Хирш Матиас - «Это моё тело… и я могу делать с ним что хочу». [.. Матиас Хирш Это мое тело и я могу делать с ним что хочу. Психоаналитический взгляд на диссоциацию и инсценировки тела
 Скачать 1.55 Mb.
|
«Нежелательное желание» иметь ребенка: размышления о функции желания завести ребенка, фантазиях о беременности и собственно беременности«У меня нежелательное, ах, я имею в виду, конечно, неосуществленное желание иметь ребенка…» Такая оговорка пробуждает аналитика от свойственного профессии сна, похожего на сон кормилицы, которая не проснется от грохота пушек, но обязательно проснется от детского плача. В этой связи я слышал и другие оговорки: «отсутствующее желание иметь ребенка», как будто страстное желание ребенка в какой‑то момент исчезло. Однажды я слышал и «нормальное желание матери», здесь бессознательное, конечно, выразило желание иметь мать. Желание ребенка и его исполнение, т. е. беременность, рождение и родительство показывают обоим родителям в процессе развития их идентичности момент достижения идентичности взрослого человека и связанное с этим успешное освобождение от инфантильной зависимости. Я различаю три формы желания иметь ребенка: во‑первых, зрелое, легитимное нарциссическое желание достижение идентичности взрослого (у мужчины и женщины) и репродукции, во‑вторых, протестную попытку подростка избежать достаточной степени сепарации и развития, так сказать, насильно стать взрослым и отграничиться от родителей и, в‑третьих, попытку создать для себя в желанном ребенке материнский объект как выражение регрессивных потребностей, т. е. стать матерью для самого себя в лице ребенка (лучшей, чем собственная мать человека в детстве). Но уже в случае с успешным развитием идентичности желание ребенка и беременность сопровождаются амбивалентностью, которую следует признать и выдержать ради самого желания (Zeller‑Steinbrich, 2001), поскольку оно всегда означает утрату, ограничение: человек теряет либо последние остатки детства, которые, вероятно, хотел бы сохранить, или же свобода молодого взрослого оказывается под угрозой, поскольку он не хочет себя снова связывать слишком прочными узами. Ни одно событие не изменяет жизнь и идентичность человека так, как беременность и рождение первого ребенка. В течение 20 лет человек живет с ним и приспосабливается к нему, и даже после этого обратного пути к идентичности не‑родителя нет. Эта амбивалентность обнаруживается в каждой среднестатистической паре и при определенных обстоятельствах может стать очень сильной, а именно когда молодые родители сами еще недостаточно «дошли до этого», недостаточно удовлетворены достигнутым статусом развития их идентичности. Если речь идет о совсем молодых родителях, нет ничего удивительного, что они еще не достигли такого уверенного чувства идентичности (и часто нельзя определить возрастные рамки подростковости – на сегодняшней стадии развития общества и культуры подростковый возраст длится вплоть до начала пятого десятка). По сути это та же амбивалентность, что и при вступлении в брак и въезде в собственный дом (ср.: Das Haus, Hirsch, 2006a): это признаки совершившегося взросления, того, что человек сумел самоопределиться и жить самостоятельно, с другой стороны, они означают ограничение свободы, прикованность к месту и особенно привязанность к партнеру. В динамике изменений идентичности посредством беременности (особенно первой) я согласен с Динорой Пайнс (1990). Она видит беременность как ступень индивидуации и, соответственно, освобождение от отношений с матерью. Если ранний опыт отношений с матерью был достаточно хорошим, нарциссическая идентификация с собственным ребенком, в воскрешении первичной идентификации с матерью, несмотря на всю амбивалентность воспринимается как «приятная». Бергер выделяет аспект воскрешения ранних отношений «мать – дитя» еще в ходе беременности и видит в ней также задачу последующего освобождения. Речь здесь идет о том, чтобы наряду с внутренним, регрессивным сближением с собственной матерью во время беременности одновременно прийти к дифференциации от этой матери и активному материнскому приспособлению к собственному ребенку, которое при этом не соответствует симбиотическому слиянию с ребенком (Berger, 1989a, S. 23). Если же амбивалентность слишком велика, желание ребенка, беременность и рождение могут одновременно и вызывать страх как угроза идентичности, и, напротив, породить стремление найти в ребенке суррогат собственной ненадежной идентичности. Часто женщины, которые, так сказать, вели войну с собственным телом в подростковом возрасте, не могли принять его именно в его женственных формах (здесь стоит задуматься о крайне распространенной озабоченности массой тела), а также мучаются разнообразными психосоматическими проблемами, внезапно переживают беременность как время огромного облегчения от этих сомнений в собственной идентичности, как время освобождения и успокоения, а также хорошего физического самочувствия. Вместе с беременностью они обретают идентичность, так сказать, заложенную в чрево природой, связанную с чувством «возможности просто быть, без нужды что‑либо делать». Одна пациентка рассказывает, что ей всегда не хватало уверенности в себе, собственно, она постоянно отвергала свое тело. Она была убеждена, что не сможет иметь ребенка, для нее было немыслимо справиться с такой задачей. Когда же она забеременела, она восхищалась собственным телом, «как другим человеком» (!), она «была уверена, что оно справится». Во время беременности постоянные упреки матери, вызывающие неизменное чувство вины, совершенно на нее не действовали. Она испытывала «асболютное доверие к родам». Другая пациентка наслаждалась обеими беременностями, говорила, что испытывает «прекрасное самоощущение и ощущение собственного тела и только ради этого стоит почаще беременеть». То же и с пациенткой Хальберштадт‑Фрейда: «К огромному удивлению, она переживала беременность как радостное событие: в первый раз в своей жизни она чувствовала себя суперженщиной и суперматерью, когда с гордостью вертела своим большим животом» (Halberstadt‑Freud, 1993, S. 1043). Я предполагаю, что не только формирующийся ребенок, но и его слияние с ее собственным телом воздействуют на ощущение полноценности и хорошее самочувствие матери. И чем больше счастья это приносит, тем большую катастрофическую утрату означает рождение ребенка. Если родители ожидают, что нерожденный ребенок подарит им идентичность, они не смогут оказать его развитию достаточную помощь и поддержку. То, что в отношении более взрослого ребенка мы называем обменом ролями, парентификацией (ср.: Hirsch, 1987, 1997), можно встретить и до зачатия, и во время беременности в связи с фантазией и ожиданием того, для чего ребенка однажды используют. Из‑за своей ненадежной идентичности родители пользуются своей неотделенностью от ребенка и своей нарциссической потребностью чаще всего в отношении самого старшего ребенка, превращаясь для него в одновременно любимую и внушающую ненависть и страх материнскую фигуру. Обмен ролями связан с недостаточно развитыми (поколенческими) границами между родителями и ребенком, субъектом и объектом заботы. Желание ребенка – это обмен ролями до зачатия, т. е. оно может быть выражением ожидания, что желанный ребенок станет источником постоянного безусловного присутствия и подпитки. И беременность, и сам ребенок, соответственно, становятся «суррогатом матери» (Kahne, 1967). Лернер и коллеги (Lerner et al., 1967, S. 295) подняли вопрос о нарциссической зависимости матери, которая постоянно «должна» беременеть, от своего ребенка, который «посредством инкорпорации становится ее собственной матерью». Часто оказывается, что эта динамика передается трансгенерационно, и так же ожидаемо, что молодая женщина, которая должна была исполнять материнскую функцию в отношении собственных родителей, в свою очередь, ожидает от собственного ребенка, что он станет ей матерью, т. е. восполнит дефицит, оставленный в детстве матерью этой молодой матери. Если ребенок призван сбалансировать ненадежную идентичность, т. е. в определенном смысле взять на себя родительские функции, амбивалентность становится особенно заметной: с одной стороны, ребенок желанен, поскольку он обещает освобождение от собственной несостоятельной и, возможно, абьюзивной матери и должен взять на себя лучшую альтернативную материнскую функцию, с другой стороны, возникает страх требований к собственной идентичности стать матерью или родителями, т. е. взрослым и ответственным. Одна пациентка, которая начала терапию по причине серьезных проблем в отношениях и расстройства пищевого поведения, рассказала о своей сестре, которая работала стюардессой и в последние годы восемь раз забеременела от своих постоянно меняющихся партнеров, но каждый раз при этом делала аборт. Пациентка сказала, что это напоминает ей булимию, с чем мне оставалось только согласиться. Желанный ребенок поначалу представляется чем‑то положительным, обогащением и расширением «Я», но как только он становится реальным (в животе, как пища при булимии), он превращается в угрозу, представляет требование к идентичности, становится злобным «материнским объектом» и его нужно вновь исторгнуть. Дело в том, что ребенок поначалу реально требует гораздо больше, чем дает, и человек может предположить, что желание, которые он в своей фантазии направляет на ребенка, необязательно реалистичны. Бергер (Berger, 1989b, S. 251) говорит о «паническом разочаровании из‑за того, что на свет родился не материнский объект, а беспомощный орущий младенец». Иногда отвержение требовательного ребенка становится сознательным хотя бы в ретроспективе, как в следующем примере пациентки, госпожи Бьянкеди, которая изначально пришла в терапию, чтобы наладить отношения со своей 15‑летней анорексичной дочерью. Ее судьба – постоянно отдавать и ничего не получать взамен, говорит она. Ее свадьба была сама по себе прекрасной, но она не могла ничего есть: «желудок просто закрылся». Она пригласила одну подругу, та пришла без подарка, зато привела свою мать и, обе ели, только и делали, что ели. Дочь постоянно приводит друзей ночевать. По утрам, когда госпожа Бьянкеди хочет пойти в ванную, какая‑нибудь девочка‑подросток уже стоит под душем, и все, конечно, опустошают холодильник. Дочь еще младенцем была жадной, постоянно требовала грудь, днем и ночью жадно пила молоко, а потом его выплевывала, вся квартира была перепачкана этим молоком! «Я ни в коем случае не хочу еще одного ребенка, конечно, сейчас я уже старше, но какое счастье, что мой муж сделал вазектомию, мне и собственных детей слишком много, особенно дочери, теперь мое тело наконец принадлежит мне!» В исследовании о вынужденно бездетных женщинах Туберт приводит пример похожей амбивалентности женщины с неисполненным желанием иметь ребенка, которая на одном дыхании выдавала противоречивые высказывания «Каждый месяц для меня скверный, пока не начнутся месячные. Всегда, всегда, всегда я хочу, чтобы они начались или не начались. Мне страшно, что они начнутся, что вероятность моей беременности сойдет на нет» (Tubert, 1991, S. 659). Мужчины, конечно, также могут иметь проблемы с требованиями к идентичности, которые несет с собой существование их ребенка, и переживать свое потенциальное отцовство с высшей степенью амбивалентности. Но они не будут показывать это так отчетливо, и у них куда больше возможностей «проявить свою мужественность». Вот пример трудностей одного супруга с тем, чтобы стать отцом. Госпожа Ольга Нейхаус пришла в терапию совершенно сбитой с толку, потому что чувствовала, что ее муж заставляет ее пообещать, что они усыновят восьмилетнего ребенка их больной раком соседки после ее смерти, хотя она толком не знала эту соседку. С одной стороны, она чувствовала себя морально обязанной сделать это, с другой – пыталась этому противостоять. Она злилась на своего мужа, поскольку он никогда не хотел говорить о том, чтобы завести собственных детей. В ходе групповой психотерапии она смогла отграничиться от желаний своего супруга. Они поговорили о бездетности, она настояла на том, чтобы он прошел обследование. Выяснилось, что его способность к зачатию крайне ограниченна, но ее можно значительно усилить с помощью небольшой операции. Удивительным образом он отказался от операции и постепенно признал, что его душа не так уж лежит к возможности иметь собственных детей. Тогда пациентка смогла решиться на долгий процесс горевания в терапии, с тем чтобы остаться с ним и смириться с бездетностью. Но поскольку он так решительно хотел усыновить чужого ребенка, естественно, всплыло предположение, что он опасался сам стать отцом и при этом был заинтересован в том, чтобы супруга была больше привязана к дому из‑за ребенка. В то время как пациентка обустраивала свою жизнь и вместе с коллегой организовала предприятие, которое сама же и привела к процветанию, поскольку коллега не вернулась после рождения ребенка, ее муж становился все депрессивнее, пока сам не решился начать терапию. Он смог отрефлексировать свою эмоциональную зависимость от жены и амбивалентность в отношении собственного ребенка. Хотя он позволил сделать операцию после этого, беременность не наступила, и он начал горевать о потере матери, чем для него стал отказ жены усыновить чужого ребенка, отказ стать матерью, он, конечно, идентифицировал себя с этим воображаемым ребенком. Профессиональный успех свой жены он тоже воспринимал как состояние покинутости. Он горевал о трудностях с тем, чтобы стать отцом, которые устроило его тело. Он смог постепенно освободиться от фантазии, что его жена должна стать матерью для него, а не его посредством, лежавшую в основе желания усыновить ребенка. И пациентка, и ее муж остались довольны терапией и нашли себя в своей бездетности. Спустя год после завершения терапии супруг позвонил своей женщине‑терапевту: «Я должен вам непременно что‑то рассказать. Я бесплоден, а моей жене 43 года, и вот она беременна!» Конечно, от него, это было вне сомнения. |