Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
ПОСТ 303 Он младше ее на семь лет, но выше и жилистей, и сейчас, когда она не может осечь его презрительной гримаской, хлестнуть издевкой, он больше не кажется ей жалким пацаненком. Мишель вдруг понимает, что он пересилит ее. И она кричит так громко, как только может: «Помогите!» Она забивается в угол, и он находит там ее меньше, чем через минуту. Хвата- ет за голень, выдергивает из угла на середину комнаты, как на ринг, наваливается сверху, затыкает ладонью ей рот. Она лезет ногтями ему в глаза — он заламывает ей руки, выворачивая их до жгучей, яркой боли, пока она не перестает сопро- тивляться. Тогда он хватает ее за волосы, голову запрокидывает ей так, будто со- бирается горло резать, и торопливо раздергивает молнию на ее куртке. Мишель выворачивается, юлит, бьет в пустоту кулаками, только единожды попав и проскользив по его щеке — он тогда вцепляется своими железными пальцами ей в шею, сдавливает, сдавливает ей горло, она старается напрячь му- скулы, чтобы сохранить себе для дыхания хотя бы крошечную дырочку, но слиш- ком больно, и воздух не идет, голова кружится, нарисованное белыми линиями чудовище разрастается, распухает, подминает ее под себя, она может только пи- щать-сипеть: «Не надо, не надо, не надо», а оно срывает с нее свитер, лезет пау- ком под футболку, нашаривает ее грудь, впивается в нее и совсем от этого теряет рассудок. Душит, жадными пальцами расковыривает пуговицы на джинсах, те сдаются одна за другой, он сразу сует ей руку в трусы, вклинивает ее между сжатых бе- дер, щиплет ее там, чтобы она подалась, душит снова, давит к кафельному полу, рвет джинсы вниз, вниз, вниз — воняет потом, зверем, капустой, луком, кровью, злобой. «Я не твоя!» — кричит она ему, а может, ей уже только кажется, что кричит; он вдавливает эти свои пальцы в нее, внутрь, в мякоть, и они проваливаются туда, ей больно, больно, но там от страха горячо и мокро — Мишель ненавидит себя за это, она хочет потерять сознание, чтобы ни за что не отвечать, чтобы не чувство- вать, что виновата тут в чем-то. Джинсы сдернуты, на одной ноге болтаются, чер- нота бурлит, он держит ее за волосы, пока сам ерзает там, стаскивая с себя порт- ки. Она пытается еще вывернуться, но он держит ее крепко, запутавшись в пучке на ее затылке, ее голова дергается, как у куклы — а потом он вдавливает ей между бедер свое голое колено — и вдавливает в нее себя самого, в живое, в теплое, в мокрое, раздвигая, обжигая, растягивая, заполняя ее. Теперь она только понимает, что это происходит — с ней, сейчас, по-на сто я- щему, что это ее насилуют, ее. Мишель лупит это прозрачное в черноте чудовище в белые прыгающие его очертания, в голове все мешается, она пытается выда- вить, выгнать его из себя — и он тогда тоже бьет ее наугад, попадая в живот, в грудь, в лицо. Она слабеет, он набирается сил, приковывает ее руки, и вслепую, ошибаясь, суетливо влезает в нее опять, ходит взад и вперед, бессмысленно, 304 Дмитрий Глуховский безмозгло, раздирая ее, разминая, раззуживая, боль превращается в зуд, в дур- ной зуд, нет, нет, нет, кричит она ему, нельзя, я не хочу, это не твое, мразь, паску- да, сволочь, тварь, сука, выйди, нет, уйди, не надо, пожалуйста, я не хочу, я не твоя, нет! Пытается подумать, что это Саша, что Саша вернулся из мертвых, соскучив- шись по ней так жутко. Пытается превратить черное чудище с белыми пляшущи- ми контурами в его очертания, но кислый запах, ржавый запах, луковая вонь изгоняют этого Сашу обратно. А потом силы у нее кончаются, она сдается — цепе- неет, отлетает от себя. Накатывает волна, сносит ее тело, накатывает еще одна, колышет ее. Она плачет, или знает, что плачет: глазам жарко, но и внизу жарко, он по-звериному лижет ей лицо, она отворачивается, она задыхается, а он все дергается, она теряет сознание, но никак не может забыться, и это длится вечно, пока его удары не становятся слишком слепыми, слишком быстрыми, пока по- следний из них не выгибает его тело судорогой; внутрь выплескивается горячее, а чудовище затихает, тяжелеет, обмякает, дрожит, стараясь надышаться — и от- валивается. Отползает. Мишель трогает себя между ног — там горячо и липко. Зачем-то нюхает себе руку, прежде чем вытереть ее: пахнет тошнотворно: чем-то съедобным и ржавчи- ной. Она становится на четвереньки, ее начинает рвать. Живот болит, низ живота, что-то он испортил в ней, что-то он сломал. Ми- шель хочет спрятаться, хочет нащупать снова угол и забиться в него, но заставля- ет себя подняться на ноги. Из нее течет что-то горячее, колени жжет. Трогает себя там: жидко… И что-то в этой жидкости… Что-то… Она нашаривает нары, находит на них Егора, обессилевшего, вялого, снулого — и принимается молотить его мо- крыми теплыми кулаками — по голове, по лицу, по шее, куда получится, а он не спорит, закрывается, прячет лицо только, подставляет затылок; она кричит, но звука нет. Звуков нет. 4 В столовой часы застряли, не шли, и в камере этой они застряли тоже. Никто не пришел за ними, никто не помешал Егору ее насиловать, никто не помешал Мишель его избивать. Храбрости задушить его и железа в пальцах ей не хватило, она спихнула его с нар на кафельный пол, свернулась калачиком, и плакала; бо- лел живот, светился в темноте багровым, в глазах крутились солнечные вихри. Потом все, ничего не стало. Она плыла, качалась все в том же прибое, выбро- шенная мертвой на берег, потом волна снова накрывала с головой. Джинсы были сначала мокрыми, потом высохли. ПОСТ 305 И вот утренняя звезда: свет в замочной скважине. Горит, не сгорает. Мишель так ждала его, что и сквозь набухшие красные веки замечает. Глаза уже так привыкли к мраку, что тоненький лучик из скважины может штрихами всю камеру набросать, обозначить контур. Надежный контур, серый. Она просыпается. Егор лежит на полу — тоже поджав ноги, тоже калачиком. Мишель обходит его, распрямляется — ей все еще больно, приближается к две- ри и приникает к скважине. Там какие-то спины, люди таскают какие-то мешки, кто-то заслоняет своей широкой задницей ей это угольное ушко; она тогда бьет ссаженными кулаками в гулкий металл, зная уже, что ее опять не услышат, но вдруг по двери проходит скрежет, мелкое содрогание — и она распахивается, и столько света врывается внутрь, как будто локомотив фары прямо перед ней зажег. На пороге стоит Лисицын. Лицо у него белое как бумага. Щека дергается сама, от остального Лисицына отдельно. Глаза красные, как будто он их тер. В руке у него тяжелый большой пистолет, не глуповатый «ПМ», а хищный какой-то. Вбегают в камеру казаки, хватают Егора за шиворот, ставят на ноги. У Егора вся рожа в крови измазана, руки тоже. Лупает глазами спросонья, ничего не мо- жет понять. Его выволакивают наружу и волоком тащат по коридору куда-то. Ли- сицын оглядывает Мишель странно, она тоже тогда смотрит на себя: джинсы в буром от пояса вниз, руки в буром все, в разводах. Но Лисицын ошарашенный какой-то, невнимательный. Шарит по карманам, находит карандашный огрызок, меленько пишет на стене: «Ты норм?» Мишель кивает ему почему-то, рада просто, что он спрашивает ее вообще. «Сейчас тебя вместе с ними заберу отсюда, повезу. Слушайся, вопросов не задавай. Все будет ок» — он прикрывает свои мелкие буквы ладонью, чтобы больше никто не увидел. Она опять поспешно кивает, со всем соглашается. Он тогда слюнявит палец и стирает все свою писанину со стены. Договор их остается только у Мишель в памяти. Она подбирает оброненный и потерянный в темноте рюкзак с бутерброда- ми. Лисицын смотрит на нее мутно и слепо. Подзывает казаков, ее выводят в коридор. Дверь в детскую камеру тоже открыта — Мишель успевает туда заглянуть; но там пусто. В коридоре, кроме конвоя, еще люди — комендант причесанный, тетка какая-то с глазами на мокром месте, рот платком прикрыла, все дикие и страш- ные. Казаки сжимают Мишель плечи, проталкивают ее в коридор. Она смотрит себе под ноги — там вереница красных бусин, как будто брусника рассыпана, только местами эта брусника солдатскими сапогами раздавлена в алые потеки: прозрачная, жиденькая чья-то кровь. 306 Дмитрий Глуховский Коридорами-коридорами их вытаскивают на перрон, в блеклый утренний свет, но не туда, где казачий поезд стоит, а куда-то на край — там ждет большая моторизованная дрезина, пятеро человек караула, все нахохленные, руки на ав- томатах. На дрезине уже Полкан в наручниках, руки за спиной, избитый и мут- ный какой-то, Егора к нему пихают, а он Егора даже не сразу и признает. Лисицын подсаживает Мишель и последним запрыгивает, моторист запускает двигатель — со шнура, как бензопилу, и дрезина отчаливает. Едет в направлении Москвы. Куда везут? Зачем? Полкан пытается что-то Егору сказать, и тут Мишель замечает, что у него кляп во рту, тряпка грязная, он силится что-то выговорить даже через эту тряпку, вид- но, очень нужно — но его пихают прикладом, чтобы отступился. У Егора тоже руки в наручниках, оказывается. И только Мишель не стали связывать, не побоялись ее. Куда с такими предосторожностями? В Москву для дознания решили отправить? Почему тогда на этой дрезине, почему не в поез- де вместе со всеми? Они же замерзнут так до Москвы ехать, вот и метель под- нимается. Мишель ищет ответа у Лисицына, но Лисицын отворачивается, кутается в ши- нель — ворот поднят, папаха надвинута низко — закукливается в себе. Остальные казаки расселись так, чтобы никто из арестантов случайно не спрыгнул. Белая громада ростовского вокзала, все-таки на могильный камень больше похожая, чем на айсберг, сдвигается в молочное марево. А за ним начинаются домишки какие-то совсем деревенские с обваленными заборами, раздетые де- ревья озябшие, кривые ангары за бетонными оградами и массивы гаражей из силикатного кирпича — постепенный переход из города в ничью землю. Егор трусливо и виновато озирается на Мишель, первый раз ее толком видит со вчерашнего. Смотрит на ее окровавленные джинсы. Зрачки у него даже рас- ширяются. Он качает головой вопросительно: с тобой ничего ведь не случилось такого… плохого? Она тоже изучает свои джинсы, бледно-голубые вообще-то, а сейчас со страшными разводами, внутри бедра к ногам, к земле. Голубая ткань мягкая, а бурая заскорузла, как панцирь. И руки все перемазаны. Много крови вышло. И тут до нее доходит окончательно все. Как бомбой контузит. Тело само начинает трястись, глаза взрываются слезами, из горла рвется вол- чий вой, который все слышат, кроме нее и Егора — казаки переглядываются и только плечами пожимают, Полкан тупо пялится исподлобья. Мишель хочет сказать ему: случилось, самое плохое, самое страшное случи- лось, это ты сделал, ты со мной это сделал, подонок, убийца, ничтожество жал- кое, тварь! — я пустая теперь, во мне ничего не осталось, ничего от Саши, ты это все из меня вырвал, вычистил, зачем, ну зачем?! ПОСТ 307 Но она не может это сказать вслух, не имеет права раскрывать этот секрет Лисицыну. Этот ребенок Сашин у нее в животе был ее оберегом, ее пропуском в Москву, да в любую вообще жизнь, единственной причиной был, чтобы к Ми- шели было особое отношение; обязательно нужно, чтобы атаман и дальше в него верил! Егор смущается. Отворачивается. Зачем он это с ней сделал? За что?! Она вцепляется ему в плечо, ногтями — в щеку, заставляет посмотреть на себя. Казаки сторонятся их, Лисицын дергается было, но не вмешивается — Егор все терпит, значит, Мишель защищать не надо. И когда Егор вынужден глядеть, вынужден читать, она пишет ему по воздуху: «Я», «Н», «Е», «Т», «В», «О», «Я», «И», «Н», «И», «К», «О», «Г», «Д»… — Я не твоя! Ты этим ничего не добился! И не добьешься! Понял?! Он сплевывает ей под ноги — ничего не слышал, но понял все. Полкан начинает ерзать беспокойно — оборачивается на них и что-то мычит в свою тряпку, жует ее, тужится. Егор замечает это, пытается его успокоить, гово- рит ему что-то утешительное — по крайней мере, казакам до его уговоров дела нет. Казаки тоже контуженные все какие-то, смурные. Мишель заставляет легкие дышать ровно, заставляет сердце замедлиться, за- ставляет себя быть царевной. Даже сейчас она не хочет, чтобы ее жалели. Хочет, чтобы ей восхищались. Заставляет слезы остановиться. Полкан от уговоров вроде как присмирел, но Егор не спускает с него глаз. По- том окидывает взглядом казаков, Мишель, Лисицына. Недобрый взгляд, загнан- ный. Как будто шилом пырнул, такой взгляд. Что-то на него на уме бродит. Бе- жать собрался, думает Мишель. Полкан снова принимается раскачиваться, дергает руками в наручниках, словно надеется разорвать цепь. Тревожность его передается казакам, Лисицын поднимается в рост, распускает свой хлыст, тычет им Полкана в широченную спину. Егор криворото ухмыляется, подмигивает Мишель. Дрезина проезжает какие-то гаражи силикатные, когда Лисицын вскакивает, дает отмашку тормозить. Полкана спихивают с дрезины первым, казаки хватают его под локти, двое тащат вперед к гаражам, еле с ним справляются. Егора долж- ны вести следующим, но один из конвоиров задумался, что-то заметил в небе, шлепает губами. Потом спохватывается, Егора сталкивают в мерзлую грязь, тоже за гаражи утаскивают, и наконец Мишели сам подъесаул руку подает, галантно. Куда приехали? Что тут? Между гаражами — проход, белые кирпичи хуями исписаны, покрышки ста- рые валяются, битое стекло под ногами и тачка угля развалена. Полкана ставят к кирпичной стенке, он в прострации, ничего как будто не понимает. 308 Дмитрий Глуховский И тут Мишель понимает — куда. Куда и зачем. Понимает, что зря тащила с собой пластиковый школьный рюкзак, зря брала бутерброды, зря собиралась жить дальше. Егор пытается рвануть, но оскальзывается и падает, его тут же за загривок ловят и тычками водворяют к бате. Мишель тоже ставят к изрисованным кирпи- чам. Она пытается пересечься с Лисицыным — как так? Был ведь уговор?! — но Лисицын занят: вытаскивает из кобуры свой пистолет, патроны проверяет. Мишель чувствует, как колени трясутся. Ходуном ходят. Юра сказал, что все будет хорошо. Главное, не выдать другим их заговора. И тогда с ней все будет хорошо. С ней все будет хорошо. А с Полканом? А с Егором? Атаман окликает смурных казаков. Они вытягиваются во фрунт. Что-то зачи- тывает вроде бы наизусть, обращаясь к Полкану. Казаки стоят так: трое рядом вскинули стволы, как расстрельная команда в кино, а двое фланги стерегут, если кто опять попробует бежать. Подлетают вороны, глядят на людей заинтересованно. Тут Егор что-то говорит им, шлепает губами. Кивает на Полкана, который еле стоит, ничего совсем не соображает уже. Просит о чем-то. Лисицын вздергивает плечи: валяй. Егор тогда делает к Полкану шаг — обнялись бы, да у обоих руки за спиной застегнуты. Прижимается просто к нему грудью, кладет отчиму подбородок на плечо. Полкан немой, Егор оглох, такое вот прощание. Казаки наблюдают равнодушно. Егор целует Полкана в губы. Лисицын морщится, кто-то из казаков харкает в сторону. Долгий поцелуй. Мишель приглядывается — и видит: Егор зубами у Полкана кляп изо рта вытащил, сам вцепился. А Полкан говорит что-то, бормочет — как будто и не затыкался. На людей не смотрит, на Егора не смотрит, смотрит себе под ноги. Лисицын хмурится, пере- кашивает лицо: что ты там мелешь, боже мой? А Егор тяжело дышит, но смотрит борзо. Сплевывает тряпку на землю. И произносит что-то веселое — громко, четко — облачка пара вылетают изо рта; радость кипит в нем, жуткая какая-то радость. До ушей улыбается. Толкает отчима в плечо. Тот будто спит и бредит — что-то говорит такое вроде, а кому, не поймешь. Лисицын орет на казаков, чего-то от них хочет. Казаки раз- болтались, собрались тут людей расстреливать, а сами чуть не спят на ходу. Казаки наконец-то вскидывают автоматы, но не стреляют. В Мишель ни одно дуло не глядит, только на мужчин. Ее пожалеют все-таки? Полкан поднимает свою тяжелую башку, наводит горящий глаз на расстрель- щиков, и что-то такое говорит, от чего его самого трясти начинает — а они теряют- ся. И Лисицын даже. ПОСТ 309 И только тогда Мишель понимает наконец, узнает в нем Кригова, узнает деда. Узнает их повадку, их нечеловеческую манеру. — Стреляй в него! — кричит она Лисицыну. — Стреляй быстрей! Юра вскидывает руку со своим тяжелым пистолетом и послушно стреляет. Бесшумно стреляет, почти в Мишель: она видит дуло, две бледных вспышки, об- лачко сизое, гильзы латунные в сторону чик, чик, и вот Полкан оседает, превра- щается в куль с цементом, за спиной на белой стене клякса красная. Егор пригибается, ныряет под ствол, бежит вдоль гаражей, но тут взбрыкива- ет один из конвоиров и хлещет Егора очередью наискось по спине, как нагайкой. Падает Егор лицом вниз в битое стекло и в уголь. Лисицын кричит казакам, машет — возвращайтесь на дрезину! — и они стро- ятся кое-как, кое-как идут, прикуривая по дороге самокрутки от непослушных зажигалок. А Юра берет Мишель за плечо и направляет туда, к Егору убитому, давай-да- вай, мол, не бойся. Она спотыкается на битых кирпичах, на угле, оглядывается через плечо, не понимает: верить ей Юре или не верить? Может, ей тоже сейчас в спину? Показывает ему на свой живот, говорит — не слишком ли тихо? «Я беременна, я от Саши беременна, Кригова. Я беременная, меня нельзя, слышишь? От Саши, от Кригова, у меня ребенок!» Он качает головой: да-да, понимаю-понимаю, разберемся. Оборачивается на своих — все до дрезины дошли, никто не задержался? По- ходя, мимо упавшего ничком Егора шагая, наводится тому в основание черепа и еще — чик-чик — только гильзы на немощном ноябрьском солнце поблескива- ют, и гарь пороховая в нос. Егор вздрагивает один раз, на первой гильзе, а на второй ему уже все равно. Лисицын заводит Мишель за гаражи. И когда от них дрезину уже не видно, а с дрезины точно не видно их двоих, Юра жмет Мишель руку и стреляет в пустоту. Подбирает уголек и пишет: «Спрячь- ся, я тебя потом найду. В Ростов не ходи, приказано было убрать всех». Она поспешно кивает: да, да, я все поняла, я не буду, я все как надо сделаю. Юра целует ей руку и уходит, пошатываясь. Мишель отсиживается в тишине, обняв колени руками, смотрит на мертво- го Егора. Так тебе и надо, говорит она. Горло сдавлено так сильно, как будто это Егор ее душит. Так тебе и надо, идиот. Сволочь. Жалкое ничтожество. Жалкое… Жалкое… Слезы опять льются. Она закрывает голову руками и рыдает, забыв, что не имеет права плакать, потому что ее ведь тут только что убили тоже. Но казаки, наверное, укатили уже, потому что никто не приходит к ней до- кончить ее выстрелом в затылок. |