Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
412 Дмитрий Глуховский которая все растраченные, расте рянные земли призвана собрать и к процвета- нию привести! Враги везде, повсюду, даже и среди тех, кто своими должен быть точно, Сашкины родители вот, отец его родной, как он такое мог вообще про покойного Государя, как мог такое помыслить, его же ж сын голову сложил, и он тут же, на костях его буквально скачет, обвиняет кого — святого, святого покрови- теля и защитника, чудотворца, а через Государя Михаила Геннадьевича и Арка- дия Михайловича, и его детей, агнцев, выходит, в крови же ж хочет измазать и будущего императора Михаила Второго, и всю ихнюю стояновскую династию замарать, надо было врезать ему прямо там же, прямо об стол его наглой харей, девчонки постеснялся, на старика руку поднять постеснялся, на отца погибшего товарища, заслуженный ведь человек, врач, жизни спасает, жена у него вона тоже — архивист, и не простой же ж архивист, а заместитель директора архива, да, и не простого архива, а главного архива Охранного отделения, ну неужели ей-то вся правда не известна, как же ж она-то у себя в доме такую х-херню тер- петь может, такую ересь, такой злобный навет, поклеп такой на монаршую се- мью, спрашивает себя Лисицын, раскачиваясь взад и вперед, сидя на полу, на полосатом в бурых пятнах матрасе, в брошенной чужой квартире с заколочен- ными окнами, в распадающемся доме с выбитой дверью, куда он бежал от го- степриимных Сашиных родителей, от синих жандармских шинелей, от глухой девчонки и от обреченного Баласаняна — пересидеть, переждать, пока на ро- зыск махнут рукой, хотя бы несколько дней… И вдруг складывается все вместе: мать-то, мать в Охранке же ж служит, пусть и в архиве, та она ж и донесла, она же и настучала, когда звонить пошла, якобы, чтобы прояснить судьбу родителей Мишели, министерский у нее отец там или кто, куда пропал, пошла и сама за- пропастилась, якобы звонить в свой архив, а на деле вызывать опергруппу, пока папаша отвлекает гостей разговорами, говорит Лисицын, вот что произошло-то, Саш, оказались твои родители гнидами, я им пришел по-человечески сказать, что сын их был героем и что его не стало, что его предали и что зазря он погиб, что мог бы жив быть еще, если б не заговор, и что моих еще сто человек — сто человек! — не поубивало б, и поехали бы они живыми домой, к матерям, и все б было хорошо, если бы они правду не прятали, даже от своих собственных де- тей не прятали бы правду, если против Государя б не плели сетей, стукачи, мра- зи, и вот теперь Москва из-за них на волосок от гибели, от такой жути, которую и словами-то не выразишь, они же ж думают, что они пушками ее остановят, пулеметами, но это ж чума, против чумы ни пушки, ни пулеметы не действуют, ее же ж лечить надо, от нее лекарство нужно, а лекарства два: правда и глухота, и если б не нужда Государю правду донести, Лисицын бы себе сам уши давно уже выколол, но тогда его застанут, подстерегут, окружат и загонят, а он, конту- женный, беспомощный, даже и не почувствует их приближения. Но надо что-то делать, нельзя тут сидеть, три дня уже прячется, три ночи по ночам рыскает, объ- ПОСТ 413 едки по помойкам жрет, а время истекает, надо добыть уже наконец золотую печатку, с которой он прорвется и за Садовое, и за Бульварное кольцо, прорвет- ся к Кате хотя бы, хотя б ее предупредит, ей объяснит, как спастись, повидает ее один последний раз, перед тем как все поставить на кон. Катя, Катя, Катенок, как хорошо с ней было! — Лисицын гладит себя по голове как будто бы Катиной ладошкой. Вспоминает, как он ее в баре семками угощал, улыбается своей грубости и наивности. Он шарит по карманам, и нашаривает там одинокую семечку. Шелушит ее дрожащими пальцами, разглядывает, вспоминает дом, вспоминает солнце, на- литые им подсолнухи, теплый ростовский сентябрь, себя у отца на закорках, па- секу, ласковых пчел, которые ползают у него по рукам, сочащиеся соты, счастье размером с весь свет, мед, который он прямо с пальцев со своих тогда слизывал, отца, который смеялся над его детской нетерпеливой жадностью, трепал его по макушке, учил, как пчел не злить, как с ними разговаривать… И отпускает. Мед залечивает распоротую душу, высушивает гной, обеззараживает, сходят- ся рваные края, принимаются и срастаются обратно. Лисицын поднимается, бредет по пустому чужому дому, исписанному крамо- лой и изрисованному непотребствами, под ногами хрустят шприцы и бутылоч- ное стекло: похоже на покрытый коркой льда снежный наст. Между Садовым и Третьим заброшенных домов предостаточно: реставрация досюда пока не до- тянулась, люди жмутся к Кремлю, от Кремля тепло идет. Он выходит во двор, в котором вместо деревьев торчат обожженные коряги. Голова у него совсем ясная, муть схлынула. Ухают пушки. Смеркается уже; это хорошо и плохо. Хорошо, потому что в по- лумраке не так будет заметно патрулям, что Юра оброс и весь изгваздан. Плохо, потому что трудней будет разглядеть вожделенное золотое кольцо на пальце у жертвы. Фонари горят только на Тверской — проулки все без света. Тут обитает раз- номастная шваль, которой свет глаза режет. Местные на лисицынскую шинель косятся, но вслух ему ничего не высказывают. Он идет параллельно Тверской: завидит патруль и шагает в переулок, в тень. У него даже бронзовой печатки нет, с которой от Трешки до Садового можно се- литься. И воинских документов нету тоже. Выглядит как дезертир, да и является, по сути, дезертиром — от командования, от контрразведки сбежал, верен остался только лично Государю. Без Государева прощения ему конец, а погибать Лисицын не намерен. В фонарном свете сверкает золотая печатка на пальце какого-то штатского субъекта в пальто с поднятым воротом и в рыжей ушанке. Лисицын пристраива- 414 Дмитрий Глуховский ется за ним, перемещается вместе с ним из света в тень, отстает, чтоб тот ничего не заподозрил. Штатский поворачивает от фонарей в сумеречный переулок с мерзнущими на сквозняках, но бодрящимися проститутками. Внутри Садового бордели дер- жать запрещено, благолепие нарушают. Хлыщ примеривается к одной, к дру- гой — но уличные все слишком пошарпанные, от них безнадегой пасет, весь ап- петит ему перебивает. Они говорят ему что-то — он только отмахивается, руки в карманы — и дальше. Не показалась ли Лисицыну червонная печатка на паль- це? Бронзовая ведь похоже блестит. Вон субъект ныряет в подворотню, в бессветное марево — и Лисицын, ощеря- ясь внутреннее, дыша уже как перед броском, готовится повернуть за ним, но старая отчаянная шлюха, дежурящая у этой подворотни как часовой, хватает его за рукав, сипло шутит, чтобы он ее не чурался: он ветеран, и она ветеран… Он по- нимает, что этот сейчас услышит, обернется, испугается, вернется из тьмы в полу- мрак, на глаза к свидетелям, и все — и его уже не оприходовать. Лисицын стря- хивает эту шмару полковую с локтя, но выходит слишком грубо, она принимается вопить; кончено? Однако штатский не слышит ничего, как будто он глухой, как тетерев на току — знай себе чешет туда, откуда ему, может, уже и не выйти. Лиси- цын швыряет старуху наземь, бросается в арку, нагоняет, топоча, человека с золо- тым кольцом, и, едва тени смыкаются совсем, бьет его в затылок. Раньше бы та- ким ударом он за раз его свалил, но теперь мышцы одрябли — только ушанку сбивает с головы. Тот пошатывается, но удерживается — оборачивается удивленно. Голова у него бинтом замотана, на ушах бурые пятна. Правда, что, ли, оглох? Он откры- вает пасть, но Лисицын соображает быстро и валит его хуком в забинтованное ухо. Готов. В подворотню заглядывает старая шмара, поднимает вой, Лисицын успевает сдернуть с пальца заветное кольцо за секунду до того, как из подвала выскакива- ют бордельные вышибалы. Бросается в другую арку, слышит, как свистят ему в след, оскальзываясь на скверно сколотом льду, бежит — по Тверской, по переулкам — сердце колотится, волчий азарт его разгоняет, радость кровь горячит, добегает до укромного ме- стечка, проверяет: червонное. Червонное! Примеривает — слишком свободно. Пальцы у него тоже стали тонкие, ногти длинные, обгрызенные, под ногтями грязь. За печатку чуть человека не убил он этой рукой. Что стало с ним? Что с ним стало? С ним что-то стало, что-то нехорошее. Лисицын плюет себе в ладонь. Начинает тереть руки, пытаясь счистить с них грязь. Но только еще хуже размазывает. ПОСТ 415 3 Кроме Мишели, в камере еще трое. Старик с шелковым платком на шее — ей при виде этого старика на ум при- ходит выражение «седой как лунь», и она про себя зовет его лунем. С ним мини- атюрная женщина, которая выглядит, как постаревший ребенок — вся сплетенная из жил, с удивительно хрупкими кистями и с мосластыми ступнями, с лицом одновременно красивым и отталкивающим. И еще высокий толстяк, порыви- стый, волнительный, постоянно протирающий свои очки. Лунь со своей бабенкой уже живут в камере, когда у Мишели с головы сни- мают мешок. Толстяка подселяют к ним через два дня после ее ареста. Он разго- ворчив и любопытен. Установив, что Мишель глухая, ради нее даже учится буквы по густому камерному воздухе чертить, такой сильный чувствует к ней интерес. Узнал ее: на крестном ходе видел. «Не смотри, что люди шли мимо. Кому надо, тот все слышал. Кто знает, о чем ты говорила, все поняли. Ты молодец, храбрая. Кто-то должен напомнить был им всем, как на самом деле было. Но люди ссут. Там впереди колонны министры, депутаты! Кто же признается! Они в первых рядах идут, как раз чтобы друг другу показать, что ни в чем не сомневаются! А ты им — правду-маточку!» И рубит воздух своей жирной рукой, показывая, как Мишель здорово отде- лала на параде всех серьезных людей в шубах и золоте. Пишет, что арестован как раз за восторг, с которым потом пересказывал знакомым про ее акцию на крест- ном ходе: кто-то настучал. Но слухи-то пошли, успокаивает он Мишель — «Все было не зря, за такое и умереть можно!» Но именно теперь ей очень хочется жить. Берутся откуда-то из ниоткуда силы и желание выбраться из этой камеры, снова воздухом московским подышать, пройтись по улицам, которые только из окна машины успела увидеть… Ведь вдруг ей удалось все это спасти? Пусть ее в начале не поняли, не приняли — но теперь- то разберутся. А толстяк выспрашивает у нее — откуда она, из какого такого далека сюда пришла, что там с Ярославлем, что с Ростовом Великим, что в Королеве. Мишель отвечает в голос: лень по букве из воздуха выковыривать, многое нужно сооб- щить, пока хоть кто-то готов ее слушать. Рассказывает им про поезд из-за моста, про выжранный, обглоданный ярославский Пост, про казачий круг на ростов- ском вокзале, про домик под охраной собак на цепи, где чужие бабка с дедом им дали отдышаться… Только про Лисицына не говорит, а говорит так, как будто шла одна. Толстяк слушает — жадно, мотает на ус. А остальные двое — стараются не обращать внимания, как будто их за то, что они прислушаются к ней, какое-то еще наказание может ждать. Бабенка все же 416 Дмитрий Глуховский иногда позыркивает недоверчиво; лунь в шелковом платке так глядит на Ми- шель, будто и без нее сам все знал. Их вообще мало что интересует, они слишком поглощены друг другом. Видно, что между ними взаимная ненависть, до иссту- пления: цапаются они не переставая, старик несколько раз поднимает на женщи- ну руку и придушивает ее даже, та еле отбивается, лягая его в промежность. Старик бы, может, сбежал от нее куда-то, спрятался бы, но камера вся — че- тыре на четыре метра, прятаться друг от друга некуда. Кафельные стены, высокий потолок, под потолком зарешеченная лампочка, светит круглые сутки, в углу уни- таз измызганный без крышки, в стене ржавый краник с водой. На вторые сутки уже они друг друга стесняться перестали, как скотина в стойле соседа не стыдит- ся. Старикан в шелковом платке еще брезгливо отворачивается, а долговязый этот с брюхом подглядывает все и очки свои запотевшие натирает-наяривает. Дверь камеры открывается, на пороге возникает тюремщик. В руках у него белый конверт. Старик-лунь вскидывается, ставит себя на ноги — с трудом: с каждой ночью на бетонном полу ему распрямляться все сложнее — и ковыляет, приосанившись и улыбаясь, к выходу, бормоча что-то, победно оглядываясь на сокамерников. Письмо ему пришло — ответ на послание, которое два дня назад кому-то отправ- лял через охрану. Протягивает руку за конвертом и видит наконец, что за почту ему принесли. Это ровно тот же конверт, который он тогда посылал — распечатанный. Он недо- уменно его раскрывает, ищет ответ — и находит его, видимо. Мускулы его обвисают тряпками. Он спрашивает что-то у тюремщика, тот лы- бится, качает головой, а потом вручает ему что-то — маленькое, блестящее. Старик присматривается к передаче, покачивается, как будто голова закру- жилась, бросается на кряжистого тюремщика, тот шутя отталкивает его от себя, он опрокидывается, валится на пол. Блестящая штучка летит ему вслед, планируя невесомо, приземляется рядом: опасная бритва. Дверь закрывается, лунь остается сидеть на холодном полу. Конверт лежит по левую руку от него, бритва по правую. На конверте буквы — имя адресата, но Мишель не может их разобрать. С тех пор, как старик сумел всучить этот конверт тюремщикам, он то и дело принимался возбужденно расхаживать по камере — то потирая руки, то волосы свои грязные ероша. Письмо он сочинял, заслоняя бумагу ото всех спиной и по- дозрительно на них оглядываясь. Очень ждал ответа. И вот почему-то получил обратно свое письмо. Девочка-старуха беззвучно хохочет над ним, он огрызается через плечо, за- махивается на нее, но и замах у него теперь бессильный. Пока он писал, она его подначивала; пока он метался по клетке, ожидая ответа, она его обсмеивала. А теперь она, кажется, решила его и вовсе со свету сжить. ПОСТ 417 И бритва эта еще. Мишель растерянно смотрит на женщину: зачем бритва? Та рада ей объяс- нить. Кивает на старика, проводит пальцем по горлу. И снова заливается неслыш- ным хохотом. 4 Генеральный прогон прошел хорошо, но не идеально. Мандраж перед пре- мьерой у Кати жуткий. Все поставлено на кон: от того, как она сегодня выступит, жизнь повернется либо в одну, либо в другую сторону. Сказать честно, она, когда и Танюше уши дырявила, думала о том, как ей сцены боязно. Первая в жизни заглавная роль; ну и что, что осада, что пушки, что люди помешались и хотят оглохнуть — когда мама везла ее на «Щелкунчика» в тот самый памятный раз, в Москве тоже снаряды рвались. К снарядам привыкаешь, как и ко всему при- выкаешь. Что ж, не жить теперь? Страшней опозориться. Как только Таня откры- вает снова глаза — не померла, значит, а крику-то было — Катя принимается оде- ваться. Надо пораньше выйти, надо еще раз пройтись по партии в репетиционном зале, главные вещи повторить. Было бы чем успокоиться, она бы приняла, но успокоительного в аптеках тоже больше нет. Зачем-то красит губы — все равно же потом будет грим! — когда звонок вдруг заходится своим уютным якобы верещанием. — Тань! — кричит она; потом доходит — она же не слышит. Неужели это все сейчас по-настоящему было? Всерьез, навсегда? Снова зво- нят. Катя спешит, на цыпочках летит к двери, заглядывает в глазок… Господи. Юра там стоит. Как с того света вернулся. Заросший, худющий, под глазами черные круги, а сами глаза красные, шинель болтается, губы истресканы. Оглядывается вниз, вверх, снова тянется к звонку, тот опять тиу-тиу-тиу-тиу… Катя не может пошеве- литься. Сердце застряло. Ладони вспотели. Потом тянется к замку, кладет на него пальцы, но не открывает и не дышит даже — вдруг он почувствует через дверь? Тиу-тиу-тиу-тиу-тиу-тиу. Ты же вроде умер, Юрочка, тебя же вроде убили, мне серьезные люди сказа- ли, что тебя больше нет, зачем ты ожил, зачем ты сюда пришел, я тебя все равно уже предала, что мне теперь делать прикажешь? Снова тебя предать? Тиу-тиу-тиу. Слезы у него на глазах. Настоящие слезы — текут. 418 Дмитрий Глуховский — Кто там? — Это я, Катеночек, я, Юра, открой… Шепчет. — Юра? Катя поворачивает замок. Только приоткрывает дверь — он сразу в щель шмыгает, втискивается, как будто за ним там черти гонятся. Несет от него страшно, весь лоск казачий с него содран, да и сам он сокрушенный какой-то, как будто в аварию попал и ходит по инерции, а сам внутри весь переломан. Обнимает Катю с такой силищей, что дышать ей не дает. — Катя… Катенька. Другие слова все забыл. Стыдно как, как стыдно. За блядство, за то, что согласилась так легко его счи- тать убитым, что она такой вот иудой оказалась. Вот он стоит: не вполне живой, недоубитый скорее, но живой все-таки. — Юра… Мне нужно идти. Ты проходи… Душ прими… У нас вода горячая… — Куда? Куда ты уходишь? — На работу. Я танцую сегодня. Он сперва смотрит на нее своим этим тоскливым влюбленным взглядом, как пес на хозяйку, потом осмысливает ее слова и хватает ее за запястье. — Погоди. Я тебе кое-что важное должен сказать. Не надо никуда ходить. Не надо… Там это… Там опасно. — Ничего. — Как же ж «ничего»?! Как «ничего»! Та послушай… Это как бред сейчас зву- чит… Я понимаю… Но тут скоро будет жесть… Надо… Надо уши выколоть. Чтобы не подохнуть. Надо гвоздями там или… Или чем-нибудь. Та что ты так глядишь на меня, Кать? Что ты думаешь, что я… Кать! — Я не думаю. — Да? Правда? Тогда давай… Тогда прямо сейчас лучше… Или нет… Или давай сначала хоть поговорим… Я ж тебя столько… Я о тебе… Ты только наружу не ходи… Катя осторожно высвобождает свою руку. — Юр. Мне надо бежать, правда… Ты там… Еда в холодильнике… — Ты не понимаешь! — горячится он. — Куда еще бежать? — В театр. У меня спектакль сегодня, — спокойно, как пьяному, объясняет она. — Нельзя туда! — Это премьера, Юр. Это «Щелкунчик». Помнишь, я тебе говорила, что всегда мечтала танцевать партию Мари? Это главная роль. Мне дали главную роль, Юр. — Та погоди… Погоди ты со своей ролью… Там может в любой момент начать- ся! Надо уши себе… Там эти… Одержимые… Ты не веришь мне, что ли? — он снова хватает ее за руку. ПОСТ 419 — Верю. Таня выколола себе сегодня. — Правда? Ну вот! Видишь? И тебе надо! Давай, я сделаю… Я ж аккурат- ненько… — Нет! — она вырывается. — Почему? — У меня главная роль, слышишь ты или нет?! У меня главная роль! Как я глу- хая ее танцевать буду?! Ты с ума сошел?! Юру начинает колотить озноб — лицо у него едет, руки свои он сцепляет пе- ред собой, чтобы не тряслись. — Пожалуйста… Это серьезно… Это очень серьезно… — И я серьезно! И я, блядь, серьезно! Я от этого не откажусь, ясно?! — Это ж танцы просто… А тут жизнь! — Танцы? Иди на хуй, Юр! Откуда бы ты там ни пришел, иди на хуй! Он отшатывается, давится словами. Сжимается, чернеет. Она тогда сама берет его за руку. — Послушай. Это премьера. Это Большой. Это «Щелкунчик»! Это то, о чем я… Там весь свет! Там Государь сам… Понимаешь? И у меня эта роль… Это ты, ты не понимаешь! Юра сосредоточенно изучает носки своих сапогов — сапоги каши просят. Часы тикают все громче. Потом он отрывается наконец, поднимает лицо — какое- то другое выражение на нем. — Государь там будет? — Да! Он стоит, открыв рот, облизывает губы, собирается с мыслями, и вдруг: — Катя… Ты можешь меня туда провести? — Куда? — В Большой к себе. В театр. Сегодня. Сейчас. Катя не успевает удержать ухмылку и стирает ее запоздало. — Ну нет, Юр… Не сегодня… Надо нам тебя в порядок привести… Ты побудь тут, а я… Отдохни. — Мне нужно туда. Мне очень туда нужно! Теперь он пугает ее. Эти все его переломанные кости как будто срастаются об- ратно — и криво. Голос срывается на лязг, со скулежа песьего — на придавленное рычанье. — Исключено. В таком виде… — Мне нужно туда! Мне нужно его видеть! — Кого? — Государя! Мне нужно с ним встретиться! — Ты рехнулся?! |