Басинский Бегство из рая. Лев Толстой Бегство из рая
 Скачать 0.79 Mb.
|
|
Но так ли это на самом деле? Отказ или раздел? В 1892 году Толстой отказался от собственности. Впрочем, сам по себе отказ от собственности не был новостью в то время. От собственности отказался и знаменитый в России проповедник лорд Редсток. Полковник английской армии, участник Крымской войны, после духовного переворота он в возрасте тридцати трех лет раздал все свое имущество и распустил прислугу. Привычным явлением был отказ от собственности в пользу монастырей среди богатых русских купцов, когда в конце жизни они уходили из мира замаливать грехи. Но то, как совершил эту процедуру Толстой, и сегодня вызывает много вопросов. Отказ от собственности стал для Л.Н., пожалуй, самым мучительным событием в его жизни. То, что по его мысли должно было принести ему радость, духовное облегчение, на деле ввергло его в настоящую тюрьму бесконечных вопросов и сомнений. С самого начала духовного переворота Толстой пытается доказать семье и прежде всего жене, что собственность — величайшее зло, от которого надо отказаться. Но это нужно сделать вовсе не для того, чтобы облагодетельствовать других, как понимала это его жена, упрекая мужа, что он хочет помогать бедным и сделать нищими своих детей. Это нужно для самой семьи, поскольку жизнь в условиях роскоши, за счет непосильного труда других людей, — не жизнь, а духовная смерть. Это и стало главным «разночтением» в понимании жизни Л.Н. и его женой после 1877 года. Пятнадцать лет (столько же, сколько они прожили счастливо дружной семьей) Л.Н. пытается доказать жене и старшим детям свою, как он думает, неоспоримую правоту. И встречает с их стороны либо глухоту и непонимание, либо недвусмысленное сопротивление. Атмосфера в московском доме Толстых и в Ясной Поляне отравлена навсегда. Она становится невыносимой для обеих сторон, хотя это не всегда заметно многочисленным гостям. Между тем семья растет. В 1888 году рождается последний ребенок — Ванечка. И в том же году заводит свою семью второй по старшинству сын — Илья. Это была первая свадьба в большой семье Толстых. Она, естественно, предполагала продолжение и умножение рода [16] . По традиции, заложенной отцом, дети Толстого не выходили замуж и не женились по денежному расчету. Вот и Илья выбрал в жены девушку замечательную, но малообеспеченную, дочку известного художника-портретиста Н.А. Философова, члена Академии художеств. Перед свадьбой Илья находился «в том невменяемом состоянии, в котором находятся влюбленные». После венца молодые отправились в Ясную Поляну, где провели медовый месяц одни, в трех нижних комнатах, как робинзоны, наслаждаясь свободой и независимостью от родителей (семья Толстых в это время жила в Москве). Затем Илья с молодой женой Сонечкой переехал в хутор Гриневка Чернского уезда, ранее приобретенный Л.Н. на имя жены. И вот тут он почувствовал материальную зависимость от родителей. Фактически Илья стал управляющим имения, которое принадлежало матери, что ему, с его характером, было невыносимо. Остальные дети не спешили обзаводиться семьями. Сергей Львович первый раз женился в 1895 году в тридцатидвухлетнем возрасте, но этот брак оказался непрочным. Татьяна после длинной череды неудач с разными женихами вышла замуж в возрасте тридцати пяти лет за пожилого помещика М.С.Сухотина, у которого были дети. В тридцатилетнем возрасте на дочери шведского врача Вестерлунда женился Лев Львович. И наконец, любимая дочь Толстого Маша вышла замуж тоже довольно поздно по критериям того времени. Ей было двадцать шесть лет, когда она стала женой внучатого племянника отца, внука его сестры Марии Николаевны, Коленьки Оболенского, который, выражаясь языком той эпохи, был «гол, как сокол». Что касается младших Толстых, то Саша дожила до девяноста пяти лет, не выходя замуж Дважды женился сын Андрей и единожды — Михаил. И оба оставили после себя немалое потомство. Таким образом, с конца 80-х годов вокруг Толстого начинает собираться и расти, как снежный ком, новая семейная ситуация, с новыми, в том числе и финансовыми, заботами. Толстой же к этой ситуации не только не был готов, но и не думал готовиться. Он словно живет на другой планете. В его дневнике, переписке с женой вы не найдете сколько-нибудь серьезных размышлений о материальной стороне жизни. Единственное, что по-настоящему волнует его, это что дети растут в условиях роскоши, из них делают «паразитов» на теле народном. Этот упрек он постоянно обращает к жене, а с середины 80-х жалуется на это и в письмах к «милому другу» В.Г.Черткову. Любые попытки С.А. поднять финансовые вопросы вызывают в ее муже раздражение. В лучшем случае — снисходительно-барскую реакцию. В октябре 1884 года она посылает ему в Ясную список «Ежемесячный неизбежный расход»: «В рублях Англичанка 30 Madame 50 Страховка 267 Кашевская 40 В Думу 200 Гимназия и университет 47 Казенные 80 Русск. учительницы Маши 36 Воспитание 203 Ж а л о в а н ь е: Жалов. людей 98 Повару 15 Прачке 40 Лакею 15 Дрова 60 Кучеру 16 Серёже 40 Няне 8 Мясо и еда людям и нам 150 Дворнику 8 Сухая провизия, освещение, угли, табак и пр. 150 Дуняше 8 Кухарке 4 Булочнику 25 Варе 5 Полотёрам 5 Татьяне 6 Лошади, корова 75 Власу 8 Ночной сторож 2 Кормилице 5 Жалов. Илье, Тане, Лёле и Маше 12 Повинностей по дому 50 Итого вынь да положь в месяц 910». Ответ на это Л.Н. поражает барской пренебрежительностью. Было бы понятно, если бы он указал жене на лишние или чрезмерные статьи семейного бюджета. Но он отвечал ей так: «Не могу я, душенька, не сердись, — приписывать этим денежным расчетам какую бы то ни было важность. Всё это не событие, как, например: болезнь, брак, рождение, смерть, знание приобретенное, дурной или хороший поступок, дурные или хорошие привычки людей нам дорогих и близких; а это наше устройство, которое мы устроили так и можем переустроить иначе и на 100 разных манер». Замечательна эта убежденность Толстого, что жизнь большой, сложной, разновозрастной и разнохарактерной семьи можно легко переустроить «на 100 разных манер». Словно это не живые люди с их привычками и недостатками, а детали кубика Рубика. И возникает небезосновательное подозрение, что, отрекаясь от собственности, Толстой избавлялся не только от «греха», но и от головной боли, связанной с «неизбежными расходами». Как философу ему была неинтересна эта «мышиная возня», и он говорил своей жене, как Диоген: «Не загораживай мне солнце». Своим беспечным отношением к финансовым вопросам отец заразил и часть старших детей. Например, дочь Маша была на его стороне. «Она была худенькая, довольно высокая и гибкая блондинка, фигурой напоминавшая мою мать, а по лицу скорее похожая на отца, с теми же ясно очерченными скулами и светло-голубыми, глубоко сидящими глазами, — писал о своей младшей сестре брат Илья. — Тихая и скромная по природе, она всегда производила впечатление как будто немножко загнанной. Она сердцем почувствовала одиночество отца, и она первая из всех отшатнулась от общества своих сверстников и незаметно, но твердо и определенно перешла на его сторону». В дневнике Татьяны конца 90-го года есть чрезвычайно интересная запись, которая свидетельствует, что в это время более одинокой в семье чувствовала себя мать. «Мама мне более жалка, потому что, во-первых, она ни во что не верит — ни в свое, ни в папашино, во-вторых, она более одинока, потому что, так как она говорит и делает много неразумного, конечно, все дети на стороне папа, и она больно чувствует свое одиночество. И потом, она больше любит папа, чем он ее, и рада, как девочка, всякому его ласковому слову. Главное ее несчастье в том, что она так нелогична и этим дает так много удобного материала для осуждения ее». Положение супругов в начале 90-х годов существенно отличается от начала 80-х. Ни о каком одиночестве Толстого говорить уже не приходится. Он чувствует колоссальную поддержку со стороны российского и мирового общественного мнения. Хотя в России его новые сочинения запрещены цензурой, они расходятся в списках, гектографическим способом, но главное — о них идет молва по всей стране, а молва на Руси куда сильнее книг и журналов. Что же касается заграницы, то, благодаря энергической деятельности Черткова, эти сочинения выходят миллионами (!) печатных страниц на многих языках. Из духовного маргинала Л.Н. становится властителем дум. Убеждение С.А. начала 80-х, что новые сочинения ее мужа будут интересны не более чем десятку людей, терпит сокрушительное фиаско. Но главное — на ее глазах рушится ее крепость, ее дом. Он наводняется «темными». В связи с этим в С.А. начинают проявляться наиболее невыигрышные стороны ее характера, вплоть до сословной и национальной нетерпимости. «Тяжелое время пришлось переживать на старости лет, — жалуется она в дневнике 1890 года. — Левочка завел себе крут самых странных знакомых, которые называют себя его последователями. И вот утром сегодня приехал один из таких, Буткевич, бывший в Сибири за революционные идеи, в черных очках, сам черный и таинственный, и привез с собой еврейку-любовницу, которую назвал своей женой только потому, что с ней живет. Так как тут Бирюков, то и Маша пошла вертеться там же, внизу, и любезничала с этой еврейкой. Меня взорвало, что порядочная девушка, моя дочь, водится с всякой дрянью и что отец этому как будто сочувствует. И я рассердилась, раскричалась; я ему зло сказала: „Ты привык всю жизнь водиться с подобной дрянью, но я не привыкла и не хочу, чтоб дочери мои водились с ними“. Он, конечно, ахал, рассердился молча и ушел». Между тем Маша влюблена в Бирюкова и хочет выйти за него замуж Таня увлечена Чертковым. С Чертковым дружит и сын Лева. И всем им, конечно, гораздо интереснее правда отца, чем правда матери. Тем более что на стороне его правды всё прогрессивное человечество и такие приятные люди, как Чертков и Бирюков. Для С.А. начинается самое страшное: она терпит поражение в своей семье. Это была ужасная несправедливость! Ведь семья держалась на ней. В любой критической семейной ситуации, которую создавал Л.Н., главный удар и ответственность падали на С.А. Но в отличие от мужа у нее не могло быть «милых друзей» и советчиков в этой ее борьбе. Слишком нетипичной была ее семейная ситуация. Каждый год муж преподносил ей сюрпризы: то он шьет сапоги, то пишет письмо к царю, уговаривая отпустить цареубийц, то ежедневно посещает церковь, то на глазах детей есть котлеты в пост, то пашет, то пытается копать землю лопатой под пшеницу, увлекаясь какой-то невиданной агрономией. Толстой «чудесит». Он ведет себя как юродивый, но при этом формально остается главой огромной семьи и собственником нескольких имений, а также хамовнического дома, тоже своего рода имения внутри Москвы, с садом, хозяйственными службами, инвентарем, коровой, лошадьми, собственными экипажами. И всё это постепенно де-факто переходит к С.А. Но де-юре он в любое время может поставить ребром вопрос о полном отказе от собственности. В феврале 1890 года Толстой записывает в дневник замысел новой драмы — «о жизни: отчаяние человека, увидевшего свет, вносящего этот свет в мрак жизни с надеждой, уверенностью освещения этого мрака; и вдруг мрак еще темнее». Этот замысел вылился в неоконченную пьесу «И свет во тьме светит», которую он начинал писать, потом бросал и так работал над ней до 1900-х годов. Это самая личная пьеса Толстого, по своему автобиографизму сопоставимая только с повестью «Дьявол». В ней он не просто выразил свое отношение к проблеме отказа от собственности, но и постарался понять драму своей жены. В пьесе богатый человек Николай Иванович Сарынцев, начитавшийся Евангелия и решивший буквально следовать проповеди Христа, предлагает своей семье отказаться от собственности, раздать всё бедным и жить своим трудом. Страдающей стороной здесь оказываются его жена Марья Ивановна и их дети — Степа и Ваня, Люба, Мисси и Катя. В пьесе много других персонажей — помещики, чиновники, священники, жандармы, доктора. Но самые важные среди них фигуры — это сестра жены Сарынцева, его свояченица, Александра Ивановна Коховцева и ее муж Петр Семенович. Прототипы всех главных героев вполне прозрачны. Это Л.Н., его жена, их дети и Кузминские. Особенно примечательна фигура Александры Ивановны. В отличие от своей сестры она ни секунды не сомневается, что Николай Иванович просто дурит и Марья Ивановна должна переписать всю собственность на себя. Таким образом Толстой озвучивал позицию Татьяны Андреевны Кузминской. Эта пьеса является убедительным ответом на вопрос: что было бы, если бы Толстой выбрал не Соню, а Таню, дождавшись ее совершеннолетия. А вот что… Татьяна, не задумываясь, объявила бы своего мужа сумасшедшим, когда он начал бы дурить. Фигура Марьи Ивановны (С.А.) выписана значительно сложнее. В принципе она готова разделить убеждения мужа, потому что любит его безгранично. Но ее ideé fixe — это дети. Вовсе не собственность как таковая. Собственность ей скорее самой ненавистна. И потому что она порождает раздор между ней и любимым человеком, и потому что собственность для нее — это тот крест, который она должна взять у мужа и взвалить на свои плечи ради детей. Таким образом? суть конфликта заключается не столько в разнице нравственных убеждений, хотя и они отличаются. Суть — в разном понимании своего «креста» и блага детей. В пьесе Николай Иванович дает удивительное определение своей жене — «хитрый ребенок»: «Николай Иванович. Ребенок, совсем ребенок, или хитрая женщина. Да, хитрый ребенок…» Формально пьеса не завершена, но смысл ее исчерпан финалом. Под давлением семьи Николай Иванович подписывает акт передачи имения в собственность жены и пытается уйти из дома вместе с каким-то загадочным Александром Петровичем, который фигурирует в финале как «оборванный». Они собираются «без гроша» доехать до Кавказа. Но опять-таки под давлением жены Николай Иванович остается дома и взывает к Богу: — Неужели я заблуждаюсь, заблуждаюсь в том, что верю Тебе? Нет. Отец, помоги мне! Перед тем как подписать акт отречения, Николай Иванович очень ясно предупредил жену: — Если я отдам тебе, я не могу оставаться жить с тобой, я должен уйти. Не могу я продолжать жить в этих условиях. Не могу видеть, как не моим уж, а твоим именем будут выжимать сок из крестьян, сажать их в острог. Выбирай. Ее выбор означает его уход. Не сегодня, так завтра. Но настоящая драма, разыгравшаяся в семье Толстых в начале 1890-х годов, была сложнее литературной. К 7 июля 1892 года, когда Толстой подписал акт раздела своего имущества между женой и детьми, Л.Н. уже почти десять лет фактически не владел ничем. В мае 1883 года в присутствии тульского нотариуса Белобородова им была выдана генеральная доверенность жене на ведение всех его имущественных дел, которая включала в себя и право продажи в целом и по частям за цену и на условиях, которые она сочла бы приемлемыми, любой его собственности. Она могла извлекать из нее доход и тратить его по своему усмотрению. Она могла заключать любые договоры и подписывать любые юридические документы без согласия мужа. Интересно, что при этом она не могла без согласия мужа свободно передвигаться по России. И когда в 1886 году возникла необходимость поездки С.А. в Ялту к умиравшей там матери, Толстой должен был подписать жене еще одно удостоверение, что он разрешает ей «в течении сего 1886 года проживание во всех городах и местностях Российской Империи». Но зачем в таком случае понадобился документ 1892 года, если акт отречения Толстого от собственности уже почти десять лет был даже юридически узаконен? Между тем именно второй документ, в отличие от первого, дался Л.Н. и его семье крайне тяжело h в нравственном, h в юридическом отношении (он готовился целый год). Именно второй документ породил в семье уже не одну, а несколько трещин. И этот документ был невыгоден для С.А. В 1883 году между Толстым и его женой был подписан полюбовный договор, по которому «зло» (в понимании Л.Н.) или «крест» (в понимании С.А.) собственности она принимала на свои плечи, освобождая от него своего идеалиста-мужа. Отныне он мог не заниматься ненавистным «злом», не подписывать бумаг, противных его убеждениям, не следить за тем, чтобы никто чужой не покушался на то, что ему, как он считал, от Бога не принадлежит. Всем занималась жена. К тому же Толстой продолжал надеяться, что он сможет убедить семью вовсе отказаться от собственности и начать жить своим трудом, пустившись в опасный, но увлекательный жизненный эксперимент. Сам он готовился к нему тщательно: шил сапоги, пилил дрова, пахал, косил, строил избы. Не была белоручкой и его жена, мастерица, обшивавшая всю семью. За всю свою жизнь С.А. ни разу не была за границей. Ее увлечение балами быстро сошло на нет. Вообще С.А. невозможно упрекнуть, что она потратила свою жизнь на удовольствия. И, зная ее самоотверженность в любви к мужу, которая так возмущала ее сестру Таню, почему бы не предположить, что при других семейных условиях она могла пойти за Л.Н. хоть в избу, хоть на край света? Но только не с детьми! Тем более такими разными, как их дети. Целиком на стороне отца была только Маша. Но недаром брат Илья называл свою сестру «немножко загнанной». С ангельски бескорыстным характером, любовной предрасположенностью к людям и готовностью служить всем, Маша была не от мира сего, как и Ванечка. Она могла быть духовно ведомой отцом при материальной поддержке матери, но не вести самостоятельную жизнь, которая у нее, в конце концов, и не удалась. Любопытную характеристику Маши мы найдем в дневнике ее брата Льва 1890 года. «Маша, та заряжена, даже не заряжена, а смазана мыслью, взглядом папа, всем, что могло только коснуться ее душеньки, и что она могла понять из сложной до бесконечности внутренней машины папа. Интересно, что из нее будет?» В тот же день он пишет: «…сестра Маша в штанах, обтянутая с тонкими ногами, христианка, вегетарианка и т. д. и глупа просто, как пробка…» Но и Лев, и Татьяна в принципе допускали полный отказ от собственности, о чем свидетельствует запись Татьяны в дневнике того же 1890 года: «Лева (брат. — П.Б. ) был очень огорчен всей этой историей (спорами между отцом и матерью. — П.Б. ) и говорил, чтобы отдать всё к черту и que cela finisse [17] . Но я, представляя себе, что это случилось, всё-таки думаю, что никакой разницы бы не было. Лева продолжал бы университет на стипендию, Сережа продолжал бы служить, Илья пошел бы в управляющие, Маша вышла бы замуж за Пошу (Бирюкова. — П.Б. ), детей бы распихали по заведениям, я ушла бы в гувернантки, мама бы завела какой-нибудь пансион, папа бы верно жил с Машей и Пошей». Итак, жизнь без собственности, по мнению Тани, была возможна. Но что от этого изменилось бы? «Все бы мы остались с теми же идеалами и стремлениями, только, пожалуй, в некоторых родилось бы озлобление за то, что их поставили в это положение». «Озлобление» уже и родилось. Женившись первым, Илья потребовал доли семейного имущества. В семье Толстого произошло то, что происходило в крестьянских семьях с преобладающей мужской половиной. Взрослые сыновья, обзаводясь семьями, не желали жить семейной общиной под руководством отца. Тем более жить так, как обожаемый Толстым крестьянин Сютаев, с общими платками и сундуками. Новый семейный проект Толстого оказался обречен не из-за его якобы жадной супруги, а из-за естественного желания сыновей жить самостоятельными домами. Вольно или невольно, но именно Илья стал главной причиной семейного имущественного раздела. С.А. этот раздел ничего не давал, он только отнимал у нее власть над всей собственностью семьи. Именно после женитьбы Ильи в доме Толстых начинаются постоянные разговоры о разделе собственности. Начинает их Илья, но и остальные не остаются в стороне. Кроме отца и Маши. Илья живет с молодой женой в Гриневке, которая не принадлежит отцу, она записана на мать. Таким образом, крайней оказывается мать, которая сделала своего сына простым управляющим. Запись из дневника С.А.: «Илья вдруг говорит: „А я вам кобыл для кумыса не дам“. Я вспыхнула и говорю: „Я тебя и не спрошу, а прикажу управляющему“. Он тоже вспыхнул и говорит: „Управляющий — я“. — „А хозяйка — я“. Была ли я уставши или уж очень он меня намучил разговором о деньгах и именьи, только я страшно рассердилась, говорю: „До чего дошел, отцу на кумыс кобыл пожалел, зачем ты ездишь, убирайся к черту, ты меня измучил!..“» Толстой любил Илью. Но его отношения с сыновьями — это вообще большая психологическая загадка. «Деликатность отца в отношении с нами доходила до застенчивости, — вспоминал Илья Львович. — Были вопросы, которые он не решался затрагивать, боясь этим сделать больно. Я не забуду того, как один раз в Москве он сидел и писал в моей комнате за моим столом, а я невзначай забежал туда для того, чтобы переодеться. Моя кровать стояла за ширмами, и оттуда я не мог видеть отца. Услыхав мои шаги, он, не оборачиваясь, спросил: |