Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
206 Дмитрий Глуховский У каждого свой пост. Я не вечен, Егор. Ты продолжишь. Егор нашаривает на полу молоток, присматривается к теням через щель: что там? Тени стоят смирно. Он тогда дергает дверь… С той стороны никто не отвечает. Шпингалет искривился и застрял, когда Шпала рвал дверь на себя. Егор приме- ряется, шваркает по нему молотком — и не с первого раза вбивает его на место. Толкает осторожно дверь… Дверь упирается в мягкое. Шпала лежит издохший, шары закачены, белое наружу. Раны у него ужас- ные — непонятно, как он с такими вообще держался на ногах. Стоял тут до конца, все хотел Егора переждать, перешептать. Егор протискивается в щель, и с молотком в руках крадется в этом онемев- шем мире обратно — вокруг домов — во двор коммуны. Валяется человек без головы, в руках автомат. В воздухе гарь плавает. Головы нигде нет. Егору надо подобрать автомат, но страшно человека трогать. Потом заставляет себя все- таки. Куда идти? В тот подъезд, где была Мишель. Ей надо помочь. Приходится то и дело оглядываться — без слуха страшно. За спиной все клу- бится что-то, скапливается, тени мечутся. Вспыхивают выстрелы где-то далеко. Шесть или семь человек, встав друг другу на руки, суставчатым тростником, на- секомой конечностью поднимаются к окну третьего этажа — к окну изолятора. Тростник из людей качается, но держится. Верхний обеими руками молотит по стеклу, не боится сорваться вниз, хочет освободить… Освободить человека в изо- ляторе. Полкана. Выпархивает фигура с брезентовыми крыльями — режет нижний сустав этой конечности автоматной очередью, та стоит сколько-то, потом все заваливается в грязь. Егор ныряет в подъезд, поднимается наверх, толкает двери чужих квар- тир — не тут она? Не тут? Кто-то мелькает, беззвучно бросается на него, он в упор садит, автомат кор- чится и кипит в руках, навстречу ему мякнет и валится — одно, другое… Кажется, училка школьная — и Юлька Виноградова, обе истыканные свинцом и какие-то сейчас, в наступающей смерти, до слез жалкие — и Егор не может в них выстре- лить еще раз, так, чтобы прикончить. Смотрит во двор — кто-то прыгает из окна, с четвертого вниз головой, и тут же другой повторяет за ним, и еще, и еще — цепочкой, семьей. Искрятся выстрелы вокруг поезда, но только в двух или трех местах. Где еще не был? У Полкана в кабинете — это самый верх, и в школьном клас- се. Стучит в дверь класса: тук, тук. Кричит немым голосом: — Мишель! Ты там? Это я, Егор! Никто не открывает. Стучит еще — зря. ПОСТ 207 Тогда он поднимается все-таки этажом выше и заходит в пустой Полканов ка- бинет. Телефон оборван, бумаги расшвыряны, окна распахнуты. Он берет Полка- нову любимую пепельницу — красное с золотой каемкой блюдечко — и топчет его ногами. Ступни чувствуют: хруп, хруп. — Ну и что вот ты? А?! Где вот ты, когда ты нужен, бляха?! Нет его. А есть — не он. Спускается обратно — дверь в школьный класс приоткрыта. Глаза блестят. Мишель? — Это я! Она не понимает его, кажется. Смотрит, смотрит — недоверчиво. Потом все же оттягивает неподатливую дверь, машет рукой — давай сюда. Егор влезает к ней… Дети тут. Сонечка Белоусова, Рондик какой-то из них, Ви- ноградовых мелкий умник, и еще Алинка Манукян. Горит фонарик, светит на до- ску. На доске мелом написано кое-как: «СТУЧАТСЯ!» и рядом: «ГОВОРЯТ ЧТО ЕГОР». И еще — «НЕ ОТКРЫВАЙ». Мишель — измазанная, на бурых щеках дорожки от слез — что-то говорит ему. Он качает головой: не слышу, показывает на свои уши. Она хмурится, будто не верит — и вдруг начинает хохотать. Хохочет и ревет, беззвучно ревет и без- звучно хохочет. Тоже показывает на свои уши. Берет мелок и пишет на доске: «НЕ СЛЫШУ НИЧЕГО», «ОГЛОХЛА» Он берет другой и отвечает ей: «Я ТОЖЕ». «САМ СДЕЛАЛ». «ТОЛЬКО ТАК МОЖНО НЕ СТАТЬ ТАКИМИ». Мишель сомневается, но кивает. Смотрит на детей. Переводит взгляд на Егора. Егора передергивает. Он мелом по грифелю ей говорит: «НАДО ИХ ОТСЮДА ЗАБРАТЬ», «Я ЗНАЮ, ГДЕ БЕЗОПАСНО». «БОМБОУБЕЖИЩЕ». «ТАМ ТОЧНО НИ- ЧЕГО НЕ СЛЫШНО» Она кивает. Сгребает с доски все остатки мела — разговаривать. Строит за- плаканных детей. Убеждает Алину. Поднимает на руки Сонечку. Приструнивает Рондика. Что-то говорит им — неслышное, каждому свое. Егор показывается на лестнице первым. Светит вниз. Пишет мелком на сте- не для Мишель: «УЧИЛКА ДОХЛАЯ». Проводят Ваню Виноградова мимо его мамы, прикрыв ему глаза. В подъезде карябает: «СЕЙЧАС НАДО ДОБЕЖАТЬ ДО ЗАВОДА» Надо добежать до завода — в полумраке, в вакууме, в звоне, в глухой озер- ной воде добежать-доплыть до темных заводских корпусов. Если они окажутся в них первыми… Там можно будет запереться, и за вентильными чугунными ство- рами их никто не достанет. А оттуда уже можно будет куда угодно. И они бегут, у каждого в руке — детская рука — бегут медленно, детскими шажками — к расхристанным заводским корпусам, с просевшими стенами, с об- 208 Дмитрий Глуховский рушившимися крышами, бегут, надеясь, что это — то, что направляет танец одер- жимых — не пошлет туда своих кукол им наперерез. Но в цехах пусто. Все тени стоят смирно, лежат неподвижно. Они спускаются в подвал, еще на этаж ниже, еще… Дети жмутся, руки их вибрируют тихонько, как догорающая спиральная лампочка: что-то они там просят, о чем-то плачут; наверное, хотят к мамам и папам. Но утешать и уговаривать уже нет сил — надо просто тянуть их за собой — вниз, глубже, в убежище. И вот дверь. Егор сует автомат в руки Мишель, берется за вентиль, надсаживается — и сдви- гает его по резьбе, по кругу. Сам влезает в темноту первый, расшевеливает ее фонарным лучом. Страшно до жути, но делать нечего. Дети боятся ступать в чер- ное жерло, их приходится вталкивать. Потом запираются. Садятся кучкой. Детям запрещают отходить. Смотрят друг на друга. Егор пишет на чугуне: «ЗАВТРА СБЕЖИМ КОГДА БУДЕТ СВЕТЛО». Мишель спрашивает буквами: «ЧТО С ТВОИМИ РОДИТЕЛЯМИ?» Егор отвечает: «НЕ ЗНАЮ» Потом они снова берут детские руки в свои — только так можно почувство- вать, если что-то будет не так. Тушат свет, чтобы сберечь батарейку. Становится так темно, будто зажмурился. Закрываешь глаза — никакой разницы. 8 Ручонка в его руке сжимается отчаянно. Егор вскидывается — и видит свет. Слабый белый свет, бликом на детском лице. Лицо странное. Холодное, парализованное. Губы шевелятся. Егор не может понять — как?! Ваня Виноградов трясется, Егор его одергивает, утихомиривает, а сам вста- ет — и вглядывается. Это Рондик. Бормочет что-то… Откуда свет? Куда он смотрит? Егор поднимается… Придвигается к нему ближе… Ближе. Мальчик смотрит в телефон. В тот самый телефон, в его, в Егоров, найденный на мосту, отобранный у женщины с сумочкой, и кем-то у Кольцова из гаража украденный. Вот, может, кем. Егор склоняется над экраном — там видео. Кварти- ра. Люди за столом со стеклянными глазами, с пеной на губах — смотрят в каме- ру, произносят что-то синхронно, мелят, мелят, мелят… И Рондик повторяет своими губами все в такт. Егор протягивает руку, чтобы забрать телефон — и тут Рондик вцепляется ему в волосы, впивается в глаза, ПОСТ 209 хватает зубами за руки, телефон падает, рядом оказывается Мишель — она пы- тается Рондика от Егора оторвать, но в том сил, как во взрослом. Они вдвоем наваливаются на него, Егор смотрит — а дети-то остальные подбираются к ним поближе, вместо того, чтобы испугаться и бежать! К нему, к вещающему теле- фону… Тогда он хватает телефон и колотит его экраном о торчащий штырь — раз, раз! — вдребезги. А потом — набивает Рондику куртку в рот, чтобы заткнуть его, набрасывает непродуваемую ткань на лицо, Мишель сидит у него на ногах, Егор прижимает руки — и не пускают его, а он ходит весь ходуном так, как мать у Егора трясется в падучей; куртка на лице надувается и сдувается, как пузырь от жвачки — Рон- дик изо всех сил дышит ничем, напоследок. Дети расползаются по темным углам, а Егор с Мишель ждут, пока судороги ослабеют и Рондик затихнет насо- всем. После этого они баюкают детей, утешают их, обещают им, что все будет хоро- шо. Рондика оттаскивают в дальний угол — коченеть. Дети через сколько-то вре- мени засыпают. Вроде бы, они не успели перемениться. Егор светит им в спящие лица фонарем — дети как дети. Тогда он берет мел и царапает на стене: «НАДО ИХ ОГЛУШИТЬ». «ВСЕХ». «СЕЙЧАС». «ПО-ДРУГОМУ МЫ ИХ НЕ СПАСЕМ». Мишель на каждое слово только мотает головой. Нет, нет, нет. Хватает мел и тоже карябает: «Я НЕ БУДУ!». «НИ ЗА ЧТО!». «ПОЧЕМУ Я ДОЛЖНА?» Егор отвечает мелом: «НУ А КТО ЕЩЕ?». «Я ТОЖЕ НЕ ХОЧУ». «НАДО». «НАДО ВМЕСТЕ». «ОДИН НЕ СМОГУ». Потом лезет в карман — там кстати колется острое. Гвоздики. 9 Внизу ночь не кончается никогда, но наверху-то она должна уже закончиться. Теперь никто из них ничего не слышит. Хорошо, потому что не слышно детские рыдания. Плохо, потому что не слыш- но приближающихся шагов. Егор телеграфирует Мишель мелом: «Я ПОЙДУ ПРОВЕРЮ». «СИДИТЕ ЗДЕСЬ». «АВТОМАТ У ТЕБЯ». «ФОНАРЬ ТОЖЕ». Мишель отчаянно царапает: «Я ОДНА НЕ ОСТАНУСЬ С НИМИ!», «КУДА ТЫ?!». Егор ей: «ДЕТЕЙ ТУДА ТАЩИТЬ НЕЛЬЗЯ». «ТАК НЕЛЬЗЯ УЙТИ». «НАДО ТОЧ- НО ЗНАТЬ, ЧТО ОНИ НЕ ВЫБЕРУТСЯ». «ПОНИМАЕШЬ?» 210 Дмитрий Глуховский Мишель тяжело дышит, берется что-то писать, но мелок крошится в паль- цах — она слишком сильно на него давит. Он царапает: «НЕ ПРИДУ ЧЕРЕЗ ДВА ЧАСА — УХОДИТЕ! ПО КОРИДОРУ ПРЯ- МО». Она мотает головой. И так плохо, и сяк плохо. Но ему нужно. Нужно подняться и проверить. Узнать, чем все кончилось. Удостовериться, что одержимые не сбежали за стену. Найти мать. Егор не смотрит на ее возражения, отворачивает вентиль, отодвигает заслон, выходит в черный подвальный коридор, как слепоглухонемой, одними пальца- ми ищет себе дорогу. Он тут сто раз бывал, и все равно не с первого раза находит, и падает, и падает, и поднимается, и бредет дальше. Наконец в черном появляет- ся сероватое, какие-то очертания начинают вырисовываться, падает в этот ад лу- чик сверху, и Егор за него цепляется, как рыба за наживку. И выплывает на поверхность. Там, и правда, день. Солнце подсвечивает стоящую в воздухе гарь. Сажа висит в воздухе, не падает. Егор идет по стеночке, перемещается короткими перебежками, выглядывает из-за углов, открытое пространство переползает. Доходит до двора. Все завалено телами. Голыми, истерзанными, изъязвленными пулями, с раз- битыми головами. Тут и там валяются брезентовые люди. Как будто волки их грызли. И местные, с Поста — некоторые тоже с оружием в руках погибли, а дру- гие голые и в пене. Движения, вроде бы, никакого. Вороны только кружатся. Кружатся молча. Все вокруг молчат. Егор нагибается к одному, поднимает автомат. Вдруг — под вагоном, через него — видит чьи-то ноги. Там стоит человек. Ус- лышал он его? Или тоже глухой? Егор щелкает предохранителем, падает на землю. Смотрит под дном. Ноги в брюках, брезент висит. Егор прокатывается под вагоном — вскакивает. Нет, не одержимый. Раненый брезентовый, с поезда. Идет, хромает. Идет — от открытых ворот. Открытых! Это он только что их?! Он их открыл? Зачем?! Замечает Егора. Машет ему рукой. Егор ему тоже. А тот забирается на приступку стоящего ровно вагона и начинает открывать вагонную дверь. Открывает дверь вагона, в котором заперты одержимые. Егора холодный пот прошибает. — Ты чего делаешь?! Но голос же у Егора отняли. И брезентовый его не слышит. Знай себе, ковы- ряет замок. — Они ж выйдут! Там же еще есть! Они тебя же первого разорвут! Но тот не отстает от двери. С таким упорством курочит ее, как будто тоже одержим. А он и одержим ведь, говорит себе Егор. Он сейчас и умрет, лишь бы выпустить этих. ПОСТ 211 Может, сначала они хотели так проскочить… Мимо Поста. И людей, которые ни при чем, пощадить. Или просто не тратиться на них. Они же до Москвы хотели добраться, они Москву хотели отравить. Пытались уговорить Полкана, ждали… А теперь уже им все равно, как. Этому точно все равно. Он тут один уже, вид- но. Последний. Егор вскидывает калаш, наводит — и лепит раз, другой, третий. Мимо. Чело- век тоже перекидывает свой автомат из руки в руку, поднимает, и — облачка го- лубой гари из дула пых-пых, и облачка пыли вокруг Егора пляшут. Все тихо, все понарошку. Человек лучше целится. Ближе, ближе… И вдруг он складывается пополам, садится в высохшую грязь и автомат свой роняет. Хватается за живот, держится за него обеими руками. Задумался, сник. И сидит смирнехонько. Это не Егор его так. Егор смотрит — откуда это? От подъезда идет Ринат. В руке винтовка с опти- кой, идет и улыбается. Жив, курилка! Пересидел! Егор ему улыбается тоже. Сухожилия сами тянут губы кверху. Ринат спрашивает что-то, Егор на уши показывает. Чертит ему буквы в грязи: что тут было? Ринат ему тоже, кое-как: «ВРОДЕ ВСЕХ ЗАГАСИЛИ. НИКТО НЕ УШЕЛ». Егор ему — «КРОМЕ ТЕХ, КТО В ПОЕЗДЕ». Ринат скалится: «ЗНАЧИТ, НАДО И ПО ПОЕЗДУ ПРОЙТИСЬ!» Егора мутит при одной мысли об этом, и он отчаянно мотает головой: «НЕТ», «Я НЕ МОГУ». Ринат пожимает плечами: «НУ ДАВАЙ, Я СХОЖУ». Егор пишет ему «СПАСИБО». Спасибо Ринату за то, что тот с такой вот легкостью готов взять на себя стрель- бу в упор по сотням этих несчастных бешеных загнанных в вагоны людей, за то, что он готов избавить от этого дела Егора. У каждого свой пост, свой — у каждого, и вот этот — палача, это не его пост, не Егора! Это ведь надо в упор, каждого, од- ного за другим, неважно — мужчина он там, или женщина, или… Егор вспомина- ет, как душил Рондика, как своей учительнице в лицо стрелял. С него хватит! Его теперь надо отпустить, дать ему забрать Мишель, найти мать и уйти… Но Ринат не читает его благодарности, отвлекается. Задирает голову, смотрит тревожно куда-то, кого-то ищет в окнах. Егор окли- кает его, но Ринат больше не обращает на него внимания. Поводит подбород- ком, ухом оборачивается… Настраивается. Настраивается на голос… Егор тоже — за ним — куда ты глядишь, что там? Понимает. Изолятор. Откуда отец Даниил проповедовал. И там — за гнутой решеткой, за битыми острыми стеклами — кряжистая кабанья фигура. 212 Дмитрий Глуховский Ринат вскидывается, будто передергивает его от услышанного. А потом рас- правляет плечи. Егор обходит его осторожно вокруг — чтобы увидеть лицо. Губы. Ринат шепчет. Шепчет сначала, а потом начинает говорить, все более уверен- но, все более яростно, не затыкаясь… Егор подходит к нему в упор и сразу в голо- ву ему стреляет. Из Рината брызжет назад красная гуща, Егор опускается на коле- ни и его выворачивает наизнанку — едким, кислым. Потом ходит между тел, ищет мать. Потом идет, труся страшно, в квартиру. Нет ее там. Все кругом пусто. Может, сбежала? Тогда потом найдется! Сердце говорит — сбежала. Потом он сидит на земле. Сидит под окнами изолятора и смотрит наверх. Там, наверху, человек с кабаньим силуэтом беснуется, мечется, запертый, го- ворит, говорит, говорит не переставая, но Егор ничего этого не слышит. Он смо- трит на Полкана за решеткой, и оглядывается на поезд: двадцать один вагон, не считая сгоревшего. Двадцать один вагон. От вагонов по земле идет вибрация. В них тоже мечутся и тоже беснуются. Их выпустить нельзя никого. И нельзя их тут оставить так. Вдруг они… Вы- рвутся как-нибудь. Или из Москвы все-таки приедет караван… Из этой их сучьей Москвы. Почему он, почему Егор должен? Почему?! Глазам горячо. Егор трет их кулаками. Горло дерет. Егор ему орет тоже: — Почему я?! Почему делали вы, а разгребать — мне?! А?! Всем все равно: одни сдохли, другие с винта слетели. Это ты, это вы выпустили это изобрели эту отраву, применили ее по людям — и забыли про это, как будто ничего и не было! Вы выблевали в мир это зло, это при вас, это ваши хозяева, ваши командиры, а вы или помогали, или — даже если и не помогали, то в сторонку отошли, или отвернулись — думали, если не увидите, если не услышите — то оно как будто само собой случилось и само со- бой кончится! А я, Мишель, мое поколение, мы вообще не в курсе, потому что вы нам не сказали даже! И ничего тут не кончится само по себе — вот оно, выплеснулось и висит в воздухе, загадило землю, и никуда оно не денется само, вы думаете, вы сдох- нете — и привет, и вас больше не ебет, но оно от этого не рассосется само, оно тут останется, оно тут всегда будет, его мне, его нам хлебать-расхлебывать, мне и моим ровесникам, а если мы не расхлебаем, не вылижем до конца — то тогда нашим детям. Это нам за вас, за сук, за мразей отвечать, а почему?! А с какой стати?! ПОСТ 213 Егор не будет это, он не пойдет по вагонам, не станет их убивать, нет, нет и нет! — Я не собираюсь! Слышь ты меня?! Я не хочу! Ты меня зачем в это вмазыва- ешь?! А?! Меня — зачем! Это вы, это ваш ебаный старый мир! Я не буду этого де- лать! Сволочь! Сука ты! Вы все! Вы все! Урод! А больше некому: одни с винта слетели, других сдохли. И то, чем Егор мечтал жить — гитарой и песнями — он не сможет уже жить все равно. Победил Полкан. Запретил Егору дурака валять, передал ему свой пост. Егор машет на отчима рукой. Бредет, собирает по двору чужие автоматы, еще в караулке находит. Возвра- щается к воротам, выглядывает — никого. Запирает обратно. Вдруг что не полу- чится? Ринат хорошо бы справился. Ринат был подходящий для этого человек. Он и с собаками бешеными тогда… В клетках. А тут, считай, то же самое. Надо просто подумать. Надо подумать, как — чтобы через решетки, чтобы всегда с расстояния. Голосов он их не услышит, бормотания их. Просто надо так, чтобы всегда через решетку. Все время в голову. Из вагона в вагон. Двадцать один вагон так, или сколько там… За два часа, может, и не уложится. Дождется его Ми- шель или нет? Он снова садится и плачет. Потом встает. — Прости, Господи, великое прегрешение. И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим, и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого… Дальше не помнит. Начинает он с последнего вагона. 10 Сонечка теребит Мишель за руку. Показывает на дверь. Ваня Виноградов берет мел, выводит: «СТУЧАТ». Мишель наваливается на вентиль, отворачивает его… Егор вваливается внутрь. Воняет паленым, порохом; и еще сладким, как ле- жалое мясо. Руки у него висят вдоль тела. Хребет будто выдернули из спины — так согнут. Глаза выгорели и потухли. Мишель пишет ему: «КАК ТЫ ДОЛГО!» — смотрит в пустые глаза и добавляет неуверенно: «ТАМ ВСЕ В ПОРЯДКЕ?» Он поднимает мелок с таким трудом, как будто тот весит тонну. Подносит к стене. Царапает на ней еле заметными штрихами: «ВСЕ ОК». «ПОШЛИ ОТСЮДА». |