Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
270 Дмитрий Глуховский Ты не можешь, Сашка, среди мертвых быть. Ты должен быть среди живых. Мы с тобой еще на моей свадьбе гулять будем. Это ведь ты мне приказал же- ниться на моей балерине, так что уж будь любезен, окажись живым. 6 Дальше думать нечего: Сурганов, похоже, как раз такое в виду и имел. Уви- дишь что странное — возвращайся сразу, докладывай. И судьба казачьей экспедиции, вроде бы, тоже прояснилась: вот она, экспе- диция, на пассажирском поезде прямо в преисподнюю отъехала. Но надо тут еще осмотреться все-таки. Сурганов точно пристанет, что да как. Точно будет. Сам сказал сразу обратно, и сам же пристанет. Не за тем его в подъ- есаулы поднимали, чтобы он тут обделался и домой поскакал. Лисицын обходит поезд кругом, забирается в кабину. Кабина лежит на боку, выглядит изнутри как квартира после землетрясения: какие-то чайники в ней ва- ляются, свитера какие-то, кастрюльки… Шайтан пойми. Карт нету, журнала борто- вого нету, вообще никаких нет записей. Четки с крестиками висят на ветровом стекле криво, с ширпотребных иконок какие-то смуглые святые зырят лупоглазо, больше ничего. Богомольцы, сука. Он проходит глубже, пинает склянки, кастрюли, банки какие-то… Нагибается, поднимает одну — тяжелую запаянную жестянку. Подносит к глазам, читает мар- кировку: «Останкинский мясокомбинат». Знакомая банка. Тушенка. У них у са- мих такие с собой — провизия. Лисицын взвешивает в руке килограмм мяса. Это Сашкино. Тяжело. Закуривает. Осматривает осоловело сквозь тепловозные окна территорию поста. Белые кирпичные зданьица, гаражи, мастерские. Из окон сквозняк зана- вески наружу выдувает. Не крепость это никакая, не острог. Обычный двор в обычном русском захолустье, за бетонным обычным забором. Охранять им было тут границу не от кого, нападений они никаких не ждали… А уж бун- товать… Какой, к лешему, бунт? Это что угодно, но не бунт. В окне стоит Жилин, машет, зовет спуститься. Лисицын выглядывает наружу. — Мы тут нашли… Юрий Евгеньевич… Кое-что. По жилинскому лицу понятно, что находка не из приятных — и то, как он мямлит, заставляет Юру уже и самого начать догадываться, что именно обнару- жили. — Вот. — Это не он, — сразу говорит Лисицын, а умом понимает: это он. ПОСТ 271 Лежит Саша Кригов с разбитым лбом и сломанным носом, изрешеченный пулями, с распахнутыми глазами, смотрит и на Юру, и мимо него куда-то, может быть, самому Богу в глаза. Смотрит без страха, без ненависти… Коровьим таким взглядом. Покорным. — Жетон вон, как не он-то? — Та иди на хуй со своими жетонами, Жилин! Юра становится рядом с Сашкой на колени и закрывает ему глаза. Поспи, Саш, отдохни. Поспи. Я не хотел, чтобы ты умирал, Саш. Бывало, думал — это я сейчас на твоем месте должен оказаться, я! Потому что тяжелей служил и больше заслуживал. Я должен был вместо тебя первым в подъесаулы быть произведен! И Государь первым приметить должен был — меня! И в экспедицию эту за Волгу — меня от- править! И вот как вот… Вот как вот это? Я не просил тебя умирать. Ты сам за меня умереть решил. Он крестит Кригова и целует его в разбитый лоб, не брезгуя. Задорожный и Жилин смотрят на него оба странно — стоят над ним, сволочи, нет, чтобы отвернуться. — Та что вы пялитесь-то?! Так! Наших, значит, грузим к нам туда, как я и ска- зал. Вернем хлопцев до дому. — Тут это, Юрий Евгеньевич… — откашливается Задорожный. — Тут среди уби- тых… Такие людишки странные… В химзащите. — А?! — Лисицын не слышит их, думает о своем. — В химзе, ну. В респираторах. И на локомотивах кресты эти… Вроде бы вра- чебные, все-таки. — И что?! — А если это… Ну… Больные они если? Все? Лисицын обалдело глядит на уснувшего Кригова. Утирает губы. — Чем больные? Жилин и Задорожный переглядываются. — Да хоть сифилисом, — шутит Задорожный. Лисицын поднимается с колен. Отряхивает полы шинели. Смотрит на мерт- вых бойцов, выстроившихся рядом с мертвым командиром. На снулых граж- данских. — Вы идиоты, что ли? Где у них там… Язвы, я не знаю… Что-нибудь! Все нор- мальные… Вы чумных видели? Холера? Что? Все были… Здоровыми. Если пере- ломов не считать, и пулевых… — А чего тогда на поезде кресты? — Не медицинские это кресты! Там же ж вон — молитвы по кругу! Вы-то хоть читать умеете, лапти?! Это Михаила Архангела крест! Тоже красный. 272 Дмитрий Глуховский — Так точно, — говорит Жилин. — И кто это тогда? — опустив глаза, как бы у Кригова спрашивает Задорож- ный. — Что за поезд? — Кто… Кто! Там была же эта история, с иконой! Чудотворной. Которую на мост выносили. Икона Михаила Архангела. После чего наступление мятежников… За- хлебнулось. Не было у вас в учебке ее, что ли? Ну?! — Ну что-то такое… — бурчит Задорожный. — Сам Михаил Первый Геннадье- вич. Или он с вертолетом облетал? — Ну вот… Это, может, культ местный какой-то… — А с нашими-то что? Лисицын сжимает и разжимает кулаки. — Да откуда мне знать! Откуда мне-то знать?! 7 В подъезде тоже кровь, тоже тела. Люди с разбитыми головами, с вывихнутыми ногами, с оторванными ушами. Лисицын поднимается по лестнице, в руке «Стечкин». Квартиры брошены впо- пыхах, двери нараспашку. Какой это бунт? Тут все против всех, человек против человека, без разбора, зверь против зверя. Дети мертвые уткнулись в ступеньки. Он останавливается против двери от- крытой — кажется, школа. Как они могли детей не пощадить? Дети-то в чем ви- новаты? Классная комната: стулья опрокинуты, парты сдвинуты так, словно ими пыта- лись внутри забаррикадироваться. Доска исписана белыми меловыми буквами. Лисицын подходит, хмурясь, к доске. Там ни азбуки, ни арифметики — все из- марано наспех взрослым косым почерком. Писали одно поверх другого, смахи- вая рукавом уже написанное. «Стучатся». «Я оглохла». «Не открывай». «Надо их отсюда забрать». «Я тоже». «Я сам сделал». «Я знаю, где безопасно». «Говорят, что Егор». «Бомбоубежи- ще». «Только так можно». «Не слушай их главное!». «Там точно ничего не слышно». Лисицын утирает испарину со лба, с шеи. Потеет, потому что чувствует: не может решить эту задачу, не может понять, как и что тут случилось. И потому что опасность тут, рядом, никуда не делась. Вроде некого бояться, но это все обман- ка, засада. Надо понять, надо… Он перечитывает еще раз надписи, пытаясь рас- ставить их в правильном порядке — но так и не может разгадать, о чем тут речь шла. Кто-то прятался в школьном классе, пока во дворе людей убивали. Прятал- ПОСТ 273 ся, а потом попытался уйти — в бомбоубежище какое-то. Только вряд ли туда дошел. Он пишет на доске: «Есть кто живой?». Уходит из класса. Идет по лестнице и думает: не слушать Кригова — почему? Что Кригов такого мог ему рассказать? Ты не мог быть предателем, Сашка. Тебя предать могли, об- мануть, заманить… А ты — никогда, ни за что. Юра останавливается у окна, закуривает опять, смотрит во двор. Выглядывает в окно. Мертвецкая шеренга тянется вдоль всего поезда. — Жилин! — Юра высовывается в окно. — Жилин! Гражданских штабелями клади! — Что? — Штабелями! Как дрова! Жечь будем! — Принято! — А наших давай к нам в поезд! Лисицын следит еще за тем, как сотник передает его приказ казакам, как те крутят головами, приноравливаясь к услышанному. Шеренгу распускают, мертве- цы собираются играть в кучу малу. Кригова, выходит, тоже в плен взяли. Взяли в плен и в поезде куда-то везли. А тут вот, на посту этом, их всех решили прикончить. Хотя, может быть, перебили уже раньше, а сюда привезли. Или отсюда хотели везти за реку? Сказали: мол, давайте, грузитесь, с ветерком довезем, куда вам тут нужно — и всех перебили под шумок. Эх, Сашка, Сашка, еб твою налево! Почему же тебя слушать-то нельзя было? Он возвращается на лестничную клетку, поднимается этажом выше. Опять выглядывает в окно: казаки застыли. — Что там? Хлопает подъездная дверь. Бухают сапоги по ступеням. Тяжело дыша, взлета- ет к нему Задорожный. — Они там это, Юр… Отказываются наших в поезд грузить. — Как так?! Что значит?! — Ну ты же видел их… Как они переломаны все… И лица. Говорят, надо всех тут сжечь. Не возить никого никуда. — Это как? Это еще почему? — Боятся. Говорят, чертовщина какая-то. Ну и поезд в молитвах весь… Ре- шетки… Ты тоже подумай, сам подумай, Юр, стоит ли… Спалим, может, и дело с концом У Лисицына перед глазами стоит Сашкино смеющееся лицо. — Ма-алчать! Все! Не Юр, а господин подъесаул! Будет он юркать мне тут, дрянь! Наши пацаны все домой поедут! Кто там бунтует?! 274 Дмитрий Глуховский Лисицын бегом, пока бешенство не вышло, сбегает вниз по лестнице, нагай- ка в руки сжата, аж пальцы побелели, втыкается сразу в саботажников — вот сто- ят, на трупы крестятся. — Что встали?! — Не будем мы до них докасаться, хотите, сами грузите, вашбродие, — насу- пленно отвечает ему обритый смурной детина. — Так! Это наши братья! Мы их тут не оставим! Я бы даже тебя, сволочь, тут не бросил! Они наши, погибли тут за нас, и мы их до матерей должны доставить, отпеть и похоронить по-человечески! Ясно?! Кто будет грузить — сюда, кто не хо- чет — вот с ними стой! Большая часть перебирается туда, где Лисицын собирает согласных. С обри- тым остается человек пятеро таких же смурных. — Этих сечь! По пять нагаек каждому! Жилин! Слышишь? — Так точно, Ваше благородие. — Не откладывай! Здесь, при мне! Казаки сплевывают, матерятся неслышно, но подчиняются — принимаются расстегивать шинели, складывать их аккуратно: то ли чтобы время до казни по- тянуть, то ли чтобы сохранить достоинство. Другие, назначенные палачами, дуют щеки, показывая, что будут сечь без удовольствия, перешучиваются даже с на- казанными, чтобы сберечь братство. Строятся, выпрастывают нагайки, наклоняют, замахиваются: остальные наблюдают — жалостливо и жадно, кто-то использует время для затяжки. Рраз! Иии — два! Жилин смотрит, что секли по-честному, Задорожный рыскает взглядом по зевакам: чтобы не было многовато сострадания. Офицерский труд. Лисицын слушает себя: ну? Зудит. Но легчает. — А там что? — показывает вдруг один хорунжий на окно третьего этажа. Там, за погнутыми решетками, кто-то бродит. Бродит кто-то живой на этом неживом посту! Прочертив глазами от окна до подъездной двери, Лисицын как был — с ру- кой на кобуре — так и снимается с места. — Со мной двое! Задорожный! Жилин — до конца довести! Вбегают в подъезд. Забираются по лестнице вверх, оружие уже в руках. Сверху слышится шум какой-то. Из-за двери. Как будто там перекатили что- то или передвинули. — Слышал? — Слышал… Лисицын по ступеням крадучись поднимается на третий — к железной две- ри. Задорожный идет следом. Через ступени — широкая бурая полоса… Жен- ПОСТ 275 щина с кишками наружу ее оставила за собой — ползла наверх с перебитыми ногами. Ехали в преисподнюю, чух-чух-чух, и вот прямо в нее приехали. Лисицын останавливается перед дверью. К двери приварен снаружи засов, и еще глазок в ней сделан. Рядом на стене гвоздем выскоблен хер с крылышка- ми. Засов задвинут. Кого-то запирали там, внутри. Задорожный снимает пистолет с предохранителя. — Карцер, что ли? Или склад? Шум повторяется. Ворочается там что-то за дверью. Юра осторожно приближается к глазку, прикладывается к нему — тот замазан изнутри — кровью, кажется. Он прижимается ухом к холодному железу, вслуши- вается: слышит стон. Переглядывается с Задорожным. Стучит гулко кулаком по двери. — Эй! Кто там? Стон делается громче, но остается нечленораздельным. Тот, кого внутри дер- жали, старается как будто что-то сказать, но не может. — Прикроешь? Лисицын дергает примерзший засов: раз, другой — тот поддается наконец, дверь скрежещет и идет нехотя навстречу. Лисицын перехватывает свой ПС в пра- вую руку. Задорожный тоже вскидывает ствол. Ну ладно, говорит себе Лисицын. Сейчас разберемся во всем. Перед ним пустая квартира. Темный коридор, кухня — решетки на окнах, в конце коридора комната. На полу лежит мертвый человек в монашеской рясе. На шее у человека крест на цепи. Лицо у человека вздувшееся и синее. Цепь пе- рекручена много раз, глубоко впилась в шею мертвому. Удавили его — а еще бы чуть-чуть — и отрезали бы ему этой цепью голову, с такой силой и ненавистью ее заворачивали. Лисицын вступает в квартиру, мягко идет вперед — шорох впереди слышен. Шаг, шаг, шаг, «Стечкин» в вытянутых руках бродит вправо-влево… Комната. За спиной у него заходит и Задорожный, тяжело дышит. Изгаженная комната, с улицы падает бледный свет, посеченный оконной ре- шеткой на клетки: в крестики-нолики играть можно. На полу сидит человек, кря- жистый мужичина. Глаза закрыты, нога прострелена, кровь вокруг. — Руки! Тот стонет, собирает какие-то слова из обрывков, но все нечеткое, нерусское. Руки не поднимает, не понимает Лисицына. — Э, мужик! Задорожный, ну-ка подсоби! Они склоняются над человеком, хлещут его по щекам. На человеке староре- жимный ментовской бушлат, на бушлате полковничьи погоны. Он вздрагивает — и наконец открывает глаза. Дмитрий Глуховский Разлепляет ссохшиеся губы. Хмурится. Потом хрипло высказывает Лисицыну: — А ты еще, на хуй, что за зверь? — Подъесаул Лисицын. А ты кто? — Полковник! Пирогов! Сергей Петрович! Комендант! Лисицын и Задорожный переглядываются. — И что тут у тебя стряслось, полковник? Пирогов трясет тяжелой башкой, приходя в себя. Поволока спадает с его опухших, на бойницы бэтээра похожих глаз. — Что стряслось? У кого стряслось? Ты о чем, казачок? 277 Встреча 1 По шпалам идти неудобно, но по насыпи идти еще сложней. Шпалы хотя бы положены под размер маленького детского шага; и дети шли по ним, сколько могли, пока не стали просто валиться с ног. Егору приноровиться под кургузый шпальный шажок было трудно, через две шагать — дети не поспевали. Ноги от этого затекли и устали вдвойне, как будто не тридцать километров прошел, а все шестьдесят. Как будто дошел уже до Ростова — а ведь до него еще столько же по мерзлой ноябрьской земле, по черным скользким шпалам. Ног не слышно, и от этого кажется, что они бредут во сне. Мир весь онемел, и без звуков в нем трудно. Надо все время оборачиваться назад, все время гля- деть по сторонам: вдруг кто-то гонится за ними от Поста, вдруг Егор не всех там убил. Чтобы говорить друг с другом, чертят буквы пальцами по воздуху: губы читать не получается, только злость берет. Злость берет и от того, как медленно это — говорить по воздуху пальцами: лучше смолчать. Но самое сложное — разговаривать с детьми. С Алиной и с Сонечкой. Ваня Виноградов хотя бы умеет читать, он на Посте считался вундеркиндом. Алинка букв не знает вообще — родители не учили. Поэтому она ревет беспрестанно, в начале еще и брыкалась, делала губами как рыба: мама, мама. Это угадать у Егора получилось. Мишель ее сначала по голове гладила, уговаривала беззвуч- но, потом окрысилась, стала дергать, потом и Егор не выдержал, дал глупой Алинке подзатыльник. В конце концов Алинка смирилась, так ничего и не поняв, пошла покорно с чужими людьми, рыдая, от родителей и от дома — по железной дороге куда-то. Не успели детям рассказать, что мамок-папок их больше нету, до того, как при- шлось им гвоздиками выкалывать барабанные перепонки. А теперь они не слы- шат. Ване написали, Соня вроде тоже прочла, кивнула. Алинка так и не поняла ничего. Да и те двое, конечно, ничего не поняли. Как такое вообще можно понять? Егор думает о своей матери. Тела ее не было там, во дворе, сколько он ни во- рошил других мертвых. И за воротами тоже ее не было. Пропала? Ушла? Спрята- лась? Найдется? 278 Дмитрий Глуховский Когда они устраивают короткий голодный привал, Мишель ему пишет на воз- духе: «Б», «А», «Б», «К», «У», «О», «С», «Т», «А», «В», «И», «Л», «А». Бабка, точно. Бабка. Оставил ее бабку там. Не проверил. Вот черт. Сердце ухает вниз. Но потом он говорит себе: бабка ведь парализованная, никуда не денется. Полежит-полежит и сама окочурится. Если там ее не порвали уже, пока суть да дело. Так Егор размышляет, а потом по выгоревшим глазам Мишель до- гадывается: она не об этом. И тогда карябает ей воздушными буквами: «С», «С», «О», «Б», «О», «Й», «Н», «Е», «Л», «Ь», «З», «Я». Мишель моргает. «Ж», «А», «Л», «К», «О». Он дергает подбородком. Жалко. Поднимает палец — рука дрожит от уста- лости. «О», «Н», «И», «В», «С», «Е», «У», «М», «Е», «Р», «Л», «И». Кивает ей: ты-то хоть понимаешь это? «В», «С», «Е». Никого там не осталось. Некуда возвращаться. Этого ничего больше нет нигде — нет Поста, нет твоего деда с бабкой, нет Сереги, нет Рината, нет одноглазого Льва Сергеевича, нет и не будет Полкана, и только мать Егорова испарилась. Мишель отворачивается. Алинка, упрямая дрянь, воспользовалась их разговором, тем, что в ее сторо- ну не глядели — и бежит со всех ног обратно к Посту. 2 Полкана он на потом откладывал. В самый конец очереди его поставил. Когда переходил из вагона в вагон, менял заклинившие от перегрева «калаши» один на другой, когда ловил в прыгающий прицел человеческие головы, когда в сотый, в двухсотый раз получал в плечо удар прикладом, когда наблюдал, как замирают тела, только что кочевряжившиеся, как кровь из них толчками выходит, а потом останавливается, когда оскальзывался в дымящейся жиже, падал, поднимался и дальше двигался, думал — с ним потом разберусь. Потом, в конце. Сначала он думал о другом, правда. О том, что это все нужно сделать, это сделать необходимо, тут не ему решать, иначе просто никак нельзя. О том, что дальше по железной дороге — Ростов, за Ростовом — другие городишки, села, и наконец, сама Москва, и все это сгинет, пропадет, и ничего от них не останется, как ничего не осталось от Поста и его жителей, если Егор не сделает то, что дол- жен. А должен он был вот: стрелять в людей, в одного за другим, без спешки, без суматохи, чтобы ни одного не пропустить. ПОСТ 279 Эти все люди уже были не люди, хотя некоторые и не бесились, не пучили глаза, не высовывали языки, а просто прятались от пуль за другими, за одер- жимыми. Но Егор их уже знал, знал, во что они обращаются, во что обрати- лись, и что сделают со всеми остальными, если он хоть одного тут сейчас из них пожалеет. Только в начале, в первом вагоне стрелять он себя заставлял, объ- яснял себе, зачем он, Егор, людей убивает. Когда приноровился, перестал раз- мышлять. Дело оказалось тяжелым и однообразным, как яму в глине копать. Хорошо, что уши были у него проткнуты и голова болела дико: не было слышно их криков, и от боли ненависть кипела. Он эту боль свинцом выплевывал, она летела сгуст- ками, кусала их и утихомиривала. Сломанные автоматы он бросал прямо в ваго- нах, только рожки с них снимал. А о Полкане все-таки иногда вспоминал. Боялся встречи. Там были женщины, старичье было, но больше всего было молодых пар- ней — может, потому что они были самые живучие. Одежду многие с себя посры- вали, Егор видел, как их от одежды крючит; но все же на некоторых обрывки остались. Была там и казачья форма. Он начал разглядывать казаков: искал Кри- гова, но не нашел или не узнал. После десятого вагона, как раз на половине, ему стало лень добивать упав- ших. Если кто больше не шевелился, такого Егор контрольным уже не доканчи- вал. Безразличие такое настало от усталости, как у замерзающего заживо. Один- надцатый вагон он прошел так себе, халтурно, но в самом конце кто-то лежачий схватил его за сапог с силищей как у медвежьего капкана. Тогда Егор все-таки посидел, подышал и пошел по вагону обратно, каждому, даже самому безнадеж- ному, приставляя ствол к голове и спуская курок. Когда поезд кончился, он еле стоял на ногах. Рук поднять не мог — дрожали. Вышел наружу, сел на приступку. Посмотрел на черные измозоленные руки. Плю- нул на ладони, попытался стереть с них гарь и грязь. Долго смотрел на окна домов, кроме одного окна. Во дворе никого не было, хоть двор и был забросан людьми. Колыхались занавески, ставни ходили взад- вперед. Дождик начинался. Люди постепенно врастали в грязь. Егор набирался сил и караулил пока — вдруг кто-нибудь еще выйдет. Не выходил. Оставался тут только один живой: Полкан. Егор наконец посмотрел и на его окошко. За решеткой изолятора металась тень — то ближе к окну, то дальше. Егор все думал, хватит ли Полкану ума броситься на арматурные прутья, которыми окно было заварено? Потому что силы, чтобы выворотить их, у него сейчас хватило бы с лихвой. Но тот уже обернулся совсем, ума в нем было, как в рыбе. Надо было к нему подняться сразу же, как закончил с поездом. Тогда Егор еще был настолько обуглившийся, что мог бы отчима скосить с наскока, по инер- |