Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
ПОСТ 319 — Я мог бы попробовать. Но не нужно переоценивать уровень моей осве- домленности, — предупреждает он. — Я была бы очень признательна, — говорит Катя. — Очень. Домой Катю отвозит лакированный автомобиль с номером «717». 5 И вот балетмейстер подзывает слегка похмельную Катю к себе, мягко берет ее за локоть. Катя, как обычно, первая; в зале только она и десять ее отражений. — Катюш. Мне кажется, время пришло. Я хочу, чтобы ты партию Мари ос- воила. — Какой Мари? — Катя глупеет от ужаса и ощущения рождественского чуда. — Партию Мари, Клары, в «Щелкунчике», ну? — Заглавную? Ее же Антонина танцует? — Ну ты в качестве дублерши пока, разумеется. Но чтобы ты умела. Пора при- шла тебе шаг вперед сделать. Пятый сезон, все-таки. — Вы… — Катя хочет дознаться, сам ли Варнава решил вдруг это ей предло- жить, но боится спугнуть чудо. — Конечно, да. Спасибо! — Поработать придется, конечно. Времени осталось меньше месяца. — Я… Я готова. Я смотрела за ней, а в старых балетах наизусть знаю. Дома тан- цевала, — лепечет Катя. — Ну и хорошо, и прекрасно. Ладно, потом обсудим. На парные попрошу За- райского остаться, он человек опытный, поможет. — Да хоть Зарайского! Тут набегают уже остальные: Калинкина, Труш, Лялина, Смородченко, Кир- шенбаум, Воронина, Касымова, две Никишовых, Непейвода, Небылицкая, Стон и Амбарцумян. В трико, в лосинах, в спортивных бюстгальтерах, волосы сзади пучком, походка матросская. Ни одна из них не рассчитывала застрять в кордебалете, все мечтали о том, чтобы солировать. Каждая себя видела на зернистых монохромных плакатах «Прима Императорского балета», себя видела на государевом Новогоднем балу, себя — в свете софитов последней выходящей на поклон к рукоплещущему двух- тысячному залу, осыпанную цветами. И что? Кем стала? Каплей в дожде, мура- вьем в муравейнике, нотой в симфонии. Так им Филиппов всем объяснял, по- чему они себе свои амбиции могут поглубже в душу засунуть и больше перед ним этими амбициями не трясти. Без фона нет шоу, артисты кордебалета не под- танцовка, а обрамление, вот это вот все. На четвертый сезон, на пятый, на шестой — люди смирялись с тем, что место их в строю, а не перед строем, с тем, что их блеска хватило только на то, чтобы 320 Дмитрий Глуховский попасть в Большой, но чтобы засиять в Большом, его оказалось недостаточно. Устали рваться вверх и вместо этого стали изобретать, как сберечь силы на саму жизнь — на все, собственно, что происходило за стенами, которые в Большом называли с придыханием и благоговением «эти стены». Убедили себя, что их мечты и страдания, ор и унижения со стороны педагогов, станок и дрессура вме- сто детства — были ради этого вот: чтобы быть капелькой. Кто-то и на третий сезон сдался и забросил свои амбиции на антресоль. Но Катя с самого начала чуда не ждала и биться собиралась до конца. Подходят к Кате, в щечку ее целуют, и она целует в щечку их тоже. Последней появляется Рублева. Ни с кем не здоровается, ни на кого даже не смотрит, кроме Варнавы. И держит себя так, будто тут никого, кроме него, и нет, и занятие будет сейчас индивидуальным. Она еще не знает. Никто тут еще не знает. 6 — Ну а почему ты должна вообще была отказаться? А? — Танюша наливает чай, режет сервелат. — Ну с какой такой стати? А? Ты об этой роли мечтала сколько? — Ну сколько-сколько! Всю жизнь. — Ну и все тогда! — резюмирует Таня. Рыжая, румяная, широкобедрая и полногрудая, рядом с Катей она смотрится так, будто ей передали все срезанное с Кати мясо, а вместе с мясом — и веселость Катину, и обычное жизнелюбие молодости, оставив Катю с одними жилами, с дьявольским упорством и с неутолимой жаждой доказать себя. Катя смотрит на Танюшу и думает: создана ли я вообще для счастья? Катя проводит рукой по волосам — волосы мокрые еще, снежинки растаяли. На улице метет, люди кутаются в полушубки и старые пуховики, от родителей до- ставшиеся. У фонарей особенно видно, как густо валит. Немногочисленные ма- шины плывут по Тверской медленно, как будто против течения, а в окно, которое выходит в Леонтьевский, прилетел снежок: школяры бесчинствуют. — Про журнал не устроили расследования? — спрашивает Таня. — Антонина как будто не заметила даже. Там, кажется, античная трагедия у нее разворачивается. Опухшая сегодня вся пришла. — Вот когда она про твой ужин с ее мужиком узнает, тогда припухнет. А так это пока репетиция, — хихикает Танюша. — Глянь, у меня тут еще скумбрия горя- чего копчения — пальчики оближешь! Иди, мой лапы, и налетай. Катя моет руки и изучает пристально себя зазеркальную: ты ведь ничего пока такого не сделала, чего собиралась в этой жизни никогда не делать? Ничего. ПОСТ 321 — Ну а я ничего не сделала такого! — оправдывается она из ванной комна- ты. — Поужинала в нейтральных тонах, подставила щечку, Юру ему сразу заде- кларировала! И с Варнавой тоже — ну да, ну согласилась попробоваться. Ни одно животное не пострадало! — Ну и все тогда! Катя возвращается в кухню, ставит заезженный диск так и не превзойденной никем Билли Айлиш, какими-то кустарями напиленный андеграундно лет десять назад, когда у пиратов еще оставалась рабочая техника. За почти два десятиле- тия блокады электроника осталась в Московии только та, что производили тут на месте, то есть — военная и секретная, мирному человеку бесполезная и недо- ступная. — Слышала? Михаила Первого будут к лику святых причислять! — делится с ней Таня, разворачивая обернутую в газету скумбрию, зачитывая новости по рыбьему жиру. — Пишут, будет святой Михаил-Защитник. — Тань, погоди. Ну что ты руки-то все изгваздала? Я хотела тебя попросить показать платье. Продвигается? — Продвигается. После ужина покажу. Пока Катя уплетает скумбрию, пока захлебывается горячим сладким чаем, Таня все терпит, терпит. Читает вслух про канонизацию: большой день, давно было пора, и только скромность и даже некоторое противодействие со сторо- ны императора Аркадия Михайловича, та-та-та, единогласная просьба со сто- роны Патриархии, та-та-та, предстоящий Вселенский собор, несомненное чудо, сотворенное покойным государем еще до его восшествия на престол, та-та-та, хранящиеся в Сретенском монастыре мощи и сами уже давно стали предметом поклонения, основатель современного русского государства, подлинный герой, остановивший движение мятежников на столицу и тем самым, та-та-та, Аркадий Михайлович был вынужден смириться с давлением общественности и Церк- ви, которые — редкий случай! — выступили единым фронтом. Патриарх наме- рен провести церемонию в последних числах декабря, видимых препятствий тому нет. — Я, кстати, за, — высказывается Танюша. — Хороший был мужик и жалко, что умер рано. И чудо было самое настоящее, с этой иконой архангела. Черт ведь его знает, что бы тут с нами со всеми было, если бы он тогда не облетел мятежников с иконой. — Тань… — Катя облизывает пальцы. — Тебе тогда сколько было? — Сколько? Ну семь? Восемь? — Ты серьезно сейчас про чудо? — А что? Катя доливает себе чаю, надувается уже, чтобы дать подруге отповедь, но по- том прикусывает себе язык. 322 Дмитрий Глуховский — Ну ничего. Чудо, так чудо. — Ну бог с ними, со святыми, — соскакивает Танюша. — Нам от этого все рав- но ни горячо, ни холодно. Ты мне лучше про Белоногова давай поподробней. Думаешь, я скумбрией за так тут тебя откармливаю? — А нечего рассказывать, — жмет плечами Катя. — Обещал позвонить, если будут новости о Юре. Видимо, никаких новостей пока что нет. И тут в прихожей начинает пиликать их старый телефон — белая трубка с кнопками, прилаженная над продавленным креслом. Катя вспархивает и летит туда, к нему. — От Его Светлости князя Белоногова, — произносят в трубке гнусаво и значи- тельно. — Приглашение на встречу. 7 — Новости неутешительные, — Белоногов перекладывает бумаги. Машина ждала Катю у подъезда, помощник строго сказал ей, что разговор не телефонный и что князь примет ее у себя. Пятисотметровый апартамент панорамными окнами своими выходит на Москва-реку, которая непреодолимым рвом отчерчивает багровые кремлев- ские стены; но с этой вышины Кремль кажется лежащим у Белоногова на ла- дони. Помощник испаряется, плотно притворив за собою двери, Катя присажива- ется на краешек гостевой оттоманки — а князь выходит из-за огромного стола красного дерева и принимается задергивать тяжелые, как театральный занавес, шторы с золотой кисеей и кистями. На нем снова изящный бархат — на этот раз винного цвета — и подходящий к нему шелковый шейный платок. Катя наблюдает за ним с растущим беспокойством и еще каким-то иным чув- ством. Бессилие? Обреченность? Предвкушение? Предвкушение — чего? И ужас. Только затемнив комнату полностью, князь приближается к Кате. — Отряд, которым командовал подъесаул Лисицын, в полном составе пропал без вести. Есть все основания считать, что его можно считать погибшим. Но по- хоронки не ждите. Экспедиция была секретная, удивлен, что вы вообще столько про нее знаете. Катя принимается моргать — часто-часто, прислушивается к себе: оборвалось у нее что-то там, внутри? Ей хочется, чтобы оборвалось. И при этом страшно не хочется, чтобы Юра погибал. — Что с ними произошло? Неужели нет никакой надежды? — перебивает она саму себя. ПОСТ 323 — С Ростовом нет связи. Установить, что случилось, нет возможности, — князь говорит сухо. — Я попрошу вас никому об этом не говорить, Катя. Это серьезно. Я человек гражданский, влез тут не в свое дело ради вас, и мне остается только надеяться, что это все останется между нами. Вы понимаете меня? Вы хорошо меня понимаете? Катя сидит с сухими глазами. Почему у меня сухие глаза, спрашивает она себя. Разве я не должна сейчас зарыдать? Что со мной не так? Она старается представить себе Юру — смешного, нервного, такого в нее влюбленного, слишком серьезного и слишком боящегося ее потерять, без пред- упреждений являющегося на спектакли, рвущегося из-за нее в драку с липкими московскими мужчинками, яростного и глупого в постели. Вспоминает о пред- ложении, которое он сделал ей по телефону в ночь отправления. О том, что она обещала ответить ему, когда он вернется. Когда Катя вспоминает о том, как Юра ее любил, глаза начинает пощипывать. Она думает о том, что любила в нем только его любовь к себе. Думает о том, что что себя ненавидит. Спрашивает себя — не кокетничает ли она сейчас с мерт- вым Юрой, якобы каясь и якобы ненавидя себя. — Разумеется. Я никому не скажу. Она поднимается, кланяется. — Мне очень жаль, — произносит Белоногов. — Я этого не хотел. Когда Катя уже стоит в дверях, он берет ее за руку. — Это все новости, которые я в последний момент получил, — говорит он. — Надеялся успокоить вас. А вообще я хотел вас на маскарад позвать, граф Иванов дает. Но теперь, видимо, это уже будет неуместно… — Это уже будет неуместно, — подтверждает Катя, мягко отнимая у него свои пальцы. 8 — Сука! — шипит ей Антонина. — Змеюка подколодная! Ты думаешь, я ниче- го не знаю? Ничего не понимаю? Ты думаешь, я идиотка, да? Думаешь, мне Зарайский не доложил в первый же вечер? Ты его очаровала, думаешь, да, де- шевка? Катя застыла, вся ее загодя отрепетированная тирада присохла к гортани, не лезет наружу. Антонина подходит к ней на шажок ближе, еще на шажок — и Катя против своей воли отступает. — Ты думаешь, зачем он это делает? 324 Дмитрий Глуховский — Кто? — Кто! Белоногов. Белоногов! Ты за кого меня держишь? Ты, харя подмосков- ная! Он это делает только ради одного, и я хочу, чтобы ты это четко понимала. Он просто хочет мне доказать, что он меня может на любое говно заменить по щелч- ку пальцев. И вот он нашел тебя, говно par excellence, чтобы мне стало все ясно сразу и окончательно. Ты думаешь, это он с тобой беседы ведет? Это он со мной, со мной разговор ведет, через тебя! Кукла резиновая. — Тоня, ты что? Ты о чем? — О дублировании. Ты ведь мой дубль теперь, да? Подстраховываешь меня, так? И журнальчик мой, я уверена, украла ты, сука ты завистливая! — Ты бредишь, — говорит ей Катя. — Куда ты собралась? В высший свет? Выше своей маленькой глупенькой го- ловки хочешь прыгнуть? Да ты же подстилка солдатская, ты же фронтовая шлюха по сути по своей, куда тебе, что ты там забыла? А где твой ебарь в папахе, не до- ждалась? Катя делает шаг Антонине навстречу и лепит ей пощечину с короткого злого замаха. — Журнал я взяла. И остальное заберу. Гори в аду. Она расходятся по разным углам большого театра — до репетиции. Когда Рублева поднимается на сцену, щека у нее все еще пылает. Добродуш- нейший Варнава, который приближается к приме, чтобы всего только поправить ей изгиб руки, получает от нее эту пощечину по цепочке. — Ты эту вон поучи пойди, — она даже не оборачивается в Катину сторону, — а я справлюсь как-нибудь. Я у великих училась, сморчок. — Тонечка, — Варнава перестает лучиться. — Ты, может быть, отдохнешь се- годня? Если ты не в настроении? А Катя станцует. Кордебалет замер испуганной и любопытной стайкой. Балерины смотрят огромными глазами. Танцовщики смущенно оправляют трико. — А ты сам, Володенька, не хочешь ли сегодня отдохнуть? — бешено и ла- сково отвечает Рублева. — И вообще, не утомился ли ты столько работать, ты ведь не молод уже? Не ты ведь тут решаешь, кто у нас будет отдыхать, а кто работать, Володенька, кого мы обманываем? Быстрицкий больше твоего реша- ет, спроси у девчонок, любая подтвердит. Кто сговорчивей, того и партия. Да, девочки? Балерины стоят молча. — Святые мои. Вот кого канонизировать бы — вас, вас, сладкие мои, мои вы верные подруженьки! — Я тебя не узнаю, Тоня, — огорчается Варнава. — Что с тобой? — Белоногов ее бросил, — объясняет ему кто-то из стаи. ПОСТ 325 — Белоногов меня, для начала, не подбирал! — гневно обрубает ее Рубле- ва. — Меня если и подбирал кто-то, то нынешнего Государя императора батюшка, а Белоногов меня — так, утешил! На сцене тишина — жуткая. — Что уставились?! — кричит на них Рублева. — Как будто вы этого сами не знали! Катя понимает: если пойти и пересказать это Филиппову, который к театру приставлен, Рублевой конец. За такие слова, сказанные вслух, произнесенные прилюдно, ее не простят. У Охранного отделения хватка бульдожья. Просто про- падет она, и все. Просто исчезнет. Вот он, короткий путь к победе, говорит себе Катя. Подняться после репети- ции к Филиппову и пересказать ему весь разговор. — Что вы уставились? — визжит Рублева, сама уже зная, как страшно она толь- ко что оступилась. — Все, закончили! Давайте уже наконец работать! 9 Конечно же, Катя не стала никому доносить на Антонину. Даже Танюше ниче- го не сказала о рублевской выходке. Было очень страшно, что такой сильный че- ловек может оказаться таким хрупким, было очень страшно уничтожить его под- лостью. Катя выбрала остаться собой. Но придя домой, она первым делом снимает телефонную трубку и набирает номер белоноговского помощника. — Его Светлость приглашали меня на бал, — твердо выговаривает она. — Бал- маскарад. Передайте, что я буду. Сказав это, она держит еще гудящую трубку в руках и думает о том, что не ответила Юре ничего, когда тот звонил ей перед отправлением: точно так же дер- жала трубку, такие же шли гудки, когда он рассоединился. Хорошо или плохо, что она не успела ему себя пообещать? Он был в ее непонятной жизни якорем однозначности. Заведенная балетной школой на двадцать пять лет хода, после которых она, как любая балерина и лю- бой спортсмен, должна была просто самоуничтожиться, любви Катя себе никог- да не позволяла. Любовь была для нее не смыслом жизни, а видом досуга. Лю- бовь не могла претендовать на то, чтобы подчинять своим капризам Катину жизнь. Любовь всегда ходила у Кати рядом в строгом ошейнике; Катя спускала любовь с поводка на каникулах, но, позволив ей порезвиться, снова сажала ее на цепь, а если та не слушалась, то и вовсе усыпляла ее по подозрению на бе- шенство. 326 Дмитрий Глуховский С Юрой — именно из-за его одноклеточной простоты, из-за его убежденности в том, что из целого мира можно сделать какие-то внятные выводы и что он сде- лал единственно верные, из-за его готовности любить ее безоговорочно, и из-за того, что единственные его сомнения касательно Кати заключались в том, досто- ин ли он ее (о, это было написано у него на лбу!) — она вдруг начала забываться. Ее заводила его любовь к ней; то, чего она не могла почувствовать в кордебале- те — своей уникальности — она чувствовала, выходя на Патриаршие пруды в ком- пании провинциала, казака и простака. Может, это и было дурновкусие — ладно, может, Катя и была в сути своей вульгарна, может, она и тосковала в душе по про- стой роли фронтовой подруги, но эта роль была стократ привлекательней ролей крыс и кукол. — Попросите уточнить, какая тема у маскарада? — добавляет Катя. — Мне ведь нужно подготовить костюм. — Ревущие тридцатые, — отвечает ей помощник. Тут Катя вспоминает про платье, которое Таня шьет ей к возвращению Юры. Думает секунду — отменить заказ или не отменять, и решает, что отменять не сто- ит, потому что иначе последует шквал вопросов, на которые Катя отвечать не имеет права. Хранить секреты она научена. 10 Танюша еле успевает позаимствовать подходящее платье в не протопленном и полутемном «Театре Сатиры», где она трудится на вторые полставки. Там «Ма- стер и Маргарита» идет, и платьев, пошитых по моде столетней давности, у них в избытке. Лимузин с номером «717» причаливает к их дому со стороны Леонтьевского; князь ждет внутри. Он одет по-профессорски: в неопрятную «тройку»; белая гри- ва нарочно встрепана, на носу круглые очки в тонкой оправе, в зубах трубка, на шее непременный шелковый платок. — Кто вы? — спрашивает у него Катя. — Среднее арифметическое между Эйнштейном и Эйзенштейном, — улыба- ется ей князь. — Абстрактная нерусь. А вы? — Я просила украсть для меня платье Маргариты, — признается Катя. — Но его уже кто-то спер. Это просто костюм статиста. Зато сшито как раз по мне. — Отличное платье, — оценивает Белоногов. — И ничего страшного. Есть ситу- ации, в которых лучше быть статистом, чем оказаться на главных ролях. Вы уж мне поверьте. |