Басинский Бегство из рая. Лев Толстой Бегство из рая
 Скачать 0.79 Mb.
|
ЧЬЯ ВИНА?Поведение Толстого и его спутников во время бегства из Шамордина очень напоминает поведение беженцев во время войны, которых внезапно срывает с непостоянного, но уже отчасти обжитого места какое-то тревожное известие, угрожающее их жизни, и заставляет бежать дальше, подчиняясь не разумной воле, а логике обстоятельств. Здесь царь и бог — начальник станции, а книга судеб — расписание железной дороги. Куда они собирались ехать от Козельска? В Новочеркасск? Но уже находясь в пролетке, по дороге на станцию от гостиницы, Л.Н. спрашивает Маковицкого: «Как далеко к Анненковым от станции Льгов»? Сбитые с толку ошибкой в карте указателя Брюля, они пока еще думают, что ехать на Льгов нужно через Сухиничи и Брянск, т. е. строго на запад, в прямо противоположном направлении, чем то, в котором они в результате поехали. Но поезд на Сухиничи отправлялся в 5:19 утра, и они на него уже не успевали. Почему? Их задержали нерасторопные ямщики, оставленные с двумя колясками приехавшими вчера Сашей и Феокритовой. «Ямщики ужасно медлили с подачей лошадей, — пишет Маковицкий. — Было почти шесть, когда Л.Н. и я садились в экипаж Было туманно, сыро, температура могла быть на точке замерзания, безветренно, темно». Во втором экипаже ехали вещи Толстого и доктора. Таким образом, для дочери и ее подруги места уже не было. Толстой рассчитывал взять для себя более удобную коляску — своей сестры. Ради этого Маковицкий, пока Саша и Феокритова укладывали вещи, пошел к дому Марии Николаевны и разбудил ее дочь Елизавету. Но тут случилось странное, на светский взгляд, недоразумение. Сестра Л.Н. была монахиней и никаких личных распоряжений, даже в отношении собственной коляски, без разрешения игуменьи отдавать не могла. Игуменья же была больна, и будить ее в такой ранний час было неудобно. Да и время не позволяло. «Пришлось сделать так идти на скотный двор, разбудить оставленных двух ямщиков, а третьего ямщика нанять в деревне, послать за ним работника. А пролетку Марии Николаевны прислать за ней же, чтобы она поехала в гостиницу проститься с братом». Проститься с братом она не успела, застав в гостинице только Сашу с подругой, которые сами отчаянно спешили, чтобы догнать Толстого и Маковицкого. Л.Н. оставил сестре трогательное письмо, которое, кроме нежных чувств к ней, яснее ясного доказывает, что Толстой и во время второго бегства находился в здравом уме и вполне отдавал отчет своим поступкам. «Милые друзья, Машенька и Лизонька. Не удивитесь и не осудите меня за то, что мы уезжаем, не простившись хорошенько с вами. Не могу выразить вам обеим, особенно тебе, голубушка Машенька, моей благодарности за твою любовь и участие в моем испытании. Я не помню, чтобы, всегда любя тебя, испытывал к тебе такую нежность, какую я чувствовал эти дни и с которой уезжаю. Уезжаем мы непредвиденно, потому что боюсь, что меня застанет здесь Софья Андреевна. А поезд только один — в 8-м часу… Целую вас, милые друзья, и так радостно люблю вас. Л.Т.». Итак, уже очевидно не успевая на брянский поезд, они собирались сесть на тот, который отходил в 7:40, до Горбачева и дальше. Дальше — куда? И тут в дневнике Маковицкого возникает странная путаница, которая и говорит о том, что ясного представления о направлении их маршрута, не говоря уже о его конечной цели, у беглецов еще не было. Этот самый Льгов и Анненкова постоянно присутствуют в голове Толстого, как наваждение. О Льгове и имении Анненковой он говорит Маковицкому в пролетке по пути на станцию. Там «по дороге можно остановиться и отдохнуть», — внушает он доктору, недвусмысленно намекая на то, что устал от своего бегства и хочет привычного усадебного уюта. А может, и просто ухода со стороны душевно близкой и опытной женщины? Но Маковицкий то ли не понимает этого, то ли делает вид, что не понимает. Л.Н. тревожит еще и то, что коляски с Сашей и Феокритовой не видно позади, а они уже подъезжают к Козельску. Стало быть, дочь может опоздать на поезд? Казалось бы, это такое опасение, которое перекрывает все остальные соображения. Л.Н. и Маковицкий спрашивают ямщика: успевают ли они сами на семимичасовой поезд? Успеем, отвечает ямщик Тем не менее на въезде в Козельск Толстой неожиданно спрашивает его о гостинице: есть ли гостиница? «Л.Н. намекнул, ввиду невероятности поспеть к поезду, не остановиться ли в гостинице, и спросил ямщика, какая в Козельске гостиница», — пишет Маковицкий. Это был уже не намек Это был сдавленный крик старого и больного человека, который понимает, что сил бежать дальше у него нет, но то ли из упрямства, то ли из деликатности не говорит этого. Прямым долгом Маковицкого, как врача, было понять это настроение и, несмотря на то что встретиться с С.А. он не хотел не меньше самого Толстого, заставить ЛН. остановиться в гостинице. И Маковицкий колеблется. Он говорит, что «тогда (т. е. в случае остановки в гостинице. — П.Б. ) под вечер в 4:50 можно будет ехать дальше». Но позвольте — куда ехать? Заглянем в указатель Брюля, из которого доктор взял эти цифры 4:50. В это время через Козельск шел поезд отнюдь не на Ростов. Это был тот же самый поезд на Сухиничи, на котором они приехали из Горбачева тремя днями раньше. Тот же самый товарный поезд с единственным пассажирским вагоном III класса, в котором Толстой и простудился. Из дневника Маковицкого: «Л.Н.: В том поезде (вагоне), в котором сюда приехали? И в голосе слышно было, что мысль о том страшна ему. И никто из нас не поручил ямщику свернуть к гостинице. Догадайся я спросить Л.Н., как он себя чувствует, может быть, Л.Н. признался бы в своем недомогании. Л.Н. всё время сидел прямо, не опираясь, не ища, как бы поудобнее сесть, не стонал, не вздыхал, ничем не проявлял утомленности или того, что нехорошо себя чувствовал. Но я не обратил внимания, не подумал, что Л.Н., может быть, по слабости хочет остановиться, и мы, не останавливаясь, поехали на вокзал. Поезд подъезжал. Ямщик погнал лошадей и остановился у самого подъезда». Сегодня легко осуждать Маковицкого за неисполнение им врачебного долга. Но не забудем, что свидетельство этого неисполнения мы черпаем из его же дневника. Никаких свидетелей (кроме ямщика, который вряд ли был очень рад проснуться в такую рань и везти господ на станцию) не было, и ничто не помешало бы доктору потом, во время приведения дневника в порядок, как угодно приукрасить свою роль в бегстве Толстого. Но он этого не сделал. Да, врач проморгал болезнь своего подопечного. Но ведь и честно рассказал об этом всему свету. К тому же Маковицкий сам был чудовищно уставший и невыспавшийся. Да и не в его правилах было спорить с решениями Л.Н., которые он считал священными. Саша и Феокритова всё-таки успели к поезду на Ростов. Сели вместе в вагон 2 класса, в котором даже не было свободного купе. Л.Н. посадили к интеллигентному человеку из Белева, который сразу узнал писателя и деликатно освободил купе. Сели в поезд без билетов. И только тогда «стали совещаться, куда ехать». Только тогда Льгов и Анненкова отпали сами собой. Только тогда они решили ехать на Ростов, в Новочеркасск, к Денисенкам. «За Горбачевой опять советовались и остановились на Новочеркасске. Там у племянницы Л.Н. отдохнуть несколько дней и решить, куда окончательно направить путь — на Кавказ или, раздобыв для нас, сопровождающих Л.Н., паспорта („У вас у всех виды (на жительство — П.Б. ), а я буду вашей прислугой без вида“, — сказал Л.Н.), поехать в Болгарию или в Грецию». Читая дневник Маковицкого, невольно приходишь в ужас. Значит, беглецы собирались нелегально пересекать границу, провозя больного восьмидесятилетнего старика под видом прислуги? Разумеется, это было невозможно. И дело даже не в том, что их вычислили бы на границе, так как известие о том, что великий Лев Толстой сбежал из своего дома вместе с невозмутимым бледнолицым доктором-словаком, к тому времени облетело бы весь мир. Дело в том, что в поезде на Ростов их уже сопровождал корреспондент газеты «Русское слово» Константин Орлов. И Орлов, следовавший за Толстым по пятам, конечно, регулярно сообщал бы о месте нахождения Л.Н. и его спутников с каждой крупной железнодорожной станции. В итоге в Новочеркасске Толстого и его свиту встречала бы толпа корреспондентов со всего Южного края, так что ни о каком приватном визите к Денисенкам не могло быть и речи… И всё-таки рассмотрим возможные пути бегства Толстого после Шамордина. Предположим, они получили паспорта, пересекли границу и добрались до Болгарии. Был ли это выход для Л.Н.? Чего он хотел больше всего? Покоя и одиночества. «Он не помнил или не знал, — пишет Маковицкий, — как он известен и в Болгарии. Ни на одном языке в мире, не исключая английского, чешского, нет столько переводов последних писаний Л.Н., как на болгарском. Но никто из нас тогда и не думал объяснять Л.Н., что ему скрыться надолго нигде нельзя. Мы тогда думали только о том, чтобы хоть несколько недель (а пока хоть несколько дней) не быть разысканными, догнанными». В Болгарии Толстого ждал слишком уж теплый прием. В частности, в Болгарии жил его страстный последователь, друг Черткова, Христо Досев, сотрудник журнала «Възраждане». В 1907 году он гостил у Черткова в Телятинках и встречался с Толстым. В Болгарии, как во всех славянских странах, было движение «толстовцев», и они, конечно, носили бы своего учителя на руках. Но как раз этого Толстой меньше всего хотел. Принципиальное условие, которое он предъявлял своему предполагаемому месту жительства, — чтобы это ни в коем случае не была толстовская коммуна. Это он не раз настойчиво говорил своим спутникам. Где угодно — в избе, в гостинице, только не в коммуне! И как тут не вспомнить Будду, отказавшегося умирать в буддийском монастыре? [15] Но в таком случае и Кавказ не стал бы мил Толстому. На Кавказе тоже жили «единомышленники», сосланные туда «толстовцы», духоборы. Номера газет, где уже сообщалось об исчезновении Толстого из Ясной Поляны, на станции Горбачево купила его дочь Саша. Толстой эти газеты увидел и, по свидетельству Саши, очень огорчился. — Всё уже известно, все газеты полны моим уходом, — грустно воскликнул Л.Н. В вагоне многие пассажиры читали эти газеты и обсуждали главную новость. «Против меня сидели два молодых человека, — вспоминала Саша, — пошло-франтовато одетые, с папиросами в зубах. — Вот так штуку выкинул старик, — сказал один из них. — Небось это Софье Андреевне не особенно понравилось, — и глупо захохотал, — взял да и ночью удрал. — Вот тебе и ухаживала она за ним всю жизнь, — сказал другой, — не очень-то, видно, сладки ее ухаживания». Слух о том, что виновник скандала находится здесь же, в этом поезде, мгновенно облетел вагон, и в купе к ним стали заглядывать любопытствующие пассажиры. Одних усилий спутников Л.Н. сдержать этот натиск было недостаточно. Тогда вмешались умные кондукторы. — Что вы ко мне пристали? — говорил один из них, седой, почтенного вида, с умным, проницательным лицом. — Что вы в самом деле ко мне пристали? Ведь говорю же я вам, что Толстой на предпоследней станции слез. Но Толстой этого, слава богу, уже не видел и не слышал. Он спал, накрывшись пледом, в пустом купе. И когда он проснулся, для его спутников стало очевидно: Толстой тяжело болен. Все ресурсы его мощного организма, поддерживавшие его на пути из Ясной в Шамордино, будто рухнули в одночасье. Не будем гадать, почему это произошло. Тем более что существуют разные версии о болезни Толстого. Заметим лишь, что это случилось тогда, когда он, казалось, вырвался из козельской западни, когда они уже проехали злосчастное Горбачево и призрак С.А., по крайней мере, не угрожал им в ближайшие дни. Но именно после Горбачева через газеты он понял, что сбежать от жены еще можно, а от земной славы — никак Толстой понял, что теперь за каждым его шагом следит весь мир. Неутомимые газетчики настигнут его где угодно. Путь отца Сергия ему не удался. Как, впрочем, и путь всех его литературных беглецов, от князя Оленина до старца Федора Кузмича. Этого последнего дьявола, земную славу, он не смог одолеть. Она только многократно умножилась его уходом. Кольцо судьбы Жизнь Толстого искушала биографов поделить ее не просто на отрезки времени (детство, юность, зрелость, раннее творчество, позднее), но именно на кратные отрезки, чтобы каждому жизненному периоду соответствовало одинаковое количество лет. Почему это так, рационально объяснить трудно, но интуитивно это так. Возможно, потому что Толстой жил и развивался не обычными периодами, а циклами или, образно выражаясь, кольцами, как огромное дерево, например дуб. Он как бы постоянно рос в своем духовном объеме, с каждым этапом наращивая новое духовное кольцо. Эти циклы не совпадают с привычными темпами человеческой жизни. В них есть какой-то строгий порядок, который однажды самого Толстого ввел в искушение разделить свою жизнь на кратные отрезки времени. В разговоре со своим первым биографом П.И.Бирюковым Толстой взял за основу цифру «7». «Это деление я слышал от самого Льва Николаевича, который когда-то в разговоре при мне высказал мысль, что ему кажется, что соответственно семилетним периодам физической жизни человека, признаваемым некоторыми физиологами, можно установить и семилетние периоды в развитии духовной жизни человека, так что выйдет, что каждому семилетнему периоду соответствует особый духовный облик». Согласно догадке Толстого, П.И.Бирюков поделил его жизнь на семилетние циклы. Вот что получилось: 1) 1828-35 гг. Младенчество. 2) 1835-42 гг. Отрочество. 3) 1842-49 гг. Юность, учеба, начало хозяйства в деревне. 4) 1849-56 гг. Начало писательства, военная служба: Кавказ, Севастополь, Петербург. 5) 1856-63 гг. Отставка, путешествия, смерть брата, педагогическая деятельность, посредничество, женитьба. 6) 1863–1870 гг. Семейная жизнь. «Война и мир». Хозяйство. 7) 1870-77 гг. Самарский голод. «Анна Каренина». Апогей литературной славы, семейного счастья и богатства. 8) 1877-84 гг. Кризис. «Исповедь». «Евангелие». «В чем моя вера?» 9) 1884-91 гг. Москва. «Так что же нам делать?» Народная литература. «Посредник». Распространение идеи в обществе и народе. Критики. 10) 1891-98 гг. Голод. «Царство Божие внутри нас». Духоборы. Гонение на последователей этих идей. 11) 1898–1905 гг. «Воскресение». Отлучение. Болезнь. Последний период. Обращение к военным, духовенству и политическим деятелям. Война. Революционное и реформаторское движение в России. С этой хроники начинается первая из существующих полных биографий Толстого, написанная его последователем Бирюковым. Прекрасная биография, во многом непревзойденная и поныне. Однако показательно, что сам Бирюков называет эту систему деления «условной». Семилетние периоды очевидно не отражают самых важных дат в жизни писателя. С одной стороны, многие отрезки времени являются случайными. 1842-49, а почему, скажем, не 1843-50? С другой — отсутствуют ключевые моменты в развитии Толстого, когда его жизнь буквально поворачивалась на 180°. Таких моментов было не так уж много, и было бы логичней именно от них выстраивать циклы жизни Л.Н. Положим перед собой лист бумаги и, после самого строгого и тщательного отбора, отметим самые важные даты в жизни Толстого. Вот что у нас получится: 1828 1847 1862 1877 1910 Объяснять роль первого и последнего событий — рождения и ухода-смерти — не нужно. Их бесповоротность («безвозвратность», говоря языком Толстого) понятна и не нуждается в комментариях. Но почему — 1847 год? В этом году находясь в Казани, восемнадцатилетний Левочка Толстой начинает вести дневник. Начало ведения дневника — это, по сути, начало творчества Толстого, ибо дневник играл в нем едва ли не главенствующую роль. Это начало духовного самосознания Л.Н. И за важностью этого «безвозвратного» события можно даже не упоминать, что в этом же году Толстой становится хозяином Ясной Поляны. Он бросает университет и мчится в Ясную начинать свою помещичью деятельность, которую с переменными успехами и разочарованиями продолжает вести до середины 80-х годов. Не нуждается в комментарии и третья дата — 1862 год. Это — женитьба Толстого. Напомним, что само понятие «безвозвратного» события он относил к браку и смерти. «После смерти по важности и прежде смерти по времени нет ничего важнее, безвозвратнее брака», — писал он в дневнике 1896 года. 1877 год — начало духовного кризиса. Толстой обращается к религии, едет в Оптину Пустынь и начинает «Исповедь». Он прощается с прежней жизнью, раскаивается в ней и начинает новую жизнь. Таким образом, биография Толстого разбивается на следующие отрезки: 1828-47 (18 лет за вычетом нескольких месяцев, ибо родился Толстой в конце августа, а дневник начал в апреле), 1847-62 (15 лет), 1862-77 (15 лет) и 1877-10 (33 года). 18+15+15+33. Невольно возникает искушение назвать еще одну дату, чтобы формула оказалась симметричной: 18+15+15+15+18. Но для этого нужен 1892 год. И тогда мы получим вот что: 1828 1847 1862 1877 1892 (?) 1910 В хронике Бирюкова этот год приходится на период 1891-98 гг. Среди самых важных событий этого времени он называет работу Л.Н., его семьи и его сподвижников на крестьянском голоде в Бегичевке Рязанской губернии. Он также выделяет книгу «Царство Божие внутри нас» и самоотверженную помощь Толстого в деле переселения русских духоборов в Канаду которая в означенный период началась, но отнюдь не закончилась; ее главная фаза пришлась на 1898-99 гг., когда Толстой передает на это дело гонорар от «Воскресения» и отправляет вместе с мигрантами-духоборами старшего сына Сергея. Спору нет, всё это чрезвычайные события в жизни Л.Н. Но их никак не назовешь бесповоротными («безвозвратными»), И они, за исключением статьи «Царство Божие внутри нас», не являются фактом исключительно жизни самого Толстого. Это была коллективная деятельность, в которой он принимал живое участие. Но и «Царство Божие внутри нас» не является самым важным произведением Толстого даже «духовного» периода. Почему не «Исповедь», не «Воскресение»? Не дневник, не письма? Таким образом, если следовать хронике Бирюкова, мы не найдем на этом этапе жизни Л.Н. ни одного безвозвратного события. |