Йоас - Креативность действия. Креативность действия

• Название: Креативность действия
• Анкор: Йоас - Креативность действия.doc
• Дата: 26.05.2017
• Размер: 1.99 Mb.
• Имя файла: Йоас - Креативность действия.doc
• Тип: Документы; #8040
• Категория: Социология. Политология
• страница: 3 из 31

1.2 Итоги дискуссии: за реисторизацию тезиса о конвергенции

Большая часть изложенных возражений направлена против тезиса Парсонса о конвергенции, который был воспринят как особенно провокационный. При этом часто упускают из виду, что Парсонс никогда не претендовал на создание всеобъемлющей истории идей XVIII и XX вв. и никогда не говорил о конвергенции анализируемых авторов в каком-либо другом аспекте, чем с точки зрения «волюнтаристской» теории действия. Поэтому всякое указание на отсутствие тех или иных традиций и авторов, всякое исправление неверной интерпретации работ рассматриваемых классиков до тех пор не будут затрагивать парсонсовскую концепцию, пока не будет показано, какие теоретические последствия имело бы включение в анализ еще одного автора или направления или более верная интерпретация. И все же каждое такое указание, даже если оно не нацелено непо[:26]средственно на теорию, отсылает к задачам усовершенствования концепции Парсонса.

Некоторые пробелы Парсонс сам признавал в своих более поздних работах. Конечно, больше всего бросается в глаза то, что Парсонс видит конвергенцию к позитивному решению исключительно в европейской мысли и при этом полностью игнорирует современную мысль своей родной страны, Америки. При прочтении «Структуры социального действия» складывается впечатление, что американская мысль характеризуется абсолютным доминированием утилитаристского индивидуализма и наивного эволюционизма Герберта Спенсера. После того, как Парсонс впоследствии широко разработал мысль об интериоризации ценностей и норм (в «Структуре социального действия» она лишь намечается), он смог признать, что эта мысль развивалась прежде всего американскими авторами, такими как Кули, Томас и в особенности Мид, которые в этом отношении превзошли европейских классиков². Даже это признание было проблематичным, так как он отделял эти достижения социальной психологии от условий их создания и последствий. И хотя в отношении значимых американских авторов, работавших за несколько десятилетий до Парсонса, можно сказать, что теоретическая модификация высказываний Спенсера составляла большую часть их работы, Спенсер при этом был «скорее козлом отпущения, чем учителем»¹. Уже в обсуждении 1939 г. Луи Вирт² указал на то, что в лице Дьюи и Мида именно представители американской науки уже давно отстаивали в некотором роде волюнтаристскую концепцию действия; в начале 60-х гг. Роско Хинкл доказал широкое развитие теории действия в США до Парсонса³. Для дальнейшей аргументами следует отметить, что Парсонс по каким-то причинам не привлекал философию, лежащую в основе этих тенденций, а именно философию прагматизма, и игнорировал содержащуюся в нем глубокую критику рациональной модели действия, которая подвергалась и его собственным нападкам.

Два других серьезных пробела Парсонс признавал сам. Больше всего он сожалеет о невнимании к «либеральному» (Руссо, Сен-Симон, Конт) и «консервативному» (Бональд, де Местр, Токвиль) крылу французской истории рдей; и лишь вскользь он упоминает отдельную важнейшую фигуру, кото[:27]рую он должен был бы дополнительно учесть, а именно Георга Зиммеля⁴. Но в обоих случаях сам Парсонс не считает, что включение этих мыслительных традиций могло бы оказать серьезное влияние на его собственную конструкцию. С привлечением французских мыслителей произошло бы лишь выравнивание центра тяжести книги, который был смещен в сторону англосаксонской и немецкой мысли; Зиммеля же Парсонс называет микросоциологом, работы которого носят не собственно теоретический, а скорее эссеистский характер. Правда, более поздние критики — прежде всего, Дональд Ливайн⁵ — пытались не позволить Парсонсу так легко расправиться с этим возражением. Они указывают на то, что французскую мысль, во многом определяемую католицизмом, отличал общественный характер морали и соединение рациональности и нравственности, что необычно для протестантской мыслительной традиции и подвергает сомнению парсонсовское представление о совершенном Дюркгеймом прорыве французской традиции. Но особенно примечателен случай с Зиммелем, так как здесь благодаря упорству и настойчивости исследователей уже в конце жизни Парсонса удалось прояснить судьбу написанной для «Структуры», но потом вновь исключенной главы о Зиммеле⁶. В одном письме 1979 г. Парсонс признался, что он исключил Зиммеля, потому что его программа не укладывалась в тезис о конвергенции. Ливайн делает из этого далеко идущее заключение: то обстоятельство, что Зиммель исходил из отношений действующих субъектов, противоречит концентрации Парсонса на действии и преграждает ему путь к функционализму. Такие признания влекут за собой серьезные затруднения для тезиса о конвергенции.

Эти затруднения стремительно увеличиваются при дальнейшем рассмотрении истории теорий. Так, трактовка Маркса всеми воспринимается как недостаточная, даже противоречивая. В парсонсовской реконструкции Маркс выступает как представитель, с одной стороны, немецкого идеализма, а с другой стороны — утилитаризма. Чтобы не видеть в этом противоре[:28]чия, необходимо интерпретировать мысль Маркса как сложную попытку синтеза этих двух мыслительных традиций, но как раз такой интерпретации у Парсонса нет. Вообще его представление немецкого идеализма грешит тем, что отдает должное только поздним фигурам общественно-политических наук, имеющих историческую направленность, но не репрезентативным философам Германии. При этом Вернер Зомбарт предстает как чистый культурный детерминист, с чем, конечно, трудно согласиться. Но важнее то, что Парсонс, несмотря на справедливую критику представления о том, что в действии якобы лишь выражается надличностный дух, из-за своего незнания истоков антропологии выражения, родоначальником которой был Йоханн Готфрид Гердер, закрывает себе путь к модели действия как самовыражения действующего субъекта. Но к этому мы еще вернемся.

Наибольшее внимание общественности вызвали дебаты о корректности парсонсовской интерпретации двух самых актуальных классиков социологической дисциплины, а именно Эмиля Дюркгейма и Макса Вебера. Поскольку интерпретация Маршалла и Парето не была основной темой дискуссий о теории действия Парсонса, критические замечания также не были направлены на его понимание этих авторов; те немногие высказывания, которые делались на этот счет, проистекали из общего скептического отношения к переоценке консенсуса и порядка и, соответственно, делали акцент на том, насколько в понимании прежде всего Парето, но также и Маршалла в их теориях доминировали темы конфликта и неравенства. Дюркгейм и Вебер, напротив, спустя несколько десятилетий после выхода первой книги Парсонса вообще стали ключевыми фигурами общественно-научной дискуссии, и в последнее время их значение постоянно возрастает. В гуманитарных и социальных науках вообще наиболее острыми бывают теоретические споры вокруг корректности интерпретаций классических работ. При этом в случае с Вебером можно провести ясное различие между теми, кто трактует Вебера как реалиста конфликта и действия на основе интереса, и Парсонсом, который делает акцент на подчеркивании Вебером нормативного согласия в теории легитимации и религии. Поэтому чаще всего Парсонса упрекают в том, что он слишком односторонне основывается на веберовской социологии религии и пренебрегает политической социологией Вебера. Джеффри Александер пытался избежать противоположной односторонности и в своей интерпретации Вебера объяснить труды классика исходя из отношений постоянной напряженности между различными тенденциями, которые придают противоречивый характер различным частям его произведений¹. По мнению Александера, Вебер стремится к интегрированному пониманию [:29] «идей» и «интересов». В некоторых разделах своего социологического творчества, таких как теория классов и социология города, Вебер добился образцовой интеграции этих категорий. В других частях, таких как сравнительные исследования хозяйственной этики мировых религий, степень этой интеграции очень различна. Так, негативному примеру исследований о Китае можно в качестве позитивной альтернативы противопоставить работу об иудаизме. Но решающим при этом является то, что здесь речь не может идти о побочных следствиях недостаточной разработанности, так как Вебер в важной части своего творчества, а именно при анализе современности, последовательно придерживается редуктивного метода. Даже если до своего осуществления анализ задумывался как «многомерный», при его изложении произошло программное изменение. Говорим ли мы о социологии права или социального расслоения, о социологии бюрократии или демократии: везде настоятельно подчеркиваются утилитаристские черты современности, вследствие чего возникают слабые места в эмпирической части. Возможное обоснование этого заключается в том, что это выражает суть изучаемого современного общества. Но Александер его справедливо отклоняет, так как веберовский подход понятийно предопределяет то, что следует доказать эмпирически. Так, вопрос о корректности парсонсовской интерпретации Вебера трансформируется в субстанциальные вопросы теории современности². По сравнению с этим критика интерпретации Дюркгейма является труднообозримой и неясной по своим субстанциальным последствиям. Здесь сомнению подвергалась парсонсовская интерпретация практически каждой отдельной работы¹. Спектр критики широк: начиная с вопроса о том, интересовался ли Дюркгейм вообще когда-нибудь теорией действия и критикой утилитаризма, включая вопрос о точном смысле работы Дюркгейма о разделении труда и заканчивая указанием на неправильную датировку возникновения теории воспитания Дюркгейма и абсолютное незнание работ, появившихся после дюркгеймовской теории религии. Однако зачастую предлагаемые альтернативы так же проблематичны и неполны, как и интерпретация Парсонса. В целом до согласованного преодоления парсонсовского представления о Дюркгейме еще очень далеко. Некоторые критики Парсонса во весь голос призывают забыть о тезисе о конвергенции и заменить его тезисом о дивергенции² или же видеть в работах Вебера и Дюркгейма два [:30] принципиально различных способа построения теории, в то время как другие, несмотря на всю близость к Парсонсу, молчаливо отказываются от тезиса о конвергенции, так как его можно понять лишь из исправлений, исподволь осуществленных Парсонсом в отношении интуитивно выявленных им слабых мест классиков.

Кроме того, в связи с проблематизацией тезиса о конвергенции в невыгодном свете предстает тот фон, на котором разворачивался этот тезис, а именно критика утилитаризма. Парсонс использовал понятие утилитаризма одновременно в техническом и историческом смыслах. С технической точки зрения это понятие было направлено на модель действия, исходившую из рационального преследования заданных целей действия обособленными индивидами; исторически Парсонс хотел обозначить этим понятием мотив, возникший по инициативе Гоббса и, по утверждению Парсонса, определяющий всю историю англосаксонской мысли. Неудивительно, что такое отождествление было поставлено под сомнение и в качестве аргумента проекта Парсонса приводилась комплексность мышления, в частности, Дэвида Юма, Адама Смита, Джона Стюарта Милля или же Герберта Спенсера. При этом критикам, бесспорно, удается доказать³, что все эти авторы отнюдь не утверждали исключительно досоциальный или эгоистический характер человеческих желаний, но в разнообразных подходах разрабатывали альтруистические мотивы, стадные инстинкты, способность к симпатии и общественный характер, а также неотъемлемость норм. Без всего этого вообще было бы сложно понять, почему мы можем говорить о философии морали и социальной философии в рамках этой традиции. Но, включая такие подходы, эта мыслительная традиция не только отклоняется от предложенного Парсонсом образа, но и не укладывается в ограничения утилитаристской дилеммы. В защиту Парсонса от такой критики указывали, что, возможно, классический утилитаризм осознавал аффективные и обусловленные принадлежностью к общности источники социального порядка, но это осознание было выражено в остаточных категориях, которые в дальнейшем были исключены из утилитаристской теоретической традиции и не были интегрированы в более полную теоретическую модель⁴. Более сильным, чем тот тезис, является восходящее к Альберту Хиршману возражение⁵ относительно того, что утилитаристскую философию морали можно понимать как вклад в дисциплинирование, превращение просто желающего, побужда[:31]емого своими страстями человека в субъекта, действующего рационально в соответствии с четко определенными интересами. Тогда предполагается, что хотя Парсонс не достиг ясности в отношении различения желания и интереса, но по сути в своем отождествлении рациональной модели действия и «утилитаристской» традиции он был прав. Конечно, возврат к чисто техническому определению утилитаризма не представляется возможным; заступники Парсонса также должны объяснить, каким образом изначальная многосторонность этой мыслительной традиции могла быть сведена к этому предельно сжатому ядру рациональной модели. Если им не удастся это сделать, то тогда останется в силе упрек Парсонсу в том, что он безосновательно расширил теоретическую дилемму, имеющую значение только для Гоббса (и, возможно, Мандевилля), и тем самым спроецировал на всю европейскую историю идей сложность, имеющую место только в более специфическом контексте.

До сих пор мы приводили только те аргументы, которые представляют результат рефлексии об истории теорий. Однако не вся критика теоретической позиции Парсонса следует таким обходным путем. В дебатах о парсонсовском «аналитическом реализме» доминировал вопрос о том, можно ли вообще, ввиду исторического характера предмета исследования в области социальных наук, преследовать теоретическую цель, заключающуюся в систематике трансисторических аналитических элементов теории, которые затем нужно было бы лишь изменять для понимания конкретно-исторического содержания. Скептическое отношение вызывал также тот факт, что хотя в опровержении возражений подчеркивается аналитический характер предпринятых абстракций, все же Парсонс ничего не говорит нам о том, какой может быть аргументация на этом собственно аналитическом уровне. Должны же быть рациональные обоснования того, в каком направлении может развиваться аналитически понимаемая понятийная система координат, а в каком нет. Но Парсонс не дает ни прагматики допустимых аналитических абстракций, ни антропологии действия. В связи с этим «аналитический реализм», конечно же, не является последним словом в эпистемологической рефлексии теории действия. Разрозненная критика сущности теории действия Парсонса касается множества вопросов — от субъективной перспективы действующего субъекта (Альфред Шютц) до общей роли когнитивной составляющей в действии (Стефан Уорнер), от границ схемы действия «цель — средство» (Никлас Луман) до вопроса о возникновении общих норм и ценностей (Ален Турен)¹. В этой главе мы пока не можем рассмот[:32]реть все эти вопросы. Это будет сделано по ходу систематического развертывания теории креативности действия. Но даже независимо от суждения по этим вопросам уже сам результат проверки тезиса о конвергенции подводит нас к драматическому моменту в этом введении в дискурсный мир теории действия. У читателя должно было сложиться впечатление, что попытка презентации теории действия, адекватной эмпирической действительности и отрефлектированной с точки зрения истории теорий, потерпела крах еще до того, как эта презентация началась. Действительно, больше не может быть сомнений, что парсонсовская конструкция нуждается в важных исправлениях. В ней были выявлены следующие бесспорные недостатки: неспособность развить иную критику рациональной модели действия, чем та, которая следует из (мнимой) неспособности представителей этой модели решить проблему социального порядка; трудности, связанные с тем, что характер социальных отношений, социального взаимодействия или спонтанных альтруистических ориентации учитывается только в понятии нормативного консенсуса; игнорирование модели действия как самовыражения; двусмысленность в оценке общественного значения нормативного; неясности в различении эгоистического желания и рационального интереса. Все эти моменты, имеющие скорее систематическое значение для теории действия, проявились при проверке тезиса о конвергенции. Но являются ли эти недостатки простым следствием утрированной систематичности истории идей? Конечно, Парсонс столкнулся с множеством проблем, выдавая свою теорию действия и произведения классиков за решение проблемы, которая на протяжении нескольких веков волновала мыслителей, но работа над которой не принесла результатов. Но, несмотря на силу утверждения о том, что время возникновения адекватной теории действия можно точно ограничить периодом между 1890 и 1920 гг., а место ее возникновения — Европой, более конкретные общественные и эпистемологические предпосылки утверждаемой конвергенции он не анализирует. Парсонс деисторизировал конвергенцию, ведущую к теории действия, именно потому, что для него было важно показать как раз относительную независимость теории от условий ее возникновения, с тем чтобы на будущее обеспечить возможность постоянного прогресса социальной науки и положить конец беспрерывным идеологическим метаниям. Несмотря на всю подробность его интерпретаций, мы вряд ли найдем в них саморефлексивные указания на условия возможности конвергенции или условия понимания этой конвергенции самим Парсонсом. Поэтому из парсонсовской работы нельзя почерпнуть обоснованную критику альтернативных трактовок, например, объяснения развития [:33] социологической теории из латентного диалога с марксизмом или рабочим движением или из попытки преодоления проблем, воспринимавшихся как следствия нравственного кризиса. И все же ни в коей мере нельзя говорить как о свершившемся факте о том, что от длившейся десятилетия дискуссии о парсонсовской конструкции осталась лишь груда развалин и удивление, почему вообще подобная вызывающая идиосинкразию ложная конструкция когда-то могла вызывать интерес. Здесь возможны две конструктивные реакции. Можно отказаться от тезиса о конвергенции, чтобы спасти теорию действия Парсонса, — и можно попытаться с помощью реисторизации тезиса о конвергенции создать условия для дальнейшего развития теории действия, которая бы учитывала систематически направленные возражения.

По первому пути пошел Джеффри Александер в своей четырехтомной работе «Теоретическая логика». И хотя «Структура социального действия» послужила образцом для его книги, он явно отвергает тезис о конвергенции и не интересуется концепциями таких теоретиков, как Маршалл и Парето, которые для Парсонса служили примером имманентных тенденций утилитаризма к самопреодолению. Однако проблема, вытекающая из этого решения, заключается в утрате связности представленных интерпретаций. Александер заменяет утраченную связь другой: его собственный принцип построения содержится в допущении вечного конфликта между социологическим идеализмом и социологическим материализмом, а также в программе преодоления этого конфликта с помощью уже не одностороннего, а «многомерного», «синтетического» подхода. Для Александера Маркс и Дюркгейм представляют собой взаимоисключающие односторонности. Социологическому материализму одного, систематически исключающему адекватное понимание нормативных и культурных составляющих, противостоит социологический идеализм другого, который хотя и внес решающий вклад в теорию нормативного, однако не интегрировал его убедительным образом в мир условий и средств. Александер полагает, что эти два мыслителя находятся в конфликте между этими полюсами, а их последователи — марксисты и дюркгеймианцы — стоят перед дилеммой преодоления последствий той или иной односторонности. Теории Вебера и Парсонса в этом случае расцениваются как подходы к достижению синтеза. Однако эта конструкция, которая призвана заменить тезис о конвергенции, убедительна только в том случае, если понятия «социологический идеализм» и «материализм» действительно обозначают центральные проблемы социологической теории и труда всей жизни рассматриваемых классиков и если работы Вебера и Парсонса действительно можно трактовать как попытку синтеза Маркса и Дюркгейма. Но это отнюдь не очевидно. Из всех возражений, свидетельствующих против этих допущений, приведем только одно: под понятиями «социологический материализм» и «идеализм» Александер явно понимает не устарев[:34]шие подходы теории познания, а конфликт между «утилитаристской» и «кантианской» трактовкой нравственности и социальности. Если бы он обозначил это именно так, то сразу стало бы ясно, что такая характеристика не может быть применена к классикам социологии без определенных ограничений и уж точно не исчерпывает полностью содержание их работ. Поэтому хотя в работе Александера тезис о конвергенции целиком заменяется другим тезисом, этот тезис так же деисторизирован, как и тезис о конвергенции у Парсонса.

Альтернативный путь реисторизации предложили Дональд Ливайн и Чарльз Кеймик. Они относят утверждения Парсонса к современным ему спорам внутри экономической дисциплины и к институциональным проблемам самоопределения социологии по отношению к экономике и другим наукам. Уже на этом первом этапе в поле зрения, по крайней мере отчасти, попадает контекст, в котором изначально фигурировал тезис о конвергенции. Сразу же становится ясно, почему у Парсонса определение теории действия с самого начала было призвано также сохранить неизменным статус экономики как абстрактной, аналитической дисциплины, т. е. оставить ее для теоретиков рациональной модели действия. Но ни Ливайн, ни Кеймик не развивают эту важную мысль применительно к интерпретации самих классиков. Однако без этого в тезисе о конвергенции невозможно выявить зерно истины. Кроме того, они не пытаются преодолеть укорененность тезиса о конвергенции в споре между дисциплинами и факультетами и задаться вопросом о том, какие последствия для субстанциального суждения о теории действия имеет их новый взгляд на строение парсонсовской теории. Это приводит к тому, что исчезает связь между теоретико-историческим и систематико-теоретическим измерениями, которая производила такое сильное впечатление в работах Парсонса. В ходе последующих размышлений мы попытаемся в двух этих аспектах пойти дальше Ливайна и Кеймика и не рассматривать тот путь реисторизации теоретической конструкции Парсонса, по которому они пошли, как альтернативу теоретической систематики, а использовать его для дальнейшего развития теории действия.

Исходной точкой «реисторизации» является необходимость учитывать развитие Парсонса вплоть до его первого большого синтеза — работы «Структура социального действия». На одно из направлений Парсонс указал сам, выразив удивление, что его путь от экономики к социологии в жарких спорах вокруг его работ остался незамеченным всеми участниками¹. [:35] Действительно, по образованию Парсонс был экономистом, и все его ранние публикации выходили в свет в рамках этой дисциплины. По позднейшему замечанию самого Парсонса, отношения экономической и социологической теории, собственно, и являются ключевой проблемой его большой книги. Поэтому проблемную ситуацию, из которой исходил Парсонс, можно понять, только имея представление о дискуссиях внутри экономической дисциплины в США в 20–30-е гг. Экономика в то время была разделена на два лагеря: лагерь теоретиков предельной полезности и лагерь институцио-налистов. Одна сторона главной задачей построения теории считала дальнейшую разработку моделей рационального действия; одновременно с этим представители теории предельной полезности надеялись получить с помощью данных моделей новое эмпирическое знание, так как лежащие в основе модели допущения представляли собой, по крайней мере, разумное приближение к фактическому поведению экономических субъектов. Другой стороне, важнейшие импульсы которой дал Торстейн Веблен, такая надежда казалось несбыточной, так как не было никаких оснований допускать, что все историческое и культурное разнообразие экономического поведения может уместиться в таком сухом понятии, как homo oeconomicus. Считалось, что открытое индуктивное изучение культур и исторического развития гораздо важнее дедуктивных выводов о действительности, следующих из допущений теоретической модели; это изучение ни в коей мере не должно осуществляться без теории, так как в основе самого этого культурного и исторического многообразия лежат эволюционные закономерности. Если посмотреть на ранние работы Парсонса, то не останется никаких сомнений в том, что это противостояние занимало его в течение многих лет. К одной из сторон его привлекала ясная теоретическая конструкция и теоретически обоснованный и систематический характер осуществляемых с помощью этой конструкции эмпирических исследований; однако в то же время его отталкивал «экономический империализм», т. е. тенденция многих экономистов считать свои модели образцом решения всех социально-научных задач. Того, кто всерьез воспринимал особую сущность культурных ценностей и институтов экономического поведения, по всей видимости, должна была привлекать другая сторона; но в институционалистской школе должен был отталкивать неясный и наивный характер их исходных эволюционистских допущений и ощущение того, что отказ от них неизбежно приведет к полному отказу от теории и простому энциклопедическому сбору информации. Парсонс был склонен к тому, чтобы в этом противостоянии пользоваться правом пересечения границ, так как еще во время своей учебы в Лондоне он, [:36] под влиянием британской антропологии, научился в ответ на тенденции биологистской или бихевиористской редукции подчеркивать значение культуры, деятельности и сознания в формировании человека. С точки зрения интуиции и морали ему был ближе подход институционалистов, с точки зрения теории — ортодоксальных неоклассиков. В его диссертации, написанной в Германии и посвященной теориям капитализма Вернера Зомбарта и Макса Вебера, можно найти явные отзвуки этой проблемы¹. Выступая против Зомбарта, он прямо заявляет, что не разделяет его отрицательное отношение к ортодоксальной экономической теории. Но сам Зомбарт и прежде всего Вебер интересны ему как раз потому, что они в большей степени, чем американские институционалисты, несмотря на всю близость к их темам, преодолели в рамках теории капитализма наивную веру в прогресс. В то же время Вебер сумел сохранить допущения, составляющие ядро ортодоксальной экономической теории. Это может означать лишь то, что Парсонс не только не видел необходимости отказываться от рациональной модели действия в интересах реалистичной концепции капитализма с точки зрения человеческой свободы, а как раз наоборот — для него нахождение адекватного применения этой модели дает шанс избежать ложных эволюционистских путей и позитивистского самопонимания институционалистов. Последующие работы, в которых Парсонс напрямую обращается к дебатам в рамках экономической теории, подготавливают «Структуру социального действия». При этом становится ясно, насколько понятие утилитаризма представляет собой преувеличение рациональной модели действия в том виде, в каком она разрабатывается в современной экономической теории. Напряженность внутри парсонсовской теории еще больше возросла, поскольку занимавшие его вопросы были вместе с тем вопросами разграничения академических дисциплин. В понимании неоклассиков экономика была единственной социально-научной дисциплиной, которая действительно соответствовала уровню естественных наук; для институционалистов, напротив, экономика сама по себе вообще не была необходимой и желательной, так как ее задачи все равно решались только в союзе с антропологией и историей, психологией и социологией. Для неоклассиков и тех университетов, за которыми те были прочно закреплены, другие общественные науки еще находились преимущественно на донаучной стадии, и поэтому с ними обращались в лучшем случае с презрением, если вообще не препятствовали их институционализации. Это особенно касалось Гарвардского университета, в котором работал [:37] молодой Парсонс. Ситуация в этом богатом традициями заведении была совсем другой, нежели в Чикаго, где в момент основания в конце XIX в. одновременно были введены все общественные науки, так что там хотя и были интеллектуальные противостояния, но не было споров по поводу институционального ограничения и легитимации. Таким образом, Парсонс полагал, что из-за поднимаемых им вопросов его вытеснили из престижной дисциплины, в которой он сформировался как ученый. Его родной университет не мог предложить альтернативное место взамен старого, а в других университетах внутри экономики, равно как и других общественных наук, его восхищение достижениями ортодоксальных экономистов натолкнулось бы на непонимание. Поэтому, видимо, не случайно начало карьеры великого теоретика сопровождалось трудностями и препятствиями.

Выходом из этого личностного, теоретического и внутридисциплинарного кризиса для Парсонса стала социология. Доказательство того, что рациональная модель действия в экономической теории должна пониматься аналитически, т. е. не как отражение действительности, а как абстракция отдельных элементов действия, а также субстанциальное обоснование неотъемлемости ценностей и норм для существования социального порядка создали общую основу для еще одной науки, которая рассматривалась как специальная наука об этих, также понимаемых аналитически ценностных элементах действия. Социология определяется Парсонсом как «наука, которая пытается разработать аналитическую теорию систем социального действия в той мере, в какой эти системы могут быть поняты в терминах свойства интеграции на основе общих ценностей»¹. С таким определением социология должна была иметь свой четко определенный предмет и больше не быть энциклопедической социальной наукой; но этот предмет определялся не как эмпирический, а в виде специфической аналитической перспективы. Для такого определения предмета решающим был пример экономики, при условии, что последняя наконец пришла бы к подобающему — а именно аналитическому — самопониманию. Такое самопонимание, правда, было сформулировано уже давно, в частности, Джоном Стюартом Миллем; однако до сегодняшнего дня являются спорными вопросы о том, подразумевается ли под допущением рациональной модели в рамках теории действия эмпирическое допущение, следует ли рассматривать это допущение как психологическое, антропологическое или историческое, было ли оно опровергнуто как эмпирическое допущение или нет, должны ли мы вместо этого рассматривать его в нормативном смысле, таким образом, что каждый, кто хочет действовать рационально, должен следовать своим знаниям и опыту, [:38] или же это допущение может только прояснить опции действия, что позвонит избежать нежелательных последствий действия, но при этом само объяснение опций не вынуждает к какой-то определенной постановке цели или И образу действия. Парсонс так настойчиво выступает за аналитическое понимание экономической теории, поскольку только такое понимание позволяет признать за этой теорией специфическую для ее области познавательную ценность и в то же время обосновать наряду с ней другие общественно-научные дисциплины. При этом он имел в виду отнюдь не только социологию, но также политологию, психологию и другие науки. Часть наук, по Парсонсу, занималась бы условиями действия (биология и психология), часть — различными аспектами отношения цели и средства (технология, экономика и политология) и, наконец, социология занималась бы «конечными ценностями» и их соотнесенностью с действием. Таким образом, схематика отношений гуманитарных наук вытекала бы из попытки систематизировать структурные элементы человеческого действия.

Конечно, недопустимо ограничивать многообразие проблем, которые Парсонс намеревался решить посредством этого обоснования социологии Как специфической науки о человеческом действии, только одним аспектом конфликта между дисциплинами в институциональном поле американского университета. Еще большим сокращением было бы сведение этого поля к отношениям экономики и социологии. Ведь в теории Парсонса всегда особенно актуально сопротивление биологистским и бихевиористским заблуждениям теории действия. Полная реконструкция этого поля, однако, не входит в задачи этой книги². Для вопросов теории действия субстанциально значимой представляется другая линия фронта, а именно отношение к философии. Мы уже указывали на то, что Парсонс не упоминал и не рассматривал философскую традицию, которая в начале его научного развития была представлена самым репрезентативным философом Америки, Джоном Дьюи. Я имею в виду прагматизм. Этот пробел странен не только в отношении возникновения парсонсовской концепции, но тем более в систематическом аспекте³. Конечно, Парсонс со своей работой по теории действия поднялся на эпистемологический уровень, однако как раз на этом уровне прагматизм уже широко разработал категорию действия. Ввиду этого должно быть ясно, что «аналитический реализм» мог быть только негативным отгра[:39]ничением, а не развитием эпистемологических аспектов теории действия. Теория действия неизбежно приходит к саморефлексии о том, может ли она помыслить саму себя в своих собственных категориях. Это означает, что должна существовать возможность относиться к самому проекту теории действия как к действию, а идеал объяснения, к которому стремится эта теория; должен соотноситься с изложенными в ней представлениями о человеческом действии. С этой точки зрения Парсонс занимает своеобразную промежуточную позицию. С одной стороны, ему абсолютно ясно, что разработанную им теорию действия не следует понимать как объяснительную теорию, оценивая ее в масштабах сложившегося на основе естественных наук мышления. С другой стороны, он не использует это осознание для того, чтобы хоть как-то подвергнуть сомнению приложимость этого идеала объяснения к наукам о человеческом действии. Парсонс полагает, что разработанная им на основе теории действия система координат позволяет описывать факты четкими понятиями; это описание, в свою очередь, обеспечивает возможность установления контролируемых отношений между переменными и, следовательно, причинных объяснений на основе гипотез об универсальных закономерностях. Без системы координат, предоставляемой теорией действия, общественные науки рискуют позитивистски редуцировать свой предмет; однако без перехода к каузальному объяснению описанного типа общественные науки погружаются в исторический релятивизм. Такому взгляду на вещи соответствует наблюдение, что парсонсовская теория действия никак не связана с размышлениями об эмпирической методологии понимания и интерпретации действий. Другое подтверждение этого следует из реакции Парсонса на попытку Гарольда Бершейди, предпринятую им за несколько лет до смерти, раскрыть тип объяснения, предлагаемого теорией действия, исходя из последних разработок представителей аналитической философии. Речь шла о том, что действующие субъекты объясняют действия других не на основании подведения под общие законы, а приписывая другим намерения (интенции) и цели действия. Хотя эта форма объяснения — «практический силлогизм» — чаще всего возможна только ex post и в связи с этим не позволяет прогнозировать будущие действия, но это как раз соответствует недетерминированному, именно креативному характеру человеческого действия. В своем ответе Парсонс дает понять, что со времени написания его первой работы его все больше одолевали сомнения относительно физикалистской модели объяснения; однако теперь он ищет альтернативу в «телеономическом» типе объяснения, свойственном биологии, и полагает, что при объяснении человеческого действия из интенции речь идет лишь об уменьшении логической строгости, а не о действительной научно-теоретической альтернативе. Окончательное доказательство нерушимого господства идеала объяснения, который не был создан специально для [:40] наук о действии, можно увидеть в категоричном признании Парсонса в приверженности методологическим представлениям Парето и его исключении Макса Вебера из актуальной методологии.

Однако именно скептическая реакция на недостаточную разработанность эпистемологических аспектов понятия действия у Парсонса заставляет сегодняшних авторов вернуться от Парсонса к Веберу. Единственной задачей общей теории Парсонс считал установление универсальных аналитических законов, тогда как Вебер никогда не терял из поля зрения объяснение единичных исторических феноменов; Парсонс составлял каталог возможных ценностных ориентации, тогда как Вебер думал о неисчерпаемой «тожественности конфликтующих ценностей; Парсонс стремился к созданию научной понятийной системы координат, не зависящей от истории своего возникновения, тогда как для Вебера любое знание сохраняло контингентный и селективный характер индивидуальной точки зрения. В конечном итоге, отсутствие баланса между созданием общей теории и соотнесенными с ней, опирающимися на практическую способность к суждению диагнозами времени является важной причиной, по которой интерес к Парсонсу — в отличие от интереса к Веберу — получил лишь очень незначительное распространение за пределами академической среды.

Неясность парсонсовского учения также проливает свет на один аспект субстанциального построения его теории действия. В «Структуре социального действия» положенная в основу система координат теории действия состоит из элементов самого действия, его целей, ситуации, складывающейся из условий и средств, и норм, оказывающих регулирующее воздействие на выбор средств и влияющих на формирование целей. Эту схему Парсонс представляет как обязательные логические рамки по аналогии с пространственно-временными рамками в физике. «Каждое физическое явление должно рассматриваться как процесс во времени, который происходит с телами, локализованными в пространстве. Невозможно говорить о физических процессах в каких-либо других терминах, по крайней мере до тех пор, пока используется концептуальная схема классической физики. Точно так же невозможно говорить о действии в терминах, которые не включают отношений между средствами и целями. Это не явление в эмпирическом смысле. Это необходимый логический каркас (framework), в котором мы описываем и думаем о явлениях действия»¹. Таким образом, здесь схема «цель — средство» делается определяющей характеристикой любого действия. Примечательно, что ни до, ни после «Структуры социального действия» в работах Парсонса нет точно такого же представления об этом. В частности, в своей [:41] ранней статье о месте конечных ценностей в социологической теории² Парсонс привел те сферы явлений, для раскрытия которых с точки зрения теории действия схема «цель — средство» недостаточна. В этой связи он говорил об искусстве и об отношениях внутри «общности», например, в браке, с тем чтобы показать, что определенное действие лишь с большим трудом (если это вообще возможно) можно подвести под схему «цель — средство». Искусство — это не достижение какой-то специфической цели, а выражение ценностных установок. В браке и в любой другой «общности» также нет специализированной совместной цели, а есть общие установки и неспецифические интересы; соответственно, действие партнеров следует трактовать не как преследование собственных интересов, а как выражение установки любви или симпатии. В «Структуре социального действия» вряд ли найдется что-либо о действии, не укладывающемся в схему «цель — средство». Правда, в интерпретациях Парето и Дюркгейма упоминается ритуал как тип действия, противоположный строго инструментальному; проводится различие между внутренним отношением целей и средств и отношением символа и значения. Лишь в маленькой сноске указывается на рассмотрение искусства и игры в дальнейшем³; но фактически оно отсутствует. Десятилетие спустя Парсонс во втором великом синтезе своего творчества («Социальная система»)⁴ последовательно противопоставляет инструментальные и выразительные (экспрессивные) ориентации действия. Сейчас можно временно оставить без ответа вопрос о том, справедливо ли парсонсовское определение рассматриваемых феноменов, предполагающее, что подобные действия являются выражением конечных ценностных установок. Пока речь шла только о том, чтобы показать, что Парсонс, как и в раскрытии эпистемологических аспектов понятия действия, в области субстанциальной теории действия сталкивается с проблемами, для решения которых существовали альтернативные философские подходы. Однако после завершения «Структуры социального действия» Парсонс настолько последовательно придерживался образца теории, взятого им из экономики, что в конечном итоге снова убрал из своей теории действия все, что не вписывалось в конструкцию, аналогичную построению экономической теории и рассматриваемой Парсонсом как цель.

Возможно, эта попытка сделать более понятным характер учения Парсонса посредством обращения к историческим и биографическим условиям его возникновения, по крайней мере, развеяла впечатление, что в отноше[:42]нии парсонсовской конструкции можно говорить о гигантском ошибочном построении, вызывающем реакцию идиосинкразии. Успехи и границы этой работы становятся гораздо более доступными пониманию, если исходить из ориентации Парсонса на идеал экономической теории рационального действия. Однако Парсонс никогда и не утверждал, что он сам «изобрел» всеобъемлющую теорию действия; он считал, что она возникла в работах рассматриваемых им авторов предшествующего поколения. При таком положении вещей его интерпретации этих авторов и глобальный тезис о них только в том случае могут рассчитывать на то, что их сочтут правдоподобными, если подобное отношение к экономической теории можно констатировать и у этих классиков социологической дисциплины. Поэтому для окончательного суждения о парсонсовском проекте теории действия центральным является вопрос о том, действительно ли эти классики находились в том же фоле напряжений, что и Парсонс. Изучение этого вопроса — следующий шаг данной аргументации. Даже если окажется, что на этот вопрос можно дать развернутый положительный ответ, по-прежнему остается неясным, обращались ли классики с аспектами, которые Парсонс убрал из своей теории действия и на которые указывали критики, иначе, чем это делал сам Парсонс. Мой тезис по этому вопросу звучит так: большей, по сравнению с классиками, закрытости нормативно-ориентированной теории действия Парсонс смог добиться ценой радикального отказа от креативного измерения действия. Поэтому следует подробно рассмотреть вопрос этого креативного измерения в работах классиков социологии. Только так можно поручить достаточно полное представление о периферийном положении креативного измерения действия в социологической теории действия, которое объясняется историей ее возникновения.