Книжный вор. Лекция для лизель спящий обмен сновидениями страницы из подвала
 Скачать 3.92 Mb.
|
|
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ «ЗАВИСШИЙ ЧЕЛОВЕК» с участием: аккордеониста – исполнителя обещаний – славной девочки – еврейского драчуна – ярости розиной – лекции – спящего – обмена сновидениями – и нескольких страниц из подвала АККОРДЕОНИСТ (Тайная жизнь Ганса Хубермана) На кухне стоял молодой человек. Он чувствовал, что ключ в руке как будто приржавел к его ладони. Он не сказал ни слова, вроде «привет» или «пожалуйста, помогите», или другую подходящую к случаю фразу. Он задал два вопроса. *** ВОПРОС ПЕРВЫЙ *** – Ганс Хуберман? *** ВОПРОС ВТОРОЙ *** – Вы еще играете на аккордеоне? Ганс растерянно всматривался в человеческий силуэт перед собой, и тут молодой человек наскреб и подал через темноту свой голос, будто это все, что осталось от него самого. Папа в тревоге и смятении шагнул ближе. И прошептал кухне: – Играю, конечно. Все это началось много лет назад, в Первую мировую войну. Странные они, эти войны. Море крови и жестокости – но и сюжетов, у которых также не достать дна. «Это правда, – невнятно бормочут люди. – Можете не верить, мне все равно. Та лиса спасла мне жизнь». Или: «Тех, кто шел слева и справа, убило, а я так и стоял, единственный не получил пулю между глаз. Почему я? Я остался, а они погибли?» История Ганса Хубермана была примерно в этом духе. Наткнувшись на нее среди слов книжной воришки, я понял, что в те дни мы с Гансом несколько раз прошли рядом, хотя ни один из нас встречи не назначал. У меня было слишком много работы. Ну а Ганс, я думаю, любыми путями старался меня избежать. Первый раз мы оказались рядом, когда Гансу было двадцать два, он сражался во Франции. Большинство парней из его взвода горело желанием драться. Ганс же не был так решителен. Кого-то из них я по ходу дела подобрал, но до Ганса Хубермана я, можно сказать, даже не дотронулся. То ли он был везучим, то ли не заслуживал смерти, то ли его жизни была особая причина. В армии он не высовывался ни с какого краю. Бежал в середине, полз в середине и целился так, чтобы только не злить командиров. И не был таким удальцом, чтобы его в числе первых послали на меня в атаку. *** МАЛЕНЬКОЕ, НО ПРИМЕЧАТЕЛЬНОЕ ЗАМЕЧАНИЕ *** За свои годы я перевидал великое множество молодых мужчин, которые думают, что идут в атаку на других таких же. Но нет. Они идут в атаку на меня. Ганс оказался во Франции, провоевав почти полгода, и там ему спасло жизнь странное на первый взгляд событие. Но другой ракурс показал бы, что в бессмыслице войны событие это было как нельзя более осмысленным. Вообще, с первого дня в армии Ганс не переставал удивляться тому, что видел на Великой войне. Это было похоже на роман с продолжением. День за днем, день за днем. За днем: Разговор пуль. Слегшие солдаты. Лучшие в мире сальные анекдоты. Застывший пот – маленький зловредный приятель, – чересчур загостившийся в подмышках и на штанах. Больше всего ему нравилось играть в карты, потом – редкие партии в шахматы, хотя и в том и в другом Ганс был совершенно жалок. Ну и музыка. Обязательно музыка. В части был парень на год старше Ганса – немецкий еврей по имени Эрик Ванденбург, – который научил его играть на аккордеоне. Ганс и Эрик постепенно сдружились на почве того, что обоим было не страсть как интересно воевать. Сворачивать самокрутки им нравилось больше, чем ворочаться в снегу и грязи. Раскидывать карты нравилось больше, чем раскидывать пули. Крепкая дружба была замешана на игре, табаке и музыке, не говоря уже об одном на двоих стремлении уцелеть. Одна беда – позже Эрика Ванденбурга нашли на поросшем травою холме разорванным в куски. Он лежал с открытыми глазами, обручальное кольцо украли. Я загреб его душу вместе с остальными, и мы тронулись прочь. Горизонт был цвета молока. Холодного и свежего. Пролитого между тел. Все, что на самом деле осталось от Эрика Ванденбурга, – несколько личных вещей и захватанный пальцами аккордеон. Все, кроме аккордеона, отправили родным. Инструмент оказался слишком громоздким. Он лежал, словно бы терзаясь совестью, на походной кровати Эрика в расположении части, и его отдали Гансу Хуберману, который оказался единственным, кто выжил. *** А ВЫЖИЛ ОН ТАК *** В тот день он не пошел в бой. Этим он был обязан Эрику Ванденбургу. Или, точнее, Эрику Ванденбургу и зубной щетке сержанта. В то утро незадолго до выдвижения на позиции в расположение спящего взвода шагнул и потребовал внимания сержант Стефан Шнайдер. Солдаты любили его за юмор и смешные проделки, но еще больше – за то, что он ни за кем не бежал под пули. Он всегда вставал первым. В иные дни он чувствовал потребность войти в блиндаж с отдыхающими солдатами и спросить что-нибудь вроде: «Кто тут из Пазинга?» – или: «Кто хорошо знает математику?» – или, как в судьбоносном для Ганса случае: «У кого аккуратный почерк?» И никто не объявлялся – после того, как он вошел с таким вопросом в первый раз. Тогда рьяный молодой солдат по имени Филипп Шлинк гордо встал и ответил: «Да, командир, я из Пазинга». Ему тут же вручили зубную щетку и послали чистить сортир. И вы, конечно, понимаете, почему никто не отозвался, когда сержант спросил, кто во взводе самый лучший каллиграф. Каждый думал, как бы перед выходом на позиции не подвергнуться сначала полной гигиенической инспекции или не подписаться на чистку забрызганных дерьмом сапог эксцентричного лейтенанта. – Ну так как же? – подначивал Шнайдер. Прилизанные волосы у сержанта лоснились от масла, хотя одинокий вихор всегда торчал бдительным стражем на самой макушке. – Хоть кто-то из вас, негодных скотов, должен уметь нормально писать. Вдали слышалась канонада. Это подстегнуло. – Слушайте, – сказал Шнайдер, – это не как обычно. Наряд займет все утро, а то и больше. – Он не смог сдержать улыбки. – Пока Шлинк вылизывал сортир, остальные шпилились в карты, но в этот раз они пойдут туда. Жизнь или достоинство. Сержант явно надеялся, что у одного из его людей хватит ума выбрать жизнь. Эрик Ванденбург и Ганс Хуберман переглянулись. Если кто-нибудь сейчас вызовется, для него вся оставшаяся жизнь в этом взводе превратится в сущий ад. Трусов не любят нигде. С другой стороны, ведь надо кого-то выбрать… Вперед так никто и не вышел, но чей-то голос, втянув шею, подтрусил к сержанту. И сел у его ног, дожидаясь хорошего пинка. Голос сказал: – Хуберман, мой командир! – Голос принадлежал Эрику Ванденбургу. Похоже, он подумал, что его другу еще не время умирать. Сержант прошел вперед-назад коридором солдат. – Кто это сказал? Он виртуозно задавал шаг, этот Стефан Шнайдер – маленький человек, который говорил, двигался и действовал второпях. Сержант вышагивал туда-сюда между двумя шеренгами, а Ганс Хуберман поднял глаза, ожидая новостей. Может, стало дурно медсестре и кто-то должен менять повязки на гноящихся конечностях раненых солдат. Может, нужно, облизав, заклеить и разослать по адресам тысячу конвертов с похоронками. В этот миг снова выдвинулся чей-то голос, потянув за собой и несколько других. – Хуберман, – отозвались они. Эрик даже добавил: – Безукоризненный почерк, командир, безукоризненный. – Ну, решено. – Округлая ухмылка маленького рта. – Хуберман. Ты. Долговязый юный солдат выступил вперед и спросил, какое задание его ждет. Сержант вздохнул: – Капитану нужно написать с полсотни писем. А у него ужасный ревматизм в пальцах. Или артрит. Будешь писать за него. Спорить не было смысла, ведь Шлинка отправили драить сортиры, а другой солдат, Пфлеггер, чуть не скончался, облизывая конверты. Язык у бедняги посинел, будто от заразы. – Слушаюсь. – Ганс Хуберман кивнул, и с делом покончили. Чистописание у него было сомнительное, чтоб не сказать больше, но он понял, что ему повезло. Он писал старательно, как мог, а остальные тем временем пошли в бой. И никто не вернулся. Так Ганс Хуберман ускользнул от меня в первый раз. На Великой войне. Второй раз еще предстоит – в 1943 году в Эссене. Две войны – два спасения. Раз юношей, раз пожилым. Немногим так везет обдурить меня дважды. Аккордеон он возил с собой всю войну. Вернувшись, Ганс разыскал в Штутгарте семью Эрика Ванденбурга, и вдова сказала, что он может оставить инструмент у себя. Аккордеонами у нее была завалена вся квартира, а видеть этот ей было особенно больно. И свои-то довольно напоминали ей о прошлом – как и сама профессия учителя музыки, некогда общая у них с мужем. – Он учил меня играть, – сообщил ей Ганс, как будто от этого могло полегчать. Может, ей и полегчало, потому что опустошенная женщина спросила, не поиграет ли ей Ганс, и беззвучно плакала, пока он тискал кнопки и клавиши в неуклюжем вальсе «Голубой Дунай». Это была любимая мелодия мужа. – Понимаете, – объяснил ей Ганс, – он спас мне жизнь. – Свет в комнате был крохотный, а воздух – запертый. – Он… Если вам когда- нибудь что-то понадобится… – Он подвинул по столу клочок бумаги со своим именем и адресом. – Я по профессии маляр. Вашу квартиру покрашу бесплатно, когда ни попросите. – Ганс понимал, что это бесполезная компенсация, но все равно предложил. Женщина взяла бумажку, и тут в комнату забрел карапуз и влез к ней на колени. – Это Макс, – сказала женщина, только мальчик был слишком мал и робок и не сказал ничего. Он был худенький, с мягкими волосами и смотрел густыми илистыми глазами, как чужой человек заиграл в тягостной комнате новую песню. С одного лица на другое переводил мальчик взгляд, пока мужчина играл, а женщина плакала. Ее глазами распоряжались другие ноты. Такая грусть. Ганс ушел. – Ты ни разу не говорил, – сказал он мертвому Эрику Ванденбургу и штутгартскому горизонту. – Ни разу не говорил, что у тебя есть сын. И после минутной остановки, чтобы покачать головой, Ганс вернулся в Мюнхен, полагая, что больше никогда не услышит об этих людях. А не знал он вот чего: помощь от него еще как понадобится, но не в покраске и не в ближайшие двадцать с лишним лет. Прошло несколько недель, и Ганс вернулся к работе. В погожие месяцы работа шла бойко, и даже зимой он нередко говорил Розе, что пусть заказы и не сыплются на него дождем, но все же время от времени пробрызгивают. Больше десяти лет все так и шло. Родились Ганс-младший и Труди. Подрастая, они навещали папу на работе, мазали краской стены и мыли кисти. А когда в 1933 году к власти пришел Гитлер, дела с работой у Ганса как-то разладились. В отличие от большинства других Ганс не вступил в НСДАП. К этому решению он пришел путем долгих размышлений. *** ХОД МЫСЛЕЙ *** ГАНСА ХУБЕРМАНА У него не было ни образования, ни воззрений, но что-что, а справедливость он понимал. Когда-то еврей спас ему жизнь, и забыть этого Ганс не мог. И не мог вступить в партию, которая таким способом искала себе врагов. К тому же, как и у Алекса Штайнера, евреями были некоторые из его верных заказчиков. Как и многие евреи, Ганс Хуберман не верил, что эта ненависть может продержаться долго, и сознательно решил не идти вслед за Гитлером. Во многих смыслах это решение было пагубным. Когда начались гонения, спрос на его работу мало-помалу иссяк. Поначалу не так резко, но потом его клиенты стали пропадать. Заказы словно горстями растворялись в дрожащем фашистском мареве. Однажды завидев на Мюнхен-штрассе своего старого верного клиента по имени Герберт Боллингер – человека с талией-экватором, говорившего на Hochdeutsch [10] (он был из Гамбурга), – Ганс подошел и задал ему вопрос. Сначала Герберт смотрел вниз, мимо своего пуза в землю, но когда снова поднял глаза на Ганса, было ясно, что от вопроса ему неловко. И чего Гансу понадобилось его задавать? – Что происходит, Герберт? Заказчики испаряются так, что я считать не успеваю. Боллингер перестал мяться. Выпрямившись, он облек факт в собственный вопрос. – Ну так ведь, Ганс… Ты в рядах? – В каких? Ганс Хуберман отлично знал, о чем говорит Боллингер. – Да брось, Ганси, – настаивал тот. – Не заставляй проговаривать по буквам. Рослый маляр отмахнулся от него и зашагал дальше. Шли годы, евреев уже гнобили там и тут по всей стране, и вот весной 1937 ‑го, почти стыдясь самого себя, Ганс наконец сдался. Навел кое-какие справки и подал заявление. Заполнив анкету в штабе Партии на Мюнхен-штрассе, Ганс вышел, и на его глазах четверо мужчин швырнули несколько кирпичей в витрину торговца готовым платьем Кляйнмана. То был один из немногих еврейских магазинов, еще работавших в Молькинге. Внутри запинался человечек, битое стекло крошилось под ногами, пока он пытался наводить порядок. На двери была намалевана звезда цвета горчицы. Небрежно начертанные слова ЕВРЕЙСКАЯ МРАЗЬ подтекали по краям. Движение внутри, сперва суетливое, стало унылым, потом совсем замерло. Ганс подошел и заглянул в магазин. – Вам помочь? Герр Кляйнман поднял голову. С его руки бессильно свисала метелка для пыли. – Нет, Ганс. Прошу вас. Уходите. – Дом Йоэля Кляйнмана Ганс красил в прошлом году. Помнил троих его детей. Он видел их лица, но не мог припомнить имен. – Я приду завтра, – сказал он, – и покрашу вам дверь. Что он и сделал. Это была вторая из двух его ошибок. А первую он допустил сразу же после происшествия. Он вернулся туда, откуда шел, и двинул кулаком в дверь, потом в окно партийного штаба. Стекло содрогнулось, но никто не ответил. Все уже собрали вещи и разошлись по домам. Последний из партийцев как раз удалялся по Мюнхен-штрассе. Услышав дребезг стекла, он заметил маляра. Вернулся и спросил, в чем дело. – Я передумал, – заявил Ганс. Партиец остолбенел: – Но почему? Ганс оглядел костяшки своей правой руки и сглотнул. Он уже чувствовал вкус ошибки – вроде железной таблетки во рту. – Нет, ничего. – Повернулся и зашагал домой. За ним полетели слова. – Подумайте еще, герр Хуберман. Сообщите нам, что решите. Ганс сделал вид, что не услышал. Наутро, как и обещал, он встал пораньше, но все-таки позже, чем следовало. Дверь магазина Кляйнмана была еще сырая от росы. Ганс ее вытер. Подобрал насколько возможно близкий цвет и покрыл дверь густым ровным слоем краски. Мимо шел какой-то непримечательный человек. – Хайль Гитлер, – сказал он Гансу. – Хайль Гитлер, – ответил Ганс. *** ТРИ МАЛЕНЬКИХ, НО *** ВАЖНЫХ ФАКТА 1. Человек, который шел мимо, был Рольф Фишер, один из главных фашистов Молькинга. 2. Не прошло и шестнадцати часов, как на двери снова появились бранные слова. 3. Ганса Хубермана не приняли в фашистскую партию. Во всяком случае – пока. Следующий год показал: Гансу повезло, что он не отозвал своего заявления официально. Пока других принимали пачками, его поставили в список ожидающих и относились к нему с подозрением. К концу 1938 года, когда после «Хрустальной ночи» [11] евреев вычистили полностью, заявилось гестапо. Дом обыскали, ничего подозрительного не нашли, и Ганс оказался в числе счастливчиков: Его не тронули. Спасло его, видимо, то, что люди знали – Ганс по крайней мере ожидает приема в партию. Из-за этого его и терпели, и даже где-то ценили как квалифицированного маляра. А потом – у него был еще один спаситель. Скорее всего, от всеобщего осуждения его спас аккордеон. Маляры-то были, их в Мюнхене полно, но после краткого обучения у Эрика Ванденбурга и почти двух десятилетий собственной практики Ганс Хуберман играл на аккордеоне, как никто в Молькинге. Его стилем была не виртуозность, а сердечность. И даже ошибки у него были какие-то милые. Когда надо было отхайльгитлерить, Ганс так и делал, а по установленным дням вывешивал флаг. Казалось, все шло более или менее нормально. Пока 16 июня 1939 года (дата уже будто зацементировалась), через полгода с небольшим после того, как на Химмель-штрассе появилась Лизель Мемингер, не произошло событие, бесповоротно изменившее жизнь Ганса Хубермана. В тот день у него была кое-какая работа. Он вышел из дому ровно в семь утра. Тянул за собой тележку с кистями и красками, ничуть не подозревая, что за ним следят. Когда он добрался до места, к нему подошел молодой незнакомец. Светловолосый, высокий, серьезный. Мужчины посмотрели друг на друга. – Вы будете Ганс Хуберман? Ганс ответил коротким кивком. И потянулся за кистью. – Буду. – Вы случайно не играете на аккордеоне? Тут Ганс замер, так и не тронув кисти. И снова кивнул. Незнакомец потер челюсть, огляделся и заговорил совсем тихо, но совершенно четко. – Вы умеете держать слово? Ганс снял с тележки две жестянки с краской и предложил незнакомцу сесть. Прежде чем принять приглашение, юноша протянул руку и представился: – Моя фамилия Куглер. Вальтер. Я приехал из Штутгарта. Они сели и с четверть часа негромко говорили – и договорились встретиться позже, вечером. СЛАВНАЯ ДЕВОЧКА В ноябре 40 ‑го, когда Макс Ванденбург объявился на кухне дома 33 по Химмель-штрассе, ему было двадцать четыре года. Одежда, казалось, гнула его к земле, а усталость была такова, что, почешись он сейчас – сломался бы пополам. Потрясенный и трясущийся, он стоял в дверях. – Вы еще играете на аккордеоне? Конечно, на самом деле вопрос был: «Вы еще согласны мне помочь?» Папа Лизель прошел к двери, отворил ее. Опасливо оглянулся по сторонам и вернулся в дом. – Никого, – прозвучал вывод. Макс Ванденбург, еврей, прикрыл глаза и ссутулился, склонившись еще ниже к спасению. Даже мысль о нем была смехотворной, но все же он ее принял. Ганс проверил, плотно ли задернуты шторы. Нельзя оставить ни щелочки. И пока Ганс проверял, Макс не выдержал. Он скрючился и сцепил руки. Тьма погладила его. Пальцы его пахли чемоданом, железом, «Майн кампфом» и выживанием. И лишь когда он поднял голову, тусклый свет из коридора блеснул ему в глаза. Он заметил девочку в пижаме – она стояла, не прячась. – Папа? Макс вскочил, как чиркнувшая спичка. Тьма разбухла, окружив его. – Все хорошо, Лизель, – сказал Папа. – Иди спать. Она помедлила секунду и только потом ноги нехотя потащились за нею прочь. А когда остановилась и украдкой бросила еще один, последний взгляд на чужака посреди кухни, она распознала на столе очертания книги. – Не бойтесь, – услышала она Папин шепот. – Она славная девочка. Следующий час славная девочка пролежала в постели без сна, слушая тихую невнятицу фраз с кухни. В забег еще не вышла темная лошадка… |