Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
ПОСТ 403 Мишель таращится на нее непонимающе. Перечитывает сделанное на бумаге предложение. «Как забыть?!» «Этого ничего не было. Все ложь, клевета. Саша погиб на войне с мятежни- ками». «Про это нельзя молчать! Мы не имеем права про это молчать! Он из-за этого же умер! Ваш сын! И другие умрут!» Ирина Антоновна прочитывает ее писанину совершенно спокойно. Потом хо- лодным пальцем гладит Мишель — задыхающуюся — по жаркой щеке. «Это я его мать. Я его родила. Я его растила. Я воспитывала. Кому будет тяже- лей молчать, мне или тебе?» Глаза у нее зеленые. Лицо обездвижено. Морщин на лице нет почти. Она сту- чит ручкой по столу, потом дописывает: «Но я буду молчать, и ты тоже будешь. Потому что иначе я тебя у них не вырву». Мишель играет хлебными крошками на столе — строит их в линию, по- том дробит эту линию на отрезки, потом сгребает все в кучу и снова разрав- нивает. «Они там стоят! За Кольцевой. Они почти что уже в городе! Нельзя притво- ряться, что их нет!» «Это не наше с тобой дело!» — Сашина мать сметает все ее крошки со стола. «Надо людям сказать! От этого можно защититься! Надо просто уши выт- кнуть!» «Ни в коем случае». «Тогда Саша что, зря умер?!» Ирина Антоновна откидывается на спинку. Сил, может, не остается у нее держать хребет прямо. Муж стоит над ней, читает все сверху. Кладет ей руки на плечи — и на сей раз она позволяет ему это сделать. Он присаживается рядом, берет ручку. «Мы его предупреждали. Ира предупреждала, что нельзя. Просила отказать- ся от командировки. Он нас послал. Сказал, что мы параноики. Государь ему по- ручил, лично». «Я знаю», — пишет Мишель. «Он мне говорил». Ирина Антоновна качает головой — как будто в трансе. Глаза сухие. Всегда сухие у нее глаза. Отбирает у мужа ручку, выдавливает синюю пасту на желтую бумагу: «Он Сам Виноват». Потом она начинает пририсовывать к прописным буквам вензелечки, к строч- ным — завитушечки. Мишель сидит и следит тупо, как буквы скрываются под 404 Дмитрий Глуховский чернильным плющом, как распускаются на чернильных ветках чернильные цве- ты, как самозабвенно разрастается этот удивительный сад. Нет сил. Нет сил бороться, нет сил доказывать ничего никому, нет терпения на боль, нет смелости на смерть дальше глядеть, нет желания сопротивляться тем, кому больше надо. Остаться в этой квартире, остаться с этими людьми, привыкнуть к ним, поверить им. Жить с ними, сколько возможно, пока не выгонят. Лечь. Вымыться и лечь в чистую постель. Уснуть. Забыть. Забыть бабку, забыть деда, забыть Сашу с раскроенным лбом, забыть закоче- невшего Егора, лежащего лицом в битые кирпичи, забыть, что он в темной каме- ре с ней вслепую сделал, забыть про себя саму, что она внутри полая, забыть Лисицына на цепи, забыть казачий круг и человеческий ураган под Москвой, все это забыть, все вычеркнуть, все вырвать, все сжечь. А что же ей тогда помнить? Детство свое в Москве? Вместо него: эти вот сокращения в записной книжке у Сашиной матери: «Ликв.» — все, что было, все ликвидировано. Сгорели фотографии у нее в айфоне, Мишель собралась в Москву — восста- навливать их. Приехала: а прошлое тоже все в пепел сгорело. Дома-то стоят, они из камня же, а людей из старой жизни арестовали и сожгли. Мишель вдыхает. Выдыхает. Отпускает. — Можно мне, пожалуйста, помыться и еще одежду чистую? 8 Окна спальни выходят на Садовое кольцо. Мишель — распаренная, розовая, ногти обрезаны, глядится в зеркало. Берет расческу, берет прядь, и с кончиков начинает распутывать размякшие блестящие волосы. Прочесывает прядь за прядью. Мебель в спальне богатая, обои с зави- тушками и вензелями, потолок высокий, паркет не скрипит. Не хочется смотреть на себя, и Мишель смотрит в окно. Дома на Садовом все отремонтированы, многие окрашены наново. Окна вставлены, стекла блестят. Через широкую дорогу растянуты гирлянды, фонари убраны еловыми венками, наряжены в позолоту. Людей с улицы вычистили, ма- шины убрали. Вдоль дороги стоят полицейские, не дают народу запрудить про- езжую часть. ПОСТ 405 Солнцу не хватило сил подняться в зенит: дошло до середины неба и стало клониться опять к горизонту. Перегорело, стало светить вполсилы. Заливает Москву червонным золотом; отсветы от него, как от растекающейся из вулкана лавы. С края Садового — с края того, что из-за стекла своего Мишель может уви- деть — что-то появляется. Заполняет понемногу эту приготовленную заранее пу- стоту. Густо втекает в обмелевшее русло. Процессия. Люди в блестящих одеждах, несущие в руках… Кресты? Волосы у Мишели спутаны, свалялись, спаялись грязью. Гребень не идет сквозь них, застревает. Мишель тянет его назло, досаждает себе тупой болью, смотрит вниз на золото. Да, эти люди внизу кресты несут. Много крестов. Куда им столько крестов? Как будто каждый из них идет сам себе могилу копать, и крест с собой тащит. Кресты и еще иконы. В голове процессии — могучие кресты и огромные иконы, по нескольку чело- век тащат вместе: одному не справиться. Дальше — помельче. Курятся кадила, а от людей пар поднимается, как будто все это золото, кото- рое они на себя надели, на них плавится. Поют, что ли? Но расплавленное золо- то — только голова змея. За ней монахи какие-то в черном взялись вшестером за что-то — не то за таран, не то за гроб… И еще иконы… И еще кресты. А за монахами уже простые люди; но только, видно, не простые — в шубах поверх галстучных костюмов, в меховых треухах, в шерстяных пальто. И этих много, от них шея у змея черная, жирная, лоснящаяся. А дальше шагают синие шинели, и они не- сут… Несут громадный портрет первого царя, Михаила Геннадьевича. И все в ти- шине. В глухой совершенной тишине — а как же красиво, наверное, было бы, если бы слышать сейчас их пение! А за синими шинелями — серые. А уже за се- рыми — все подряд. Какой-то праздник сегодня важный. Православный. Поэтому звонили колокола. Это о нем она читала в газете? К нему украсили город? И тут она сводит, спле- тает вместе все концы: канонизация Михаила Первого, покойного царя, отца ны- нешнего государя. Зачисление в святые, или как там. Мишель вспоминает отца, вспоминает мать, дядю с тетей. За что их? Гребень совсем увяз в ее волосах, тонких и крепких, как речная тина. Мишель дергает его, дергает со всех сил — вырывает клок, слезы брызжут из глаз. Она смотрит на гребень, ненавидит его. Люди под окнами ползут степенно, торжественно. Народу не счесть — столь- ко, наверное, что на все кольцо его хватит: так, чтобы опоясав город по Садово- му, шествие позолоченной головой нагнало свой втягивающийся хвост. 406 Дмитрий Глуховский Грязная одежда коровьей лепехой лежит на полу. Мишель притрагивается к ней — вонючей, сальной, липкой. Сначала натягивает холодные штаны. Потом заскорузлую футболку — жест- кую как панцирь насекомого. Потом растянутый, на два размера больше нужно- го, свитер, весь в пятнах — кровь, рвота, слюна, дерьмо. Осторожно открывает дверь, выскальзывает в прихожую. Сашины родители в кухне, свет там. Обуви своей Мишель найти не может — спрятали, что ли они ее? Тогда она выходит на лестничную клетку босой. Дверь прикрывает осторож- но, не щелкая замками. Спускается по холодным ступеням вниз. На улице на нее набрасывается мороз. Лед жалит босые ступни. Мишель ны- ряет в ту же арку, в которой сгинул Юра. Медленно идти ей не хватает терпения, и она бросается бежать. Выскакивает на Садовое. Упирается в полицейский кордон, вязнет в нарядной толпе. Крестный марш шагает неостановимо по всем восьми полосам Садового, икона с царем уже где- то далеко впереди. Мишель хочет опередить его, медленно бежит в толкучке мимо пузатых по- лицейских, толчками плывет через человеческую кашу, через всех недовольных, что их распихивают, что их от радости отвлекают. Люди, к которым она притрону- лась, отряхиваются, начинают ощупывать карманы — ничего ли она у них не сво- ровала? Чертыхаются, матерят ее — но ей-то все равно, она-то глухая. Она-то неуязвимая. Наконец она добирается до головы. Над человеческими головами высится портрет царя. Одни устанут — другие на подмогу. Царь глядит вдаль, людишек не различает: они ниже уровня его глаз, он за горизонт смотрит. Ноги у Мишели уже обморожены, лед больше не жжется, боль притупилась, но теперь часто подворачиваются стопы, потому что уже стали ей чужими; Ми- шель уговаривает их еще немного послужить, еще чуть-чуть поднажать. Обгоняет. Высматривает между полицейскими разрыв — и ныряет в него. Из вязкого месива выпадает в пузырь, в пустоту — на расчищенное Садовое. Прямо перед седобородыми старцами, которые возглавляют шествие. Мишель раскидывает руки в стороны и кричит изо всех сил им, и тем, кто за ними идет, и тем, кто идет за ними: — Вы все погибнете! Здесь скоро одержимые будут! Они вас заразят! Безуми- ем! Надо уши выткнуть! Выткните уши! Он не чудо совершил! Ваш царь! Он вы- пустил заразу! В войну! А сейчас она возвращается! Они уже в городе! Это не мя- тежники! Остановитесь! Вы меня слышите?! ПОСТ Беззвучно кричит. И старцы не останавливаются, и те, кто за ними, не замедляют шага — марш идет так, как шел, только полицейские бегут, придерживая шапки, к ней со всех сторон, а процессия движется невозмутимо, обтекает Мишель справа и слева, люди в золоте смотрят мимо, нарочно отворачиваются, и царь проплывает у нее над головой, не замечая ее. Но она продолжает выкрикивать, орать, визжать, хрипеть — когда ее крутят синие шинели, когда ее тащат волоком по стылой земле, когда ее впихивают в автофургон — похожий на продуктовый, похожий на будку без окон, в котором она держала на цепи Юру. Дверь захлопывается, наступает вечная темнота. 408 Щелкунчик 1 Если бы не зима, не морозы, можно было думать, что это раскаты далекого грома долетают. В июле был бы это гром, и была бы Катя ему рада: представляла бы, что скоро дойдет гроза до душной Москвы, электрическими прочерками об- нулит небо, прохладной водой промоет воздух, прибьет пыль, даст дышать. А сейчас, в декабре, это никак не может быть грозой. Это артиллерийские залпы: третий день уже ухает на окраинах. Когда только началось, люди переглядывались с каждым раскатом. Теперь орудия бьют фо- ном, днем и ночью лупят — задают жизни новый ритм, и люди пушечную аран- жировку слышать почти что перестали. Сверчит дверной звонок: тиу-тиу-тиу-тиу… На собачку закрыла дверь, вспоминает Катя. На оба замка и на собачку, хотя Таня и просила ее так не запираться, чтобы она снаружи могла открыть. Но это раньше она просила: раньше у Кати такой крепкий сон был — не добу- диться. — Все аптеки обегала, нигде нет, представляешь? — тараторит раскрасневша- яся Танюша. — Не нашла? — Ну ты послушай. В четвертой только, которая уже напротив «Ритца», в под- воротне там, знаешь? К Государственной думе ближе, ведомственная, что ли, у них — там нашла. И мне провизорша говорит: у нас теперь болеутоляющее только по паспорту. — Почему? — И я ей — почему? Она шепотом мне — потому что до них дошло наконец, отчего его так метут с прилавков. Ни анальгина, ни аспирина даже, ничего уже нет. Говорит, поняли, для чего народу болеутоляющее. Велели всех переписы- вать, кто спрашивает. С паспортными данными. Как паникеров. — Да ладно! Но ты-то… — Катя заглядывает Танюше в глаза. — Ты-то ведь па- спорт, адрес наш… Не сказала? ПОСТ 409 — Нет! — Танюша скидывает с полных плеч пальто. — Нет, конечно! Эта суч- ка крашеная из-под полы мне продала анальгин, пачку, за четыре цены. За че-ты-ре! — Зато ты явки не сдала, — выдыхает Катя. — Ну и умница. Таня идет руки мыть, Катя стоит у окна, слушает пушки. Выйдя из уборной, Танюша выкладывает бумажную аспириновую обойму с бледно-синими печат- ными буквами на стол и открывает буфет, где у них хранится коньяк. — Давай не будем откладывать. — Ты точно решилась? — спрашивает ее тревожно Катя. — Не-не, мне не нуж- но, мне танцевать же вечером. — Я — точно, — говорит Таня. — Точно. Ты не будешь? — Я же говорю тебе, я танцую. Сегодня премьера. Какое? — Ладно. Она опрокидывает стопку, закусывает шоколадкой. Сразу за первой — вто- рую. Потом разрывает бумагу, выдавливает на пухлую свою ладонь анальгино- вый кружок, подумав, давит еще один. — Ты что, прямо сейчас, что ли, собралась? — испуганно спрашивает у нее Катя. — Ну а когда? Надо с ходу, пока кураж не выдохся! — заявляет Танюша. — Пой- дем в спальню. Там у нее уже все готово. Кровать клеенкой застелена, иголки швейные раз- ложены на марле, спирт медицинский. Пластмассовая лопатка с кухни — между зубов зажать, чтобы не прикусить язык. — Ну и как? — Кате даже смотреть на весь этот инструментарий тошно. — Ну как-как. Ревякина говорит, вот так вот… — Таня берет своими толстыми пальцами иголочку, сразу правильно: портниха же, и вводит осторожно иглу себе в ухо, показывает Кате, под каким углом нужно держать. — А потом тык туда, и все. Вот настолько примерно. И второе сразу. Говорит, анальгин, не анальгин, боль такая, что все равно отключаешься. Так что надо сразу второе, пока ничего не чувствуешь. — Мне страшно, — тихо говорит Катя. — А мне не страшно, что ли? — вздыхает Танюша. — Страшно будет, если бе- шеные сюда из-за МКАДа прорвутся. Вот тогда да, тогда будет страшно. — Да это все ерунда, — неуверенно возражает Катя. — Про бешенство это и про уши… Это все провокация. Я спрашивала на работе, у нас заместитель ху- друка общается с людьми там… Ну, с кем надо. Рассмеялся мне в лицо. — Ну и ладно. А в Театре Сатиры у нас даже билетерши-старухи себе уши по- вытыкали, даром, что и так глухие. — Неужели наушники там просто нельзя какие-нибудь? Включить музыку и не слышать ничего? 410 Дмитрий Глуховский — Люди говорят, нет. И эта блаженная так сказала. Ну и потом… Найдешь ты плеер, допустим. Будешь ходить. Но батарейка-то сядет однажды. Я уж лучше так. И билетерши тоже говорят… — А билетерши что, неужели подтверждают, что это было? Таня откупоривает склянку со спиртом, промокает марлечку — шибает рез- ко — протирает иголки, передает их Кате. — Кто ж тебе признается, — говорит она. — Я их спрашиваю: вы же в самом расцвете были тогда, если это все правда. Это же при вас все, на вашей памяти. Было это или нет, делал он это или не делал? Или с иконой это все правда? Они все отнекиваются, отнекиваются. А назавтра не выходят на работу. А на третий день в бинтах и глухие. Вот и все, Катюх. Танюша ложится на постель, ложится на спину, голову на клеенку. Берет пластмассовую лопатку, которой они вчера картошку на сковороде переворачи- вали. Прикусывает ее, стискивает свои сахарные зубы, зажмуривается. Катя раз- глядывает блестящие иголки в своих руках, и совсем уже было собирается было сделать все, как Таня просила, как вдруг вспоминает. — Погоди-погоди, Танюш, я сейчас… Я музыку включу только. А то вдруг ты… Ну, закричишь… Соседи еще догадаются… Я мигом. — «Стромае» своего мне поставь, — просит Таня. — «Алёр он данс». 2 Схватили они Баласаняна или нет, убили они его или нет, бедного верного Баласаняна, доброго надежного Баласаняна, который всего-то на секунду за- мешкался, когда Лисицын попросил его контрразведку не извещать, когда по- просил его везти в штаб, когда попросил его высадить их с девчонкой пораньше, разрешить дойти до Сашкиного дома, разрешить его родителям рассказать по- человечески, бедный глупый Баласанян, неужели они его убили за то, что Лиси- цын пристрелил этих сук в синих шинелях, неужели на Баласаняна повесят соу- частие, измену, мятеж, может его и расстреляли уже, лежит холодный где-нибудь во рву — а Лисицын вот он, до сих пор живой, горячий, все еще прячется, все еще мечется, разве это справедливо, нет, не честно это, но выхода не было. Вы- хода не было, Вазгенчик, ты ж прости меня, прости меня, дурачок ты мой род- ной, доверчивый, бормочет Лисицын себе под нос, та если б я их не убил, они б убили меня, я же ж такое знаю, такое видел, что они пытаются из всех сил утаить, скрыть от Государя, даже когда уже скрывать это все становится невоз- можно, и это ж не бред, нет, это ж не мания, это же ж правда, правда, которую я тебе рассказать не успел, побоялся, что ты испугаешься, что ты доложишь на ПОСТ 411 меня, как и я бы, может, раньше на тебя сам доложил, если бы ты мне такое ска- зал — что заговор, что Государь окружен предателями, что своя же контрразвед- ка ему изменяет, что Охранка предает, что его потчуют сказками о бунтовщиках, о восстании, а правду прячут, вымарывают, рвут на куски и жгут, потому что гото- вят что-то, потому что вызревает тут нарыв какой-то гнилостный, фиолетовый фурункул, и они — тссс, тссс… — никому о нем царю донести не позволят: отловят, придушат или отравят, вот и вся недолга — потому что это же ж против царя за- говор, против династии, против самой Родины, они же ж хотят, чтоб эти одержи- мые просто снесли и Государя, и столицу, и все страну, хотят вернуться на руины и руинами этими править, вот же ж что происходит. Звучит как бред, как шиза, но — нет, звучало бы так, если б не было этих синешинельных сук у Сашкиного подъезда, если б они Лисицына не выследили меньше, чем за час, если б не пришли его арестовывать — а ведь никто не доносил на него, некому было до- носить, нарочно только в самый последний момент он сказал Баласаняну, куда они намылились, и вот они, из-под земли выскочили, из ниоткуда, и если б он не стал стрелять, если б он задумался, та хоть на секунду б замешкался — его б тут же повязали, а может, и кончили б на месте, сказали б — сопротивление при аресте, да и говорить ничего не стали бы, не перед кем оправдываться, Сур- ганов тогда в кабинете у Бури сидел, все они заодно, Сурганов же ж и его снаря- жал в этот поход, ни словом не обмолвившись о том, что там Лисицына ждет, и Сашку Кригова они вот так же спровадили на смерть! Государь просит у них узнать, что там, за Волгой — а они знают уже, все давно все знают, а казаков на смерть одну партию за другой отправляют! Зачем?! Та только чтоб Государя успо- коить, отвлечь: да-да-да, вы хотели возрождения, хотели земли предков отвое- вывать — так вот мы, мы отвоевываем, хотели величие утраченное восстанавли- вать — а мы что, мы сразу под козырек, мы ж восстанавливаем, вот же ж ваши отборные части едут за реку, вот вами лично назначенные командиры ими и ко- мандуют, та все по плану, та не тревожьтесь, Ваше императорское величество, бляди вы ссученные, и сколько вас там было предателей среди тех, кто покойно- го Государя Михаила Геннадьевича икону по Садовому крестным ходом нес, кто хоругви держал и кресты, кто ковчеги тащил, кто гимны новому святому пел, а сам же против его сына, крови от его крови, плоти от его плоти, заговор плетет, среди золоченого духовенства, среди ж-жирных морд этих в мехах и в каракуле, среди чиновничьей падали, среди синешинельного конвоя, среди генералов и полковников, которые поближе к ико не пристроились, крестились, молились, а сами против Государя Аркадия Михайловича замысляют, сами ж только ждут, пока фурункул прорвет, пока в Москву хлынет этот гной, чтобы чужими руками снести священную монархию, которая должна триста лет простоять, пятьсот лет, как цесаревич, невинная душа, по надеялся, которая тысячу лет должна стоять, |