Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
ПОСТ Полкан складывает руки рупором, кричит что-то, надсаживаясь — и казаки на перроне оборачиваются к нему, орут на него — заткнись, убирайся — судя по перекошенным харям, примерно такое вот укладывается в их беззвучное шам- канье. Полкан не слушается, продолжает Егору что-то кричать, не отнимая ладоней ото рта, и Егор замечает наручники, которыми скованы его запястья. Все-таки арестовали его. Арестовали, но не знают, кого арестовали. Думают, что человека. Почему он нормальный? Такое разве может быть? Чудо, может, случилось? Егор машет Полкану, показывает на уши, разводит руками: не слышу тебя, не слышу! А сам судорожно перебирает все, что успел узнать об одержимых от отца Даниила, пока тот уверен был еще, что всех обыграл. Обратно можно из этого человеком стать? Нельзя. Он ведь четко сказал — нельзя. Как там было? Думали, их можно спасти, отмолить, а они все обратно сатанеют. Обратно сатанеют, так и сказал. Обратно… То есть… Если обратно… Зна- чит, они пытались их усмирять, и, может, временами даже работало. Или одер- жимые сами… Трезвели. На какое-то время отпускало их, проходило помутнение. Казаки забираются к Полкану в вагон, оттаскивают его от окна, а он цепляется за решетки, отбрыкивается ногами. Но никто от него заразу не цепляет. Пока. Проходило помутнение, а потом опять. К Егору тоже подходят конвоиры, усаживают его силой обратно на стул. Он Полкану машет и со стула. В носу свербит, глаза щиплет. Это еще с какого хера? Это же Полкан, просто Полкан! Просто Полкан, и все. Но больше-то никого нет. 296 Обращение 1 Ведь не думает же он, что они могут быть вместе, только потому что, кроме них двоих, никто с Поста больше не спасся? Мишель посматривает на Егора, когда он не видит, думает: неужели ты не по- нимаешь? Да, мы оказались в одной лодке, да, ты помог мне выбраться, да, спа- сибо, но я не хочу тебя и не могу тебя захотеть. Она придумала себе жизнь, давно уже придумала себе прекрасную, блестя- щую жизнь — в великолепной и невероятной Москве. Она будет гулять по цвету- щим бульварам, она будет царствовать на балах, будет приручать и дрессиро- вать гордецов и красавцев, придирчиво выбирая из них самого достойного, а по- том сама без памяти влюбится в какого-нибудь графа, гвардейского офицера или художника. В той жизни ей будут дарить цветы с дурманящим ароматом, звать ее наперебой в театры, подруги у нее будут умные и утонченные, и Мишель будет среди них своей — потому что по праву рождения принадлежит Москве, этому огромному городу, где возможно все, что угодно, где никто никого не зна- ет, но ее будут знать все. Вот какую жизнь она себе придумала, пока все эти годы — пятнадцать, двад- цать? — торчала на Посте. Она бы сто раз повесилась там от тоски и тошноты, если б у нее не было этой придуманной далекой Москвы и этой придуманной будущей жизни. Саша Кригов — наглец, казачий атаман, русобородый, мощный, с глазами серыми точь-в-точь как ее собственные — он к этой жизни подходил, он мог стать для нее в эту жизнь проводником; а она стала бы для него спутником в его вос- хождении на вершины и тянула бы его за собой, когда у него кончались бы силы, и удерживала бы его, если бы он оскальзывался на краю ледника. Они бы смо- трелись друг в друга, глаза в глаза, один — отражение другого. Он подходил, а Егор — нет. Да, этой жизни у нее никогда теперь и не будет. Но будет другая. Саши нет. Этого нельзя было понять, но Мишель постаралась это запомнить. Все, что осталось от Саши — осколок, росток. ПОСТ 297 Она должна пронести его целым, живым — через бурю, через ад — к тем, кому он будет нужен так же сильно, как и ей. К Сашиным родителям. Они примут Мишель, потому что, кроме пустившего в ней корни семечка, ничего другого не осталось от их сына. От того, кого они так любили и кого почти успела полюбить Мишель. Прости, Егор. Прости-прощай. Щуплый, угрюмый, с кровавым бинтом вокруг головы, Егор завистливо и рев- ниво подглядывает в ее переписку с подъесаулом. В вокзальном зале ожидания пусто и холодно, кругом стоят вооруженные люди, за большими окнами вихрит- ся белое. Они сидят за круглым столиком втроем — Егор, Лисицын, и она. Мишель предчувствует: за этим столом решается ее судьба. Встреча застала ее врасплох — голова перебинтована, ногти сломаны, одежда измазана черт зна- ет в чем и ужасно пахнет. Мишель выглядит жалко, а меньше всего на свете ей хочется, чтобы Лисицын ее жалел. Папа когда-то сказал ей, что она всегда долж- на держать себя как царевна, и Мишель хочет быть царевной даже сейчас. Осо- бенно сейчас. Лисицын совершенно не похож на Сашу. Тот был веселым, хотя и умел напу- стить строгости, был равновесным, хотя мог притвориться бешеным, и был вооб- ще добрым, хотя, наверное, убивал без переживаний. А Лисицын, подъесаул — в том же звании, что и Саша, кстати — дерганый, ломаный, расколотый и заново склеенный какой-то. С ним рядом не будет покойно, от него не идет ровного теп- ла, можно ожечься о такого человека, предчувствует Мишель — не ей, конечно, а той женщине, которая его полюбит. Но такой зато и сам может полюбить отча- янно. Он колебался, прежде чем дать Мишель расписку: «Попробую что-нибудь сделать». Но колебался потому, что, пообещав, такой человек будет обязан про- бовать и расшибется, чтобы сделать. Она привыкла нравиться мужчинам. Когда ты красива, тебе кажется, что мир добрей, чем есть на самом деле. Он наполовину наполнен улыбающимися людь- ми, которые норовят угодить тебе: вечно дарят что-то, куда-то зовут, слушают тебя внимательно, какую бы белиберду ты ни несла, смеются твоим шуткам и сами все время пытаются тебя рассмешить. Вот и тут, в Ростове: толстый повар успел всучить ей бутерброды «на дорожку» в пластиковом школьном рюкзаке с цветными принтами. Она поблагодарила, взяла. И с Юрой Лисицыным она уверена вполне: сможет его зачаровать. Но вмешивается Егор. Ревнует, дергается. Требует от Юры звонить в штаб, хо- чет, чтобы все немедленно признали, что все на Посту случилось именно так, как он сказал. Мишель не может понять, почему истерика, зачем спешка: там ведь все кончено. Вот и казаки съездили туда, съездили и вернулись живые-невреди- мые. Неужели нельзя отложить серьезные разговоры до Москвы? До Москвы, куда Юра должен забрать с собой Мишель — если все сработает. 298 Дмитрий Глуховский Когда Юра уходит звонить, Егор принимается с кислой миной перечитывать их переписку, и Мишель прячет от него бумагу. Она не виновата в том, что он там себе напридумывал. Спасибо ему, что спас ее, что спас дворовую мелюзгу — Со- нечку, Ваню, Алинку. Спасибо, правда! Но это ведь не значит, что они теперь должны усыновить сирот и зажить одной дружной семьей! 2 Полкана она замечает первой. Видит его и не может понять, как это возмож- но. Егор ведь всех похоронил, сказал, что никого там не осталось. И вот Полкан. Она хлопает Егора по плечу, будит его. Он вскакивает, прижимается к окну лицом — смеется, узнает отчима, принимается махать ему. Тот тоже ему машет, тоже хохочет, кричит из-за решетки. Мишель остается сидеть. Сколько в ней было электричества только что — бо- роться, очаровывать, шагать пешком до Москвы — все рассеивается в секунду. Егор не один остался, выудил себе с того света отчима, пусть и нелюбимого, но родного. А ей сказал идти, не оборачиваясь назад. Она смотрит на Егора, а видит перед собой свою бабку, слышит, как та зубрит Есенина, очередное его тоскливое что-нибудь. Вспоминается вот само: Тот ураган прошел. Нас мало уцелело На перекличке дружбы многих лет Я вновь вернулся в край осиротелый В котором не был восемь лет. Кого позвать мне? С кем мне поделиться Той грустной радостью, что я остался жив? Ну и что-то дальше там еще; бабка на этом месте всегда сбивалась, пута- лась, так что и Мишель не запомнила. Ушла, не проверила ее даже. Оставила парализованную. А если она жива была, когда они уходили? Без помощи, без воды оставила. Мишель отворачивается от окна, смотрит куда-то в пыльную темень. Как она мешала ей, бабка, как раздражала ее молитвами своими, запахом прелым, вечными домогательствами к деду то по одному поводу, то по другому, дребезжащим голосом и острым слухом, беспокойством не проходящим обо всем на свете! Бабка была ярмом, жерновом на шее, это из-за нее Мишель не могла уйти в Москву раньше. Пока не появился Кригов, план был только один, жуткий и унылый: дождаться бабкиной смерти. ПОСТ 299 — Баб… — говорит Мишель в пыль, в темень — без звука, словно у нее голос парализован. — Прости, баб. Она желала сгинуть и бабке, и всему Посту. Желала. Пока Пост был настоящим, Москва оставалась призрачной. Не было в мире места и для того, и для этого. Пост был скроен и сшит из кирпича, железа, из квохчущих кур и кошачьего дерьма, из текущих труб и детского ора, из мужицко- го пота и пороховой гари, из тушенки этой проклятой и бабкиных причитаний: из живой материи, то есть. И пока он был такой ощутимый, такой плотный, такой вонючий и громкий, робкая Москва оставалась дымкой-выдумкой, наваждени- ем. Москва всю жизнь брезжила Мишели как мираж, воображаемая ею по почти уже растаявшим детским воспоминаниям, по воспоминаниям о старых фотках в ее сгоревшем айфоне, наконец, по единственному завиральному рассказу Саши Кригова. Москва всю жизнь звала ее. Мишель пыталась бежать, но знала, что Пост ее не отпустит: притянет обратно, окружит и запрет в себе. И только когда Пост уничтожили вместе с придурочными пацанами и разбит- ными бабами, вместе со всеми ее любимыми и нелюбимыми занятиями, вечер- ними разговорами и ночными молитвами, курятником и детсадом, вместе с де- душкой и бабушкой, со всем милым убожеством, которой ей приходилось счи- тать своей жизнью — когда он сам превратился в прошлое, вот тогда Москва начала расцветать, набирать плоть и силу, становиться все более четкой, все бо- лее яркой — с каждым шагом, который Мишель делала ей навстречу по прогнив- шим шпалам. И поэтому, с одной стороны, Мишель поверила в гибель Поста сразу: все, это прошлое, оно сгорело, значит, надо скорей бежать в будущее — а с другой, нику- да Пост не делся, и, будучи якобы бесповоротно уничтоженным, упрямо тащился за Мишелью, как побирушка. Ведь это не потому Пост рухнул и сгинул, что Мишель миллион раз себе это загадывала? Она ведь не виновата в этом? Не виновата. Люди с поезда сказали, а Егор еще раз потом объяснил ей на пальцах, кто виноват и что. При чем здесь Мишель? Не в ее колдовстве дело, не в ее желаниях. И дед мог бы сейчас сказать ей: да ну-ка хоть тебя, глупость какая. Ты ведь и без того почти сбежала от нас в свою Москву, Мишелька. Ты тут ни при чем, и мы тут ни при чем. Ты ведь и так заплатила уже за то, что можешь дальше жить — слух потеряла. Это большая цена, за нее не просто жизнь можно купить, а счастливую жизнь, такую, какую ты сама себе придумаешь. Хватай ее и беги! Но дед погиб, съехал с катушек, о решетки, о голову Кригова себе голову раз- бил, при ней прямо — и с пробитым лбом отвалился от поезда на насыпь; от того, что Мишель это сама видела, ей было и жутче, и легче. А вот бабка… Надо было проверить ее перед тем, как уходить. Теперь она никогда не умрет. И в Москву еще с ней поедет. 300 Дмитрий Глуховский «Ты же говорил, что он умер! Что все умерли!» — яростно пишет Мишель Его- ру на мятой бумаге. Егор меряет ее взглядом, судорога легко схватывает и отпускает его лицо; он берет у нее карандаш и отвечает: «Я его не нашел. Времени было в обрез». «Почему он не заразился?» — допытывается Мишель. «Откуда я знаю? Спрятался где-то, пересидел!» Мишель стучит карандашом, потом давит грифелем: «Да ничего! Может моя бабушка тоже, а ты»… Грифель ломается. Мишель отшвыривает онемевший ка- рандаш. Он вздыхает, якобы кается. Дотрагивается до ее руки — она отметает его пальцы со злобой, которой от себя сама не ждала. 3 Где-то, кажется, хлопает дверь — по дощатому настилу, через стол доходит ударная волна; и потом доски под ногами начинают прыгать — еще до того, как становится видно, кто по ним с такой ненавистью бухает сапогами. Юра влетает в зал весь красный, за ним шагают, едва поспевая, четверо каза- ков и Рихтер. Своим казакам Лисицын раздает распоряжения, лает беззвучно, швыряет руки, подбородком чертит — взять, увести! Мишель ищет его глаза, но глаз там нет, подъесаул к ней всегда держится вполоборота или спиной. Казаки хватают их под локти, двое на Егора, двое на нее, как будто они буй- ные, не дают им времени ни спросить, ни удивиться даже. — Юра! Юра! — кричит Мишель, но кричит безгласно: никто не останавли- вается. Самого Лисицына не видно больше. Путь вперед указывает комендант ро- стовского поста, зализанный старик в кителе. Казаки выламывают руки, просто от скуки и от нечаянной возможности помучить человека выламывают — Мишель и не думала сопротивляться! Егора тащат впереди, вот он — он да, брыкается, но сил ему против двух конвоиров не хватит, только разозлит их, дурак. Седой ко- мендант бежит вперед по коридорам, оглядывается, как крыса в свою нору та- щит их, серая краска на стенах шелушится, редкие лампочки болтаются на лох- матых проводах, человеческие тени на качелях вправо-влево катаются, потом вниз по лестнице, грубо толкают Мишель вниз, в подпол — наконец, останавли- ваются у дверей. Чего-то ждут, от Мишель отворачиваются. Она снова голосом пытается сказать им: «Отпустите! Он мне обещал! Куда вы нас привели?!» — но они тут все оглохли. Чего-то ждут. Комендант открывает ключом одну из дверей, и тут перепуганные женщины приводят за руку перепу- ПОСТ 301 ганных детей — Сонечку, Ваню Виноградова, Алинку — переодетых в чистое, от- мытых — и запихивают их в эту комендантом отпертую комнату. В ней нары, окна нет, ничего нет. Соня тянется к Мишель, та не выдерживает, тоже протягивает ей руку — но конвойные перехватывают ее, Соня исчезает в ком- нате, хлопает дверь, проворачивается ключ, и тут же Егора с Мишель заталкивают в соседнюю камеру — такую же пустую — одни нары, такую же темную и глухую. Их бросают на пол, казаки отступают, и в камере разом настает ночь — дверь за- хлопывают, запирают; недолго еще продолжает светиться замочная скважина, но потом гаснет и она. Полная, непроглядная темнота охватывает их, а все, чем они успели перед этим обменяться — растерянные взгляды. И Мишель не сразу, а только когда ей удается чуть-чуть усмирить разошедшееся сердце, понимает: они больше не смогут общаться. У них нет возможности ни обсудить то, что произошло, ни сго- вориться, что делать дальше. Это по-настоящему страшно — не видеть и не слы- шать одновременно. Мишель вытягивает руку, нащупывает стену. Идет по стене, пока не выбира- ется так к двери. Узнав дверь, принимается барабанить в нее кулаками и орать — орать, пока не начинает саднить горло, но из-за того, что ей самой не слышно своего крика, она сдается раньше, чем могла бы. Дверь стоит на месте, никто на ее вопли не откликается; неизвестно, есть ли кто-то вообще с обратной стороны, или они заперли их в подвале и ушли. В камере тепло, пахнет текущими трубами и какими-то тряпками, наверное, котельная где-то рядом. Из-за глухоты и слепоты Мишель кажется, что она плава- ет в ванной, наполненной ржавой водой, и больше ничего в мире нету. Если бы хотели убить, сразу бы убили, уговаривает себя Мишель. И точно не стали бы уж сажать в тепло. Зачем тепло на смертников тратить? Наверное, это просто до вы- яснения обстоятельств. Может быть, новые какие-то эти обстоятельства откры- лись… Что-то Юре там сказали, наверное, по телефону — он ведь сам не свой вернулся, все от нее отворачивался. Как будто ему неприятно было на Мишель смотреть. Как будто он что-то та- кое о ней узнал, что все с ног на голову переворачивало. Но в чем их с Егором можно обвинить, в чем заподозрить? И детей же еще! Ей становится жарко, когда она вспоминает Сонину протянутую руку, и то, как она хотела поскорей уже от мелких отделаться, когда они дошли до странного здания ростовского вокзала, напоминающего не то айсберг, не то заснеженную могилу. Боялась, что мелкие теперь насовсем к ней прилипнут, что она зря их по- жалела — теперь придется вот так чужую мелюзгу за собой через всю жизнь за руку тянуть. Вспоминает и то, как Соня сделала себе во дворе Поста мобильный из щепки и сидела в нем, чтобы быть похожей на нее, на Мишель. 302 Дмитрий Глуховский Она пытается сообразить, какая стена у их камеры с детской пограничная. От двери — правая. Прижимается к этой стене. Но что дальше? Пассы руками делать, невидимые лучи заботы детям посылать? У всех тут уши дырявые, Егор так людей спасает. Мишель наощупь находит нары: там, конечно, уже восседает Егор. Она тол- кает его — подвинься! Он понимает, освобождает ей больше места. Они сидят рядом, но держат дистанцию. Это он виноват, придурок, что их посадили, он же прекрасно понимает это. Зачем нужно было лезть! Бесконечность они молчат, бултыхаются в этой слепой ржавчине. Злость перебивает страх, но когда злость засыпает, страх подползает ближе. Почему с ними так грубо обошлись, они же ничего не сделали? Почему ничего не спросили, а просто бросили сюда? Почему не оставили им включенным свет? Одной ей на эти вопросы ответа не найти. Одной страх не побороть. Она протягивает осторожно руку вправо — туда, где в темноте плавает Егор. Нашаривает его ладонь, берет в свою — резко, строго — чтобы он не напридумы- вал тут еще себе чего-нибудь, балда. Раскладывает его ладонь, как листок, и паль- цем своим начинает вслепую чертить на ней буквы. Он отдергивает руку, ежит- ся — щекотно, она тычет его: хватит! «Н», «А», «С», «У», «Б», «Ь», «Ю», «Т», «?» Когда Мишель заканчивает, он сбрасывает ее пальцы, сам берет ее за запя- стье и щекоткой рисует на ладони: «Ч», «Т», «О»? «П», «О», «Ч», «Е», «М», «У», — начинает она, но его ладонь схлопывается вдруг, как хищная раковина, ловя ее пальцы. Несильно. Гладит ее шершаво меж- ду большим пальцем и остальными — там, где нежно. Осторожно гладит, как са- пер — мину, почему-то дедовыми словами ощущает это Мишель. Она хочет от- нять у Егора свою ладонь, но он не выпускает ее. Вторая его рука наугад тычется ей в шею, обнимает ее затылок, входит в волосы. Мишель замирает, не зная, что ей делать — а он, поймав ее в темноте, рывком оказывается совсем близко: губы к губам. Прежде, чем она успевает отодвинуться, он целует ее — яростно и неуме- ло, промахиваясь и не отступая. Он пахнет потом — уже совсем взросло, уже как мужик — и этой кислятиной, которой их кормили на обед. Наконец Мишель приходит в себя — стискивает зубы, отталкивает Егора, лицо которого в черноте начинает рисоваться ей кажущимися белыми линиями как чья-то уродливая морда; она упирается в эту морду пальцами и давит ее от себя, пальцы соскальзывают ему в рот, и вдруг он кусает ее. Она кричит, отпры- гивает, падает на пол, и раньше, чем он успевает соскочить вслед за ней, отпол- зает назад. Она визжит: «На помощь!», но по вибрациям пола и стен чувствует, что никто не спешит к ней на помощь; чувствуется другое — как скребет слепо по полу Егор, пытаясь ее замести. |