Книжный вор. Лекция для лизель спящий обмен сновидениями страницы из подвала
 Скачать 3.92 Mb.
|
|
СПЯЩИЙ Макс Ванденбург спал три дня. В иные отрывки этого сна Лизель рассматривала его. Можно сказать, на третий день это стало у нее навязчивой идеей – проверять его, смотреть, дышит ли. Теперь она уже могла толковать его признаки жизни: движения губ, сгущение бороды, едва заметные колыхания хвороста волос на голове, подергивавшейся во сне. Лизель часто над ним нависала, и ее посещала убийственная мысль: вдруг он только что проснулся и сквозь щелочку между веками видит ее – подсматривает, как она подсматривает. Мысль оказаться застигнутой томила и подхлестывала ее одновременно. Она ужасалась. И желала этого. И лишь когда до нее доносился Мамин оклик, Лизель заставляла себя оторвать ноги от пола, одновременно успокаиваясь и досадуя, что не увидит, как человек проснется. Иногда, ближе к концу этого сонного марафона, Макс разговаривал. Шелест перечисляемых имен. Список. Исаак. Тетя Руфь. Сара. Мама. Вальтер. Гитлер. Родные, друг, враг. Они все были с ним под одеялом, и однажды он будто бы заспорил с собой. – Nein, – прошептал он. И повторил семь раз: «Нет». Подсматривая, Лизель уже отметила кое-какое сходство между собой и незнакомцем. Они оба появились на Химмель-штрассе в смятении. Обоих донимали сновидения. Когда пришло время, Макс проснулся с неприятным восторгом непонимания. Рот его открылся через секунду после глаз, и он сел – прямой, как угольник. – Ай! Заплатка голоса соскользнула с губ. Он увидел над собой перевернутое вверх тормашками лицо девочки – досадливый миг неузнавания, он потянулся к памяти: точно расшифровать, где и когда он сейчас сидит. Через пару секунд он сумел почесать голову (шорох растопки) и посмотрел на девочку. Движения у него выходили расколотые, а глаза, раз уж теперь открылись, оказались карими и топкими. Густыми и вязкими. Безотчетным движением Лизель подалась назад. Слишком медленно. Чужак вытянул руку, и его пальцы, согретые постелью, сомкнулись у Лизель на запястье. – Прошу вас. Его голос тоже зацепился за нее, будто ногтями. Чужак вдавил его ей в мякоть. – Папа! – Громко. – Прошу вас! – Робко. Был предвечерний час, серый и мерцающий, но в комнату разрешалось проникнуть лишь свету грязноватого окраса. Только его пропускала ткань штор. Если вы оптимист, представьте его бронзовым. Войдя, Папа сразу остановился в дверях и увидел цепляющиеся пальцы Макса Ванденбурга и его отчаянное лицо. И то и другое висло на руке Лизель. – Смотрю, вы познакомились, – сказал Папа. Пальцы Макса начали остывать. ОБМЕН СНОВИДЕНИЯМИ Макс Ванденбург поклялся, что никогда больше не ляжет спать в комнате Лизель. О чем он только думал в ту первую ночь? Теперь его ужасала сама эта мысль. Он рассудил: все оттого, что по приезде был слишком ошеломлен. Для него есть только одно место – подвал. Холод и одиночество – пусть. Он еврей, и если ему где-то предназначено существовать, то лишь в подвале или ему подобном тайнике выживания. – Извините, – покаялся он Гансу и Розе на ступеньках лестницы в подвал. – Теперь я все время буду внизу. Вы меня и не услышите. Я ни звука не издам. Ганс и Роза, погрязшие в отчаянии такого положения, не возразили – даже про холод. Они натащили в подвал одеял и заправили керосиновую лампу. Роза предупредила, что еда будет скудная, на что Макс с жаром попросил носить ему только объедки – и только те, которые не нужны никому другому. – Не-не, – заверила его Роза. – Уж я тебя постараюсь кормить. Еще они стащили вниз матрас – с пустой кровати в комнате Лизель, – а его заменили кипой холстин: выгодный обмен. Внизу Ганс с Максом уложили матрас под лестницей, а сбоку устроили стену из холстин. Высоты ее хватило, чтобы целиком перекрыть треугольный вход, и, по крайней мере, их легко было сдвинуть, если Максу настоятельно потребуется свежий воздух. Папа извинился: – Довольно убого, я понимаю. – Лучше, чем ничего, – заверил его Макс. – Лучше, чем я заслуживаю, благодарю вас. Еще несколько удачно расположенных банок с краской – и Ганс наконец признал: все выглядит просто грудой хлама, неряшливо сваленного в углу, чтобы не мешался под ногами. Одна беда: сдвинуть пару банок и убрать одну-две холстины – и любой сразу почует еврея. – Ну, будем надеяться, подойдет, – сказал Ганс. – Должно. – Макс заполз внутрь. И опять: – Благодарю вас. Благодарю вас. Для Макса Ванденбурга то были два самых жалких слова, какие он только мог бы произнести; с ними соперничало только «Извините». Его все время подмывало говорить обе эти фразы – пришпоривало бедствие вины. Сколько раз за те первые часы после пробуждения ему хотелось выбраться из подвала и навсегда покинуть этот дом? Должно быть, не одну сотню. Но каждый раз все ограничивалось лишь приступом. Отчего становилось еще хуже. Он хотел уйти – господи, как же он хотел этого (или, по крайней мере, хотел хотеть), но знал, что не уйдет. Это было совсем как в Штутгарте, когда он бросил родных под покровом надуманной верности. Жить. Жить на свете. А расплата – муки совести и стыда. * * * Первые несколько дней жизни в подвале Лизель обходила Макса стороной. Отвергала его существование. Его хрустящие волосы, холодные, скользкие пальцы. Его измученное присутствие. Мама и Папа. Между ними повисла суровая тягость, упала груда непринятых неудачных решений. Они раздумывали, нельзя ли Макса перевезти. – А куда? Без ответа. В этой ситуации они остались парализованы и без друзей. Максу Ванденбургу больше некуда было идти. Только они. Ганс и Роза Хуберман. Лизель раньше не видела, чтобы они смотрели друг на друга так часто и так мрачно. Это они носили в подвал еду, они приспособили пустую банку от краски для Максовых отходов. От содержимого со всей возможной осмотрительностью должен был избавляться Ганс. Роза еще принесла Максу пару ведер горячей воды помыться. Еврей был грязен. Всякий раз, как Лизель выходила из дому, прямо за дверью ее поджидала гора холодного ноябрьского воздуха. Дождь моросил потоками. Мертвые листья сползли на дорогу. В недолгом времени навестить подвал настал черед книжной воришке. Ее заставили. Она нерешительно ступала по лестнице, понимая, что предупреждать о себе словами нет смысла. Он подскочит от одного шарканья ее ног. Она стояла посередине подвала и ждала; ей казалось, что стоит она в середине бескрайнего сумеречного поля. Солнце садилось за сжатые скирды холстин. Когда Макс вылез, у него в руках был «Майн кампф». Приехав, он предложил Гансу забрать книгу, но тот сказал, чтобы Макс оставил ее себе. Ясно, что Лизель, держа Максов обед, не могла оторвать от книги глаз. Ее она несколько раз видела в БДМ, но там ее не читали и на занятиях никак не использовали. Иногда упоминали о ее величии да обещали, что возможность изучить ее появится, когда дети перейдут в старшие подразделения Гитлерюгенда. Макс, проследив за ее вниманием, тоже стал рассматривать книгу. – Это? – прошептала Лизель. В ее голосе была какая-то странная прядь, соструганная и скрутившаяся во рту. Еврей чуть-чуть наклонил к ней голову. – Bitte? Извините? Она отдала гороховый суп и вернулась наверх – красная, запыхавшаяся и дура дурой. – Это хорошая книга? Она репетировала, что хотела сказать, в ванной, перед маленьким зеркалом. К ней еще лип запах мочи – перед тем, как она спустилась, Макс как раз пользовался банкой. «So ein G’schtank», – подумала Лизель. Ну и вонючка. Только своя моча хорошо пахнет. День ковылял за днем. Каждый вечер перед тем, как погрузиться в сон, Лизель слышала, как на кухне Папа и Мама обсуждают, что они сделали, что делают теперь и чему нужно случиться дальше. При этом рядом с Лизель постоянно парил образ Макса. И всегда со страдальческим благодарным лицом и заболоченными глазами. Только раз на кухне повысили голос. Папа. – Я знаю! Голос был как терка, но Папа торопливо перевел его снова в приглушенный шепот. – Мне нужно туда ходить, хотя бы несколько раз в неделю. Я не могу все время сидеть тут. Нам нужны деньги, и если я перестану играть, пойдут толки. Будут думать, почему я бросил. Я сказал, что на прошлой неделе ты болела, но теперь мы должны все делать как всегда. В том-то и была трудность. Жизнь изменилась самым диким образом, но им непременно нужно было вести себя так, будто ровно ничего не произошло. Представьте себе, каково улыбаться, получив пощечину. Теперь представьте, каково это двадцать четыре часа в сутки. Вот это и было оно – прятать еврея. Дни складывались в недели, и появилось по крайней мере смирение с тем, что произошло, как в осаде, – а причиной тому были война, сдержанное слово и некий аккордеон. Кроме того, всего за полгода с небольшим Хуберманы лишились сына и обрели небывало опасную ему замену. А Лизель больше всего потрясла перемена в Маме. По тому, как расчетливо она делила еду или как старательно обуздывала свой знаменитый язык, и даже по смягчившемуся рисунку ее картонного лица становилось ясно одно. *** НЕКОТОРОЕ СВОЙСТВО РОЗЫ ХУБЕРМАН *** Она хорошо держалась в острой ситуации. Даже когда через месяц после Максова дебюта на Химмель-штрассе ревматическая Хелена Шмидт перестала давать белье в стирку и глажку, Роза просто села к столу и придвинула к себе миску. – Славный суп сегодня. Суп был ужасный. * * * Каждое утро, когда Лизель уходила в школу, и в те дни, когда она отваживалась поиграть в футбол или отправлялась в свой сократившийся прачечный обход, Роза тихо напоминала девочке: – И помни, Лизель… – Она подносила палец к своим губам и замолкала. Лизель кивала, и Роза говорила: – Умница, свинюха. Теперь иди. Верная словам Папы, а теперь – и Мамы, Лизель была славной девочкой. Она держала язык за зубами везде и всегда. Тайна была глубоко схоронена в ней. Как всегда, ее с бельем по городу сопровождал Руди, и он без умолку болтал. Иногда они обменивались наблюдениями о своих отрядах Гитлерюгенда. Руди в первый раз упомянул садиста-вожатого по имени Франц Дойчер. Если он не говорил о замашках Дойчера, то заводил свою обычную пластинку, изображая и разыгрывая в лицах последний гол, который забил на футбольной арене Химмель-штрассе. – Я знаю, – заверяла его Лизель. – Я там была. – И что? – И то, что я все видела, свинух. – Откуда мне знать? Когда я забил, ты, скорее всего, валялась на земле и подлизывала грязь там, где я пробежал. Пожалуй, именно Руди помог ей сохранить рассудок – своей дурацкой болтовней, лимонно-пропитанными волосами и нахальством. Казалось, от него идут круги уверенности в то, что жизнь по-прежнему не более чем шутка, бесконечная череда забитых голов, плутовства и неизменного репертуара бессмысленного трепа. Кроме того, оставалась еще жена бургомистра и чтение в их библиотеке. Теперь там стало холодно и с каждым приходом становилось холоднее, но Лизель все равно не могла не приходить. Девочка набирала по нескольку книжек и читала из каждой по кусочку, пока в один из дней не наткнулась на такую, от которой не смогла оторваться. Книга называлась «Свистун». Лизель она заинтересовала, во-первых, из-за редких встреч с местным свистуном Химмель-штрассе – Пфиффикусом. Она помнила, как тот горбился в старом пальто, как появился на костре в день рождения фюрера. Первым событием в книге было убийство. Ножом. На венской улице. Неподалеку от собора Святого Стефана. *** МАЛЕНЬКИЙ ОТРЫВОК ИЗ *** «СВИСТУНА» Она лежала перепуганная в луже крови, и в ушах ее звучала странная мелодия. Она вспомнила нож, вонзенный и вынутый, и улыбку. Свистун, как всегда, улыбнулся, бегом скрываясь в черной смертельной ночи… Лизель не понимала, от слов ли ее бьет дрожь или от холода из окна. Каждый раз, забирая и доставляя белье бургомистра, она читала по три страницы и дрожала, но так не могло продолжаться вечно. И Макс Ванденбург тоже больше не мог выносить подвала. Он не жаловался – не имел права, – но чувствовал, что медленно распадается в холоде. Его спасение, как оказалось, крылось в чтении и письме – и в книжке под названием «Пожатие плеч». – Лизель, – позвал Папа однажды вечером, – поди-ка. После появления Макса в занятиях чтением у Лизель и Ганса получился изрядный перерыв. Видимо, Папа решил, что настал удобный момент возобновить учение. – Na, komm, – сказал он девочке. – Ни к чему расслабляться. Пойди возьми какую-нибудь книжку. Как насчет «Пожатия плеч»? Но вот что во всем этом смутило Лизель: когда она пришла с книгой в руке, Папа махнул, чтобы она шла за ним в их прежний класс. В подвал. – Но, Папа, – попыталась она возразить, – как мы… – А что? Там сидит чудовище? Начало декабря, день выдался льдистый. С каждой бетонной ступенью подвал становился враждебнее. – Пап, здесь так холодно. – Раньше это тебе не мешало. – Нет, но раньше не было так холодно… Когда они спустились, Папа шепотом спросил Макса: – Нельзя ли нам одолжить лампу? Холсты и банки беспокойно задвигались, и свет перешел из рук в руки. Глядя на пламя, Ганс покачал головой и продолжил словами: – Es ist ja Wahnsinn, net? Дурдом, а? – Не успела рука изнутри поправить холст, Папа поймал ее. – И сам тоже выходи. Прошу тебя, Макс. И тогда холстины медленно сдвинулись и показались исхудалые лицо и тело Макса Ванденбурга. На сыром свету он стоял в сказочном смущении. Дрожал. Ганс тронул его за руку, подзывая ближе. – Езус, Мария и Йозеф. Тебе нельзя тут больше оставаться. Ты замерзнешь до смерти. – Ганс обернулся. – Лизель. Налей ванну. Не очень горячую. Пусть чуток остынет. Лизель побежала наверх. – Езус, Мария и Йозеф. Это донеслось до нее еще раз, когда она уже была в коридоре. Пока Макс сидел в крохотной ванне, Лизель подслушивала за дверью, представляя, как теплая вода превращается в пар, согревая айсберг Максова тела. У Мамы и Папы в объединенной спальне-гостиной спор достиг вершины – тихие голоса бились о стену коридора. – Там он загнется, вот увидишь. – А если кто-нибудь заглянет? – Да нет, будет вылезать только по ночам. Днем мы все оставляем открытым. Нечего прятать. Сидим в этой комнате, не на кухне. Лучше, если подальше от входной двери. Молчание. Потом Мама: – Ладно… Да, ты прав. – Если уж ставить на еврея, – продолжил Папа вскоре, – так, по-моему, лучше на живого. – И с того дня завелся новый порядок. Каждый вечер в комнате Мамы и Папы зажигали камин, и безмолвно появлялся Макс. Садился в углу, весь зажатый и озадаченный – не иначе, добротой этих людей, пыткой выживания и, больше, чем всем этим, великолепием тепла. При плотно сдвинутых шторах он засыпал на полу, сунув под голову подушку, а пламя истаивало и превращалось в пепел. Утром он возвращался в подвал. Безгласный человек. Еврейская крыса, назад в нору. Пришло и прошло Рождество с привкусом новой опасности. Как и думали, Ганс-младший не приехал домой (равно облегчение и зловещее разочарование), но, как обычно, приехала Труди, и все прошло гладко. *** СВОЙСТВА ГЛАДКОСТИ *** Макс не показывался из подвала. Труди приехала и уехала, ничего не заподозрив. Они решили, что Труди, при всем ее кротком поведении, довериться нельзя. – Мы доверяем только тем, кому надо, – заявил Папа, – а это мы трое. Была кое-какая лишняя еда – с извинениями перед Максом: не его, дескать, вера, но праздник есть праздник. Тот не жаловался. Какие у него могли быть основания? Макс сказал, что он еврей по воспитанию, по крови, но теперь еврейство, как никогда прежде, ярлык – гибельная метка самой невезучей невезучести. И тут же воспользовался случаем посочувствовать Хуберманам, что их сын не приехал домой. Папа ответил, что тут никто из них не властен. – В конце концов, – сказал он, – ты и сам должен знать: юноша – еще мальчишка, а мальчишка имеет право заупрямиться. На том и покончили. Первые несколько недель у камина Макс оставался бессловесен. Теперь, когда он раз в неделю принимал нормальную ванну, Лизель увидела, что волосы у него – больше не гнездо из прутьев, а, скорее, шапка перьев, болтающихся с головы. Все еще стесняясь чужака, она шепотом сказала Папе: – У него волосы как перья. – Что? – Пламя заглушало слова. – Я говорю, – снова зашептала она, склоняясь ближе, – у него волосы как перья… Ганс Хуберман перевел взгляд на Макса и кивнул, соглашаясь. Не сомневаюсь, ему хотелось бы иметь такой глаз, как у этой девочки. Они и не догадывались, что Макс слышал каждое слово. Иногда Макс приносил с собой «Майн кампф» и читал, сидя у огня и закипая от прочитанного. На третий раз Лизель в конце концов набралась храбрости и задала свой вопрос: – Это – хорошая книга? Макс поднял глаза от страниц, собрал пальцы в кулак и снова разжал их. Отмахнувшись от гнева, он улыбнулся девочке. Отвел назад свой перистый чуб, потом сбил его на глаза. – Это лучшая книга на свете. – Посмотрел на Папу, потом на Лизель. – Она спасла мне жизнь. Девочка передвинулась и скрестила ноги. И тихо спросила: – А как? И в гостиной по вечерам началось время историй. Рассказов тихих, едва слышных. Мозаика жизни еврейского уличного драчуна по кусочкам складывалась перед ними. Иногда в голосе Макса Ванденбурга звучал юмор, хотя материальность этого голоса была сродни трению: будто камнем тихонько терли по огромному валуну. Местами его голос был глубок, местами расцарапан до дыр, а местами крошился совсем. Глубже всего он был в сожалении, а отламывался на кончике шутки или очередного Максова самоосуждения. – Иисусе распятый! – такой была самая обычная реакция на рассказы Макса Ванденбурга, за которой обычно следовал вопрос. *** ПРИМЕРНЫЕ ВОПРОСЫ *** И сколько ты пробыл в той комнате? А где сейчас Вальтер Куглер? И ты не знаешь, что случилось с твоей семьей? А куда ехала та храпунья? Счет 10:3 не в твою пользу! Чего ради ты и дальше с ним дрался? Когда Лизель оглядывалась на события своей жизни, те вечера в гостиной оказывались едва ли не самыми яркими воспоминаниями. Она так и видела пламя, полыхающее на Максовом яично-скорлупном лице, и даже пробовала языком человеческий привкус его слов. Блюдо его спасения подавалось кусок за куском, будто Макс отрезал каждый от себя и подавал им на тарелке. – Я такой черствый! Говоря это, он поднял локоть, загораживая лицо рукой. – Бросить своих. Явиться сюда. Подвергнуть вас всех опасности… – Изгнав из себя все, он взмолился. Его лицо было избито скорбью и отчаянием. – Извините меня. Вы мне верите? Извините меня, я так виноват, так… Его руку лизнуло пламя, и Макс отдернул локоть. Все молча смотрели на него, пока Папа не встал и не подошел к нему ближе. Сел рядом. – Обжег локоть? Однажды вечером Папа, Макс и Лизель сидели у огня. Мама была на кухне. Макс опять читал «Майн кампф». – А знаешь что? – спросил Ганс. Он наклонился к огню. – Лизель вообще-то и сама неплохо читает. – Макс опустил книгу. – У вас с ней больше общего, чем на первый взгляд. – Папа оглянулся, не идет ли Роза. – Она тоже любит как следует подраться. – Папа! Лизель на исходе своих одиннадцати лет и по-прежнему тощая, как грабли, привалившись к стене, опешила. – Я ни разу не дралась! – Чш-ш, – рассмеялся Папа. Махнул ей, чтобы понизила голос и опять наклонился, на сей раз – к девочке. – А кто это задал тогда трепку Людвигу Шмайклю, а? – Я ни разу… – Она осеклась. Отпираться дальше не было смысла. – Откуда ты узнал? – Я встретил в «Кноллере» его папу. Лизель спрятала лицо в ладони. А когда убрала руки, задала главный вопрос: – Ты сказал Маме? – Шутишь? – Ганс подмигнул Максу и шепотом добавил: – Ты ведь еще жива, правда? В тот вечер к тому же Папа играл дома на аккордеоне в первый раз за несколько месяцев. Играл с полчаса, а потом задал Максу вопрос: – А ты учился? Лицо в углу наблюдало за пламенем. – Учился. – Долгая пауза. – До девяти лет. А потом мать продала студию и перестала преподавать. Оставила у себя только один инструмент, но скоро перестала заниматься со мной, потому что я отказывался. Дурак был. – Нет, – сказал Папа. – Ты был мальчишка. А по ночам Лизель Мемингер и Макс Ванденбург проявляли другое свое сходство. Каждый в своей комнате видел свой страшный сон и просыпался: одна – с криком, утопая в простынях, другой – жадно глотая воздух рядом с дымящим огнем. Иногда, если Лизель с Папой около трех еще читали, они слышали пробуждение Макса. – Ему снится, как тебе, – говорил тогда Папа, и один раз, растревоженная звуками Максовых страхов, Лизель решила встать. Выслушав его историю, она хорошо могла представить, что именно видит Макс в сновидениях, – разве что не могла определить, какая точно глава навещает его каждую ночь. Лизель тихонько прошла по коридору до спальни-гостиной. – Макс? Шепот был мягкий – облачко в горле сна. Для начала не раздалось никакого ответа, но скоро Макс сел и обыскал темноту. Папа не вышел из ее комнаты, и Лизель села у камина по другую сторону от Макса. У них за спиной громко спала Мама. Она вполне могла бы потягаться с той храпуньей из поезда. От огня уже ничего не осталось, кроме заупокойного дыма, одновременно мертвого и умирающего. И в то утро были еще голоса. *** ОБМЕН СНОВИДЕНИЯМИ *** Девочка: Расскажи. Что ты видишь, когда тебе вот так снится? Еврей: …Я вижу, будто оборачиваюсь и машу на прощанье. Девочка: У меня тоже есть страшные сны. Еврей: Что ты видишь? Девочка: Поезд, и моего братика мертвым. Еврей: Братика? Девочка: Он умер, когда я ехала сюда, по дороге. Девочка и еврей вместе: Ja – да. Приятно было бы сказать, что после этой маленькой победы ни Лизель, ни Макс больше не страдали от своих страшных видений. Было бы приятно, но это неправда. Кошмары приходили к ним, как и прежде, в точности как лучший игрок у противника, про которого ходят слухи, будто он подвернул ногу или заболел – но вот он, разминается вместе с остальными, готовится выйти на поле. Или как поезд, по расписанию прибывающий к ночному перрону, волоча за собой на веревке воспоминания. Куда-то волоком, волоком. Все время неуклюже подпрыгивая. Изменилось лишь одно – Лизель сообщила Папе, что уже большая и сама справится со своими снами. Секунду-другую казалось, что его это огорчило, но, как всегда бывает с Папой, он сразу прицелился в правильные слова. – Ну, слава богу. – На полпути он усмехнулся. – По крайней мере, смогу поспать по-людски. А то этот стул меня уже доконал. – Он приобнял девочку, и они двинулись на кухню. Время шло, и два очень различных мира все четче обособлялись друг от друга: один в стенах дома номер 33 по Химмель-штрассе, другой – тот, что оставался и крутился снаружи. Хитрость была в том, чтобы не перемешивать их. Во внешнем мире Лизель училась находить новые выгоды. Однажды под вечер, возвращаясь домой с пустым бельевым мешком, она приметила газету, торчавшую из урны. Еженедельное издание «Молькингского Экспресса». Лизель подцепила газету и принесла домой, чтобы подарить Максу. – Я подумала, – сказала она, – может, тебе понравится разгадывать кроссворды, чтобы убить время. Макс оценил подарок и, чтоб газета оказалась подобрана не напрасно, прочел ее от корки до корки, а через несколько часов показал Лизель кроссворд, разгаданный целиком, кроме одного слова. – Проклятое семнадцать по вертикали, – сказал он. В феврале 1941 года на свой двенадцатый день рождения Лизель получила еще одну новую старую книгу и приняла ее с благодарностью. Книга называлась «Люди из грязи», и в ней было про очень странных отца и сына. Лизель обняла Папу и Маму, а Макс тем временем смущенно стоял в углу. – Alles Gute zum Geburtstag. – Он слабо улыбнулся. – Самого лучшего тебе на день рождения. – Руки он держал в карманах. – Я не знал, а то бы тоже подарил тебе что-нибудь. – Вопиющая ложь – у него не было в подарок ничего, разве что «Майн кампф», а дарить юной немецкой девушке такую пропаганду он не стал бы ни за что. Это все равно что ягненок подал бы нож мяснику. Повисло неловкое молчание. Лизель уже обняла Маму и Папу. Макс выглядел таким одиноким. * * * Лизель сглотнула. Подошла к Максу и впервые обняла его. – Спасибо, Макс. Сначала он лишь стоял, но Лизель его не отпускала, и Макс постепенно приподнял руки и мягко приложил ладони к лопаткам девочки. Только потом она узнает, какое беспомощное лицо было в тот миг у Макса Ванденбурга. И еще выяснит, что он тут же решил чем-нибудь ее отблагодарить. Я часто представляю себе, как он пролежал без сна всю ту ночь, раздумывая, каким может быть его подарок. В итоге подарок явится на бумаге примерно через неделю. Макс принесет его девочке в предрассветный час, прежде чем спуститься по бетонным ступеням домой, как ему теперь нравилось это называть. СТРАНИЦЫ ИЗ ПОДВАЛА Неделю Лизель всеми средствами не допускали в подвал. Еду Максу доставляли Мама и Папа. – Но-но, свинюха, – говорила Мама всякий раз, как Лизель порывалась сходить. И всякий раз отказу было новое объяснение. – А не хочешь ли для разнообразия сделать что-то полезное здесь – догладить, например, белье? Думаешь, носить его по улицам – такая уж заслуга? Вот попробуй погладить! – Когда у тебя репутация язвы, для доброго дела подойдут любые уловки. Розины действовали. За эту неделю Макс навырезал страниц из «Майн кампфа» и закрасил их белым. После чего развесил их на прищепках на веревке, протянутой из одного угла подвала в другой. Когда краска высохла, началось самое трудное. У Макса имелось какое-никакое образование, но он уж точно не был ни писателем, ни художником. Несмотря на это, он тасовал слова в голове, пока не сумел изложить все без запинки. И только тогда, на бумаге, вскоробившейся и закрутившейся под давлением высохшей краски, начал он записывать историю. Маленькой кистью, черной краской. «Зависший человек». Он подсчитал, что ему понадобится тринадцать страниц, и потому выкрасил сорок, предполагая, что испорченных будет по крайней мере вдвое больше, чем удачных. Еще он делал на броски на страницах «Молькингского Экспресса» – доводи свои примитивные неуклюжие рисунки до хоть как-то прием лемого уровня. Работая, он все время слышал шепот девочки «У него волосы, – говорила она ему, – как перья». Закончив, он взял нож, проколол каждую страницу и свя зал их бечевкой. В итоге получилась тринадцатистранична книжка, где говорилось вот что: Всю жизнь я боялся тех, кто зависает надо мной. Наверное, первым зависшим человеком был мой отец, но он исчез, не успел я его запомнить. Когда я был мальчишкой, я почему-то любил драться. Меня много раз били. И тогда другой мальчишка, у которого, бывало, из носа капала кровь, зависал надо мной. Много лет спустя мне нужно было прятаться. Я старался не спать, потому что боялся того, кто мог бы оказаться рядом, когда я проснусь. Но мне повезло. Каждый раз это был мой друг. Когда я прятался, я видел во сне одного человека. Труднее всего было, когда я поехал его искать. Только по чистому везению и множеству шагов мне это удалось. У него я долго проспал. Три дня, как мне сказали… И что я увидел, когда проснулся? Надо мной завис не человек, а кто-то другой. Со временем мы с девочкой поняли, что у нас есть кое-что общее. Но вот что странное. Девочка говорит, я похож на что-то другое. Сейчас я живу в подвале. Во сне у меня по-прежнему живут страшные сны. Однажды ночью после обычного страшного сна надо мной зависла тень. Она сказала: «Расскажи, что тебе снится». И я рассказал. Взамен она объяснила, из чего сделаны ее сны. Теперь, я считаю, мы друзья – эта девочка и я. На ее день рождения она подарила мне подарок, а не я ей. И тут я понял, что лучший человек, что когда-либо зависал надо мной, – это маленькая девочка… ДОРОГИЕ ДОРОГИЕ ДОРА ДОРОГ СВЕТ ВОДА ДВИЖЕНИЕ СВЕТ СВЕТ Однажды в конце февраля, когда Лизель проснулась в предутренний час, в ее комнату проскользнула фигура. Полностью в духе Макса, она почти не отличалась от бесшумной тени. Шаря взглядом в темноте, Лизель смутно угадывала, что тень приближается к ней. – Э-эй? Ответа не было. И вообще ничего, кроме почти полного беззвучия его шагов, пока он не дошел до кровати и не положил страницы на пол рядом с носками Лизель. Страницы скрипнули. Едва слышно. Один их край загибался в пол. – Эй? На сей раз ответ был. Лизель не могла бы сказать, откуда именно прозвучали слова. Важно было, что они ее достигли. Пришли и встали на колени у кровати. – Запоздалый подарок ко дню рождения. Утром посмотришь. Спокойной ночи. Какое-то время Лизель плавала между сном и явью, уже не зная, приснился ей приход Макса или. Утром, проснувшись и перекатившись на край, Лизель увидела на полу страницы. Протянув руку, она подобрала их, и бумага зажурчала в ее утренних руках. «Всю жизнь я боялся тех, кто зависает надо мной…» Когда Лизель переворачивала страницы, они потрескивали, будто помехи вокруг написанной истории. «Три дня, как мне сказали… И что я увидел, когда проснулся?» И там были стертые страницы «Майн кампф» – они давились и задыхались под слоем краски, когда их листали. «И тут я понял, что лучший человек, что когда-либо зависал надо мной…» * * * Лизель перечитала и осмотрела подарок Макса Ванденбурга трижды, с каждым разом замечая новый штрих или новое слово. Закончив третье чтение, она как можно тише выбралась из постели и проскользнула в комнату Мамы и Папы. Выделенное место рядом с огнем пустовало. Подумав, Лизель поняла, что и впрямь будет уместно, и даже еще лучше – идеально – поблагодарить его там же, где эти страницы создавались. Она спустилась по ступеням в подвал. Увидела воображаемую фотографию в рамке, выступившую на стене, – секрет с тихой улыбкой. Всего несколько метров – но такая долгая прогулка до холстин и разных банок с краской, что скрывали Макса Ванденбурга. Отодвинув те холстины, что поближе к стене, Лизель проделала узкий коридор, в который можно было посмотреть. Сначала она увидела только плечо Макса и медленно, с трудом толкала руку в тощую брешь, пока не дотянулась до этого плеча. Одежда на Максе была холодной. Он не проснулся. Лизель уловила его дыхание, и плечо едва заметно двинулось вверх и вниз. Какое-то время Лизель смотрела на него. Потом села, откинувшись на стену. Сон как будто выследил ее здесь. Неровные прописи величественно громоздились на стене у лестницы – зазубренные, наивные и милые. Они взирали, как девочка и потайной еврей спят, ее рука у него на плече. И дышат. Немецкие и еврейские легкие. А у стены лежал «Зависший человек», немой и довольный, словно чудесный зуд у ног Лизель Мемингер. |