть, не бунт это? Может быть, пост захвачен? — Чую. Ладно, останавливай, — командует Лисицын. — Чтобы они нас тут под откос еще не пустили. Давай, вот за этим он ангаром останавливай, как раз укроемся. Состав с визгом тормозит, прячась целиком за громадным уродливым здани- ем, покрашенным в оранжевые полосы. Если с поста и заметили приближение поезда, то достанут они его за этим ангаром только навесом, с миномета. Лиси- цын спрыгивает на мерзлую землю, берет с собой сотников и разведку, озираясь, шагает вдоль оранжевых стен, готовится услышать минометный присвист. Тишина. Доходят до угла, снова прикладываются к биноклю. Ярославский пост — осыпающиеся заводские корпуса с огромными окнами, без стекол похожими на скальные гроты, и кирпичные жилые строения — обне- ПОСТ 265 сен высоким бетонным забором с колючкой поверх. Промзоны таким забором обносить надо, а не крепости! Да это и есть промзона… Лисицын инструктирует сотников и разведку: бунт, саботаж, численность и ос- нащение предполагаемого противника. — Только вы вот что, братцы… — говорит он в конце. — Главное, надо пом- нить: мы ж не каратели. Мы тут затем, чтобы порядок навести. Перед началом штурма предложим сдаться по-хорошему. Женщин и детей не трогать ни при каких обстоятельствах. Это ж свои, русские люди. Не зверьки. Наша задача — за- чинщиков повязать или ликвидировать. Понятно? Жилин? Хлопцам своим так и передайте. Он закашливается — от зеленого воздуха першит в горле. — Принято. — И вот еще… Если странное что-нибудь увидите — меня зовите. Ну, с Богом! Он отпускает вперед разведку. Изучает пост в бинокль: тот кажется покину- тым, но в окаймленном радугой окуляре бинокля появляется флаг. Имперский обычный флаг, высоко поднятый на флагшток, полощется на ветру. Если это бунт, говорит себе Лисицын, то флаг должны бы были спустить, нет? Вокруг поста нагорожено всякого: избушки на курьих ножках, бараки на ма- нер греческих храмов, жилые панельки, сгоревшие не то троллейбусы, не то ав- тобусы. Есть, где укрыться — и лазутчики к ограде поста идут аккуратно, не высо- вываясь. Если ярославские взбунтовались, то должны ждать гостей из Москвы: не думают же они, что Государь им мятеж так с рук спустит? А если ждут, то уже, может, прямо сейчас его разведчики не у одного Лисицына в перекрестье окуля- ров пойманы. И прицелов. Поравнялись с постом. Одна фигурка замирает на путях — у черного мешка, склоняется над ним. Лисицын наводится поточнее: кажется, человеческое тело. Остальные двое разведчиков, пригибаясь, бегут к воротам. Куда?! Но с поста — ни выстрела, ни оклика. Ловушка? Сгущается темное, дурное предчувствие. В бинокль видно, как казаки через ворота прислушиваются к тому, что проис- ходит за стенами. Один подсаживает другого, тот лезет наверх, заглядывает за забор, потом стрижет кусачками колючую проволоку, перемахивает на ту сторону. Ну вот, сейчас. Сейчас что-то случится. Лисицын оглядывается на Жилина и Задорожного. — Одна полусотня по полю туда, другая готовься к десанту с поезда — попро- буем до ворот докатить. Пулеметами прикрываем. Вперед. Сотники бегут раздавать приказы, тепловоз просыпается. Сейчас начнется. Лисицын сжимает и разжимает кулак, обтянутый черной кожей. Оборачивается на казаков. Шепчет им: 266 Дмитрий Глуховский — Ну, мужики! Не подкачайте! Жилин дает отмашку нагайкой — его полусотня рассыпается вдоль брошен- ных зданий, обтекает их, как разлитая ртуть, чтобы потом снова собраться в тя- желый шар и прошибить дыру во вражеской обороне. И тут над Ярославским постом возникает черная туча. Потревоженное воронье с гвалтом поднимается над стенами, над заводски- ми корпусами — и принимается кружить над двором тяжело и лениво, не желая покидать насиженное место. Предчувствие беды становится невыносимым. Кислый воздух выедает глаза. Подходит разгоняющийся поезд, и Лисицын на ходу вскакивает на подножку тепловоза — бросает взгляд на разворачивающиеся пулеметы, на висящих гроз- дями в открытых дверях бойцов… Сейчас. Ярославский пост надвигается на них из этого зеленоватого марева, как уто- пленник безмолвно выплывает, раздувается на глазах… Но вдруг его ворота распахиваются. — Целься!! — орет пулеметчикам Лисицын в обход сотников. Кто-то машет оттуда, от поста. В воротах стоят их двое разведчиков. Показывают: все чисто. 5 — Врата в ад, — шутит конопатый подхорунжий, молодой совсем еще пар- нишка, который внутрь первым зашел. Выглядит он бледно: только что блевал, вот и пытается теперь хохмить. Лисицын остановился в воротах Ярославского поста, смотрит вокруг, при- слушивается к себе. Это он предчувствовал? Нет, не это. Такое предугадать нельзя. Под ногами у него лежит голая женщина, вымазанная в крови, подмигивает ему: один глаз вытаращен, другой выклеван. Рядом с ней ребенок, тоже мерт- вый, голова об угол сторожки размозжена — вон все бурым измазано. Женщина ребенка держит за ногу, вцепилась. В груди у нее дырки, наискось, как портупея. Дальше тоже тела — раскиданы, расшвыряны. Лисицын все-таки делает шаг вперед. Потом еще. Остальные идут за ним. Тут есть такие, кто погиб от пуль. Старики, молодые, женщины, мужики. Мно- го голых, много полураздетых. А есть такие, которые от другого умерли. Не пой- ми, от чего. Много, у кого голова разбита или шея сломана. Много, у кого руки вывихнуты, ноги вывернуты. Как будто их хватал кто-то огромный, злой и без- ПОСТ 267 мозглый, ничего в людях не соображающий, нетерпеливо, как у кукол, крутил им конечности, ломал суставы — и в раздражении отбрасывал. А посреди заводской территории лежит поезд — длинный пассажирский со- став, вагонов пятнадцать, не меньше; локомотив сошел с рельсов и опрокинулся на бок, будто поезд свернул себе шею тоже и от этого умер. Ни одной живой души тут не осталось. Вороны, устав летать, спускаются все ниже, каркают недовольно, норовят присесть обратно, чуть головы казакам на задевают, хотят продолжить клевать своих людей. Дома вокруг поезда стоят пустые, где-то окна закрыты, где-то распахнуты на- стежь, хлопают ставнями. Никто не из них не выглядывает, никому до грозного казацкого воинства нет никакого дела. Имперский флаг полощется, раздувается на ветру. Солнце взбирается на небо, выцветает, из красного становится бледно- белым. — Что тут случилось-то? — тупо спрашивает Жилин, перхая в кулак. От едкого здешнего воздуха глаза у него красные, влажные — кажется, что он по мертвым готов расплакаться. Лисицын дергает плечами. Шайтан пойми, что. Но случилось совсем вот не- давно. Дня, может, два назад? — Пойдем, посмотрим, — наконец решает он. — На поезд глянем. Нехотя, оглядываясь на дома, идут. Первое, что бросается — окна у поезда замазаны краской, все слепые. Но тут и там они расколоты и разбиты, продырявлены пулями. И через дыры видны ре- шетки. Окна зарешечены изнутри, как будто состав этот зверинец какой-нибудь перевозил, или заключенных. Но если заключенных, то таких, которым лучше не знать, куда их везут, поэтому окна у вагонов закрашены. — Как будто для смертников сделано, — догадывается Задорожный. — А это тогда что? — говорит Лисицын. На вагонах нарисованы кресты. Красные кресты на белом поле. — Спа… Спа… Си. И… Ссс… Сооо-х. Рааа-ниии, — вслух старательно прочитыва- ет конопатый подхорунжий и тоже подкашливает. Задорожный снимает папаху, чешет лоб. — Поезд-то здоровый какой… Не то, что у нас, а? Тепловоз сдвоенный вон… Это откуда он ехал? Двери у вагонов заперты тоже, так крепко заперты, как будто изнутри заваре- ны. Что же там такое? Жилин заскакивает на подножку к пробитому окну. Прижимает лицо к сте- клянным осколкам, заглядывает в вагон. — Еб твою мать, — выдыхает он. — Там тоже трупами все завалено, Юрий Ев- геньевич… Жесть какая… Тьфу ты… 268 Дмитрий Глуховский — Что это за бунт-то? — присвистывает Задорожный. — Вон там дверь открыта вроде… — говорит Лисицын. — Ну-ка… Идут впятером к этой открытой двери — Лисицын с сотниками, конопатый подхорунжий и еще какой-то жилинский; остальное войско топчется в воротах, озираясь по сторонам и крестясь. — И… Прооо… Стииии… Наааа… М, — читает опять вслух конопатый. — Слышь, подхорунжий! Ты б выучился читать-то! — зло обрывает его Лиси- цын. — Это чей ты такой долбоеб, а? Твой, Задорожный, или Жилина? — Я и учусь, ваше благородие, — обиженно сопит конопатый. — И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим! — раз- драженно читает ему Лисицын. — Балда! — Так школы-то позакрывали ведь, Юр, — пожимает плечами Задорожный. — Высочайшим указом. Кого родители если грамоте обучают… Сами. — А ты тоже! — рявкает на него Лисицын. — Так… Жилин, подсади! Жилин подставляет ему плечо, и Лисицын вскарабкивается на накрененный вагон. Шагает в перекошенный тамбур… Шибает дерьмом и мочой. Но видно в первую очередь — кровь. Кровь. Высохшая, примерзшая кровь — все ею залито, перемазано, весь пол в ней, все стены. И мертвые, мертвые. Мужчины, женщины вперемешку. Такие же, как снаружи — полуголые, полуодетые. Кожа в укусах, в расчесах. Кто ничком, кто присел, колени обнял и так умер. Лисицын набирается духу и про- ходит внутрь, осмотреть тела. Все застрелены. По нескольку пуль в каждом: первая куда придется, послед- няя в голову. Это именно что казнь была. Это была бойня. Везли каких-то людей, пленных, в конвойном поезде, довезли до Ярославского поста и тут всех кончи- ли. Нормальная, сука, ситуевина вырисовывается. Ад. Лисицын без новой папиросы не может продолжать. А откуда их везли? За Волгу или из-за Волги? Ведь местных-то тут столько не набралось бы, а? Если Сурганову верить. Лисицын отворачивает, проверяя, стройного молодого парня в одних пор- тках. Борода склеена бурым, скула разворочена — пуля выходила; глаза зажму- рены. А ну-ка… На плече, это что? Наколка. Крест. Одна перекладина — казацкая шашка, другая — свернутая на- гайка. Снизу сизые буквы: «Г.П.» Бежит по загривку холод. Лисицын знает, что это значит: «Господь простит». Сейчас прикажи его сотне засучить рукава — у половины такая наколка будет. Командование не одобряет, но хлопцы бьют себе все равно: боевое крещение отмечают. Из тех казачьих традиций, которые не сверху засеиваются, а, как сор- ная трава, сами растут. ПОСТ 269 Казак. Убитый. В этом поезде. Тогда Лисицын заходит в вагон глубже — шевелит мертвецов сапогом. Обо- рачивает одного из них к себе лицом, другого… Жуткие какие хари. — Ну что там, Юрий Евгеньевич? — кричат снаружи. Еще один с наколкой. Тоже молодой, обросший щетиной, с голым задом и с солдатским жетоном на шее. Почему он тут без порток… Лисицын наклоняется к убитому — дырка во лбу запеклась — снимает жетон. «Отд. Каз. 19 бриг. Макаров А.Н.» Отдельная казачья девятнадцатая. — Ваше благородие! — Да живой, живой! Поди сюда кто-нибудь… Задорожный! Отдельная казачья девятнадцатая — это ведь из нее набирали Кригову бой- цов для его экспедиции. То есть… Задорожный подходит нетвердо, ошалело оглядываясь по сторонам. — Давай-ка хлопцев сюда. Будем выгружать отсюда людей. Тут наши есть, из девятнадцатой. Их всех отдельно складывай, назад повезем, мамкам. Впереди этих вагонов еще шайтан знает, сколько. Работы до вечера. Вагон за вагоном, за вагоном, анфиладой, и в каждом вот такое. Голова кружится от тяже- лого воздуха, сладкого от прелой мочи и занимающегося тления. Но надо будет эту работу сделать. — Своих мы точно достать должны… И живых ищите! Он, шатаясь, выходит в тамбур. Думает, что без выживших им тут не разо- браться. Не понять без свидетелей, что на Ярославском посту произошло. Может же так случиться, что кто-нибудь в этом поезде уцелел? В Великую Отечествен- ную, вон, люди в расстрельных рвах по нескольку суток под трупами лежали, недоубитые, а потом выползали все-таки и жили дальше. Сашка точно должен выбраться из такого замеса. Замес, конечно, серьез- ный, но Кригов — со стальным сердечником человек, его так просто не со- мнешь. Лисицын выползает на улицу, на воздух. Кригов, Кригов. Не оправдал, ты, выходит, брат, высочайшего доверия. Вот твои люди лежат, расстрелянные. Ты и не выезжал, значит, за Волгу? Как же так- то? Кто с вами так и за что? Неужели комендант этот, Пирогов? Да как! Как каза- чью полусотню он смог бы положить? Если только предательством? Казаки забираются в поезд. Выбивают вагонные двери, выпускают тяжелый дух наружу. Принимаются за работу, крестясь. Лисицын стоит, отупело глядя на то, как вдоль поезда начинают выкладывать цепочкой трупы. Кого-то мутит, кто- то матерится. Ищут живых. Все нехотя, все медленно, надеясь, что подъесаул передумает сейчас и отзовет их. |