Хирш Матиас - «Это моё тело… и я могу делать с ним что хочу». [.. Матиас Хирш Это мое тело и я могу делать с ним что хочу. Психоаналитический взгляд на диссоциацию и инсценировки тела

• Название: Матиас Хирш Это мое тело и я могу делать с ним что хочу. Психоаналитический взгляд на диссоциацию и инсценировки тела
• Дата: 09.08.2022
• Размер: 1.55 Mb.
• Имя файла: Хирш Матиас - «Это моё тело… и я могу делать с ним что хочу». [..rtf
• Тип: Документы; #642926
• страница: 32 из 38

Почему тело становится целью проекции: специфическое поведение матери

Вероятно, выбор тела как цели проекции, а вместе с тем и выбор симптома при ипохондрии можно связать с озабоченностью матери телом ребенка. В одной из ранних публикаций (Hirsch, 1989 и др.) я попытался развести две группы материнских личностей, или материнских типов поведения. В первую группу входят матери, которые сами страдают хроническими заболеваниями или ипохондрией, также депрессивные, ограничивающие ребенка на пути к автономии и вызывающие чувство вины своей болезнью: эта первая группа примерно соответствует первому типу матерей, «вызывающих» тревожный невроз, «прикрепляющему типу», как это сформулировал Кениг (Knig, 1981). Ребенок вынужден приспосабливаться к болезни матери и из чувства вины брать на себя материнские функции в процессе обмена ролями (парентификации). Ференци (Ferenczi, 1933) говорит о «терроризме страдания», т. е. родительского страдания, терроризирующего ребенка и воспитывающего из него «пожизненную сиделку». Этот тип идентификации является, по Ференци, идентификацией с агрессором, которому ребенок подчиняется, давая ему право захватить себя. Агрессия направляется против самого себя, идентификация ведет к ипохондрическим страхам смерти, которые также можно понимать как результат обороны против желания смерти родителям. Таким образом, сознательный образ материнского объекта остается идеализированным (как это можно увидеть в клинических примерах).

Во второй группе матери, скорее, активно и избыточно заботливы, постоянно чрезмерно озабочены физическим здоровьем ребенка, они владеют телом ребенка и его функциями, особенно преследуя сексуальную активность и процесс созревания. Здесь мать заботится о детях, но это не забота в хорошо понимаемых матерью интересах ребенка, а манипулятивный контроль в собственных интересах: ребенка ограничивают в его экспансивном стремлении к автономии. Мать Сальвадора Дали говорила сыну: «Надень шапку, когда идешь на улицу, иначе умрешь от менингита, как твой брат!» (ср.: Hirsch, 1998b). Кохут (Kohut, 1977) описал образ такой преследующей матери, которая, так сказать, бегает за ребенком с клизмой, поскольку у нее есть определенные представления о пищеварительной деятельности ребенка и она хочет реализовать их посредством своего рода преследующего насилия. Исследователи описывают постоянный контроль над телом, правила диеты, позволение ребенку вплоть до раннего подросткового возраста спать в одной постели с матерью (Richards, 1981; Rosenfeld, 1964), ревностную слежку за первыми сексуальными контактами (Richards, 1981; Hirsch, Herrmann, 1988) и попытки ограничить карьерное развитие ребенка. «Его мать управляла им <взрослым пациентом> вплоть до сегодняшнего дня посредством предельно самовольных предписаний касательно его здоровья и питания» (Bondi‑Argentieri, 1998, S. 79). Мать не может вынести сепарации, связанной с развитием идентичности ребенка и подростка. Она с таким же тревожным недоверием следит за ростом тела ребенка и за развитием его сексуальных функций, как впоследствии ипохондрик следит за соответствующими органами и функциями тела. Развивающаяся сексуальность означает угрозу сепарации для ребенка, но также и для таких матерей (родителей), которые в параноидальной, агрессивной ревности пытаются пресечь первые робкие, подобающие возрасту и безобидные попытки контакта со стороны подростка (ср.: Hirsch, 1993: раздел Latenter Inzest / «Латентный инцест»). Соответствующая тревога является в большей степени сепарационной, нежели кастрационной (Richter, 1964).

В то время как с первым типом матерей идеализация материнского объекта может продолжаться достаточно долго (больную мать берегут), негативные аспекты матерей второго типа, скорее, осознаются. Пациент Ричардса (Richards, 1981, S. 324) переживал аналитика в материнском переносе как опасную, всепожирающую, кровососущую пиявку, которая отнимает у него время, деньги и независимость. Часто ведьмоподобный, преследующий образ матери связан с пренебрежением сексуальными функциями или угрозой им. Пациенту Розенфельда (Rosenfeld, 1964) приснилась молодая женщина, чьи груди внезапно увяли, которая преследовала его и трогала его пенис. Пациент проснулся с эякуляцией и чувствовал себя совершенно изможденным. Также и господин Хольцбауэр видел себя как объект преследования со стороны ведьмоподобной женщины, соблазнившей его на смертоносный сексуальный акт. Я уже упоминал клинические примеры Вирта (Wirth, 1990) о проститутке, которая описывалась как ведьма, и Ниссена (Nissen, 2000, S. 656), в котором неаккуратная ведьмоподобная женщина несла ответственность за инфекцию.

«Ипохондрия по заместительству»

Многие люди нарочно делают свое тело тяжелобольным, впрыскивают в него инсулин, отнимают у него кровь, препятствуют заживлению ран. Они идут к врачу, просят о помощи, но не говорят, откуда происходит болезнь. Они лгут, и поэтому такую картину болезни не слишком удачно называют синдромом Мюнхгаузена. Конечно, бессознательно они хотели бы признания их страдания в другом качестве, а именно в физическом. Многие родители, особенно матери, атакуют не собственное тело, а тело своего ребенка, вызывая у него болезнь. Они просто не проводят границу между собой, своим телом, ребенком и его телом (слабость границ селф‑объекта), и это называется синдром Мюнхгаузена по заместительству, т. е. тело ребенка в этом случае используется как собственное.

При ипохондрии человек выбирает собственное тело и делает его больным в своей фантазии. Но если мать постоянно думает, что ее ребенок серьезно болен, в то время как ребенок на самом деле здоров и у страдает незначительным расстройством, это называется ипохондрией по заместительству. Мать озабочена, она хочет здорового ребенка и не думает о том, что она сама создала «болезнь» (в своей фантазии). Как и ипохондрия, этот тревожный симптом имеет некий смысл и будет возникать, как обычно, в соответствующих кризисных ситуациях. Похожая ипохондрическая динамика лежит в основе тревожных мыслей студента‑медика или молодого врача, который постоянно думает, что неправильно лечит пациентов, наносит им вред, подвергает их смертельной опасности. Если при ипохондрии человек полагает, что умрет его тело, при такого рода тревоге объектом становится тело собственных детей (или пациентов).

Доктор Джонсон

Доктор Дженнифер Джонсон (снова врач‑терапевт), около 45 лет, обратилась за психотерапевтической помощью, поскольку больше не справляется со своими сильными тревогами. Каждый раз, когда что‑то случается с ее детьми, она впадает в панику. Когда ее 14‑летняя дочь возвращается домой с верховой езды и жалуется, что у нее болит колено, она впадает в панику и думает: «Саркома кости!». Или вдруг она обращает внимание, что ее 16‑летняя дочь выглядит бледной: она тут же думает о худшем, лейкемии, хотя дочь уже давно твердит ей: «Мам, ну, прекрати!». Когда ее муж постоянно жалуется на проблемы с сердцем, у нее развивается паника, и при этом собственное тело ее совсем не волнует. Есть и другой страх: иногда у нее случаются панические атаки в процессе врачебной практики. Однажды она ждала пациента, который опоздал, и подумала, что он не придет, все пациенты могут не прийти, ее существование под угрозой, со дня на день все может исчезнуть! В другой раз ей надо было подписать простой рецепт, и вдруг она просто не смогла больше держать карандаш и впала в панику, связанную с мыслями: «Речь идет о жизни и смерти! Это конец! Но мне все же нужно зарабатывать деньги, чтобы поставить детей на ноги, чтобы они могли получить образование. Доход моего мужа слишком ненадежен. В следующем году мой старший сын хочет уехать, чтобы начать учебу в университете (я его, конечно, поддержу)».

Она всегда все делала для своих детей, так сказать, пожертвовала собой, сняла с них все заботы. Она ни в коем случае не хотела быть такой, как ее собственная мать, которая совсем не заботилась о детях. С ними постоянно были няньки, «гувернантки». Сразу после рождения пациентки мать поехала на три месяца на воды, а новорожденную передали кормилице. Впоследствии гувернантка каждый год ездила на шесть недель к себе на родину, на это время детей – пациентку и ее брата – отдавали ей, и там их на все время оставляли в приюте. И в той же мере, в какой дети совсем не заботили ее мать, она определяла каждое маленькое и большое решение своих собственных детей, она решала, что им есть, что носить, а затем, конечно, на кого им учиться. В юности госпожа Джонсон интересовалась литературой и музыкой, и мать сказала ей: «Ты такая талантливая, потом сможешь заниматься этим в свободное время». Однажды мать, повинуясь порыву, обрезала дочери волосы под миллиметр, из‑за чего она испытывала чудовищный стыд в школе. Все одноклассники покатывались со смеху и хотели погладить «ягненка». Однажды матери пришла в голову идея покрасить дочь в блондинку, та покорно согласилась и отказалась только от операции по коррекции носа, которую мать считала необходимой. (Если мать постоянно находит тело своей дочери неправильным и полагает, что его нужно исправить, можно также говорить о дисморфофобии по заместительству!) При этом она унаследовала нос от отца; в глазах матери она была похожа на отца, и светлые волосы она тоже от него унаследовала.

Отец был очень занят. Хотя, когда он был дома, он полностью посвящал себя детям, как противовес доминирующей матери, он совершенно выпадал из их жизни. Госпожа Джонсон разрывается: с одной стороны, она всегда приспосабливалась к матери и ее желаниям, с другой – в ней есть бунтарская часть, которая при этом никогда не прорывается наружу. Она постоянно испытывает чувство вины в отношении матери, ведь той пришлось нелегко. Ее первый муж погиб при загадочных обстоятельствах, от этого брака у нее было двое детей. Она не хотела больше детей, но ради второго мужа согласилась; первый ребенок от второго брака был мертворожденным, и брат, который за ним последовал, должен был его заменить. Мертворождение – здесь госпожа Джонсон горько плачет – значит, что мать не может быть матерью; госпожа Джонсон плачет и о самой себе, поскольку она страдала от нехватки материнской заботы. В детстве ее всегда сравнивали с бабушкой, матерью отца. Бабушка погибла в войну в нечеловеческих условиях. С детства госпожа Джонсон постоянно думала: «Ты можешь умереть в любой момент!» Каждый день она думала, какое счастье лежать на чистой постели, иметь достаточно еды, перед сном она представляла себе, что утром она точно получит завтрак. Она постоянно думала, как же ей повезло в сравнении с тем, как страшно не повезло бабушке. Она не может точно вспомнить, но она полагает, что мать упрекала ее и требовала быть благодарной за все на свете. Сейчас у нее прекрасная собственная практика, она сама этого добилась и довольна. Но время от времени случаются эти ужасные провалы: во время панических атак она думает, что все плохо, что она все неправильно сделала, она совсем не чувствует себя врачом. У ее матери тоже иногда были приступы паники. Однажды в отпуске, в доме, где они отдыхали, никто не подумал о том, что надо купить хлеба, и мать закричала так, будто все должны были умереть с голоду: «Нет хлеба, нет хлеба!».

Становится все яснее, что госпожа Джонсон долгое время носит в себе чувство вины, которое вынуждает ее приспосабливаться к матери, мужу, детям и подавлять собственные интересы. Она должна быть благодарной. В ходе терапии она постоянно выясняет отношения с матерью. Однажды ей приснилось, что она была вместе с матерью, у матери импозантная внешность, и на ней красивое платье. Мать говорит, что сейчас июнь, время справить ее день рождения! – «Но в это время у меня день рождения!» – говорит госпожа Джонсон. – «Нет, у меня!» – возражает мать. Или другой сон: она оказывается в округе, где выросла, но квартал полностью разрушен, его сносят прямо сейчас, повсюду краны для сноса. Она приходит в квартиру родителей, которая уже наполовину разрушена. Там она встречает мать, которая говорит ей: «Тебе нельзя в школу, тебе нужно ухаживать за мной». Мать больна. Госпожа Джонсон прячется за дверью от подруги (в реальной жизни эта подруга независима и делает со своей жизнью все, что захочет), но подруга находит ее и говорит: «Ты не можешь остаться здесь».

Значение этого сна очевидно: мать претендует на ее жизнь, отнимает у нее день рождения, не дает ей идти собственным путем (в школу), ей нужно быть с матерью, ухаживать за ней. Она не может быть независимой и делать то, что хочет, как это с легкостью делает подруга.

Первые ипохондрические страхи, которые были направлены на детей, возникли уже при рождении первого ребенка, сына: он был совсем желтым! У него была слишком большая голова! Сразу после его рождения ее мать заболела. Мать, которая жила очень далеко, потребовала, чтобы дочь приехала к ней, она же все‑таки врач, а чужим врачам она не доверяет. Но при этом ребенка с собой привезти было нельзя! И в чем‑то мать была права, поскольку все врачи недооценивали ее симптомы. Но когда мать позвонила, а госпожа Джонсон знала свою мать, она сразу была уверена, что это что‑то серьезное. Встревоженная, она обзвонила врачей: «Я знала, что эта бомба уже тикает», – но они только улыбались на это. Госпожа Джонсон чувствовала себя очень одиноко, с младенцем на руках, это было повторение ее собственной судьбы в начале ее жизни, но она только неделю провела у матери, а не оставила ребенка на три месяца, как это было после ее рождения. Когда спустя два года мать умерла, госпожа Джонсон снова забеременела. Сразу после рождения дочери у отца госпожи Джонсон развились соматические симптомы. Он приехал к ней и прошел обследование там, где жила дочь, и врачи сказали не ему самому, а ей (она же врач), что ему недолго осталось, и у него тоже был рак, как до этого и у матери. Дочери госпожи Джонсон была ровно неделя от роду. До этого отец никогда не болел и не ходил к врачам. Ему было 76. Как будто жизнь детей приводила к смерти родителей. Рождение сына – к смерти матери, рождение дочери – к смерти отца.

Госпожа Джонсон связала смерть отца с новой жизнью своего второго ребенка. Отец внезапно умер в последние семестры ее учебы в мединституте, спустя несколько недель после рождения ее дочери. У нее развилась не слишком успокаивающая в такой ситуации озабоченность тем, что ребенок не набирает вес. Она одержимо взвешивала его до и после кормления, и, хотя вес ребенка рос, она продолжала волноваться, и ни один педиатр, обследовавший дочь, не мог ее успокоить. Ипохондрическая фантазия содержала в себе чувство вины, будто рождением своего ребенка она вызвала смерть отца и будто принесение ребенка в жертву могло его воскресить. У другой пациентки родился такой образ: как будто семья сидит на скамейке, на одной стороне бабушки и дедушки, на другой – дети, и, когда рождается новый ребенок, он хочет попасть на скамейку, но там нет места, и если он будет туда ломиться, то с другой стороны упадет дедушка или бабушка.

Рождение детей имело амбивалентное значение для госпожи Джонсон: с одной стороны, это был знак, что она выросла и освободилась от родителей, с другой стороны, дети привязывали ее к ее супругу. Во время терапии ей постоянно снилось место, где она училась, в годы учебы в Лондоне она чувствовала себя свободной как никогда. И сейчас у нее идея фикс, что Лондон – это ее город. Сейчас дети уже почти покинули родительский дом и можно туда поехать, но сын, который как раз собирается съехать от родителей, протестует, ему нужны деньги матери на его будущую квартиру. Каждый раз, когда у нее возникали проблемы в браке, она мечтала снова оказаться в лондонском общежитии. Мужа она могла бы сейчас оставить, но детям нужны ее деньги… Но в Лондоне, где ее отец жил после смерти матери, ее брат забрал квартиру отца, он там совсем ничего не поменял. Живет будто в мавзолее, и все родство там как будто оживший мертвец, в этом Лондоне родственников она бы «умерла». Лондон тоже амбивалентен, как и отношения с матерью (между послушанием и бунтом), и брак. Она вспоминает об одном сне, который ей приснился, когда она постоянно следовала за своим мужем в другой город и чувствовала себя очень плохо: она жестко душит мужчину и без остановки кричит при этом, сдавливает его со всей силой, он лежит на земле, она прижимает его к земле коленями, и его лицо вдруг превращается в лицо ее матери.

При этом ее ипохондрические фантазии, которые постоянно содержат тяжелое, смертельное заболевание, т. е. фактически являются мечтами о смерти, направляются против ее детей. Она все сделала для своих детей, не хотела быть, как ее мать, и во многом справилась с этим. Она всегда хотела семью, все время поэтому следовала за своим мужем, не в последнюю очередь из‑за детей. Она отодвинула свои интересы и карьеру на задний план и сделала это с удовольствием. Она не может никого упрекнуть в этом, и уж точно не детей. И все же дети уезжают, они сейчас обретут самостоятельность!

В госпоже Джонсон содержится жуткая связь между жизнью и смертью. Ее собственная жизнь как ребенка была омрачена насильственной смертью бабушки, связанной с чувством вины выжившего («Как можно радоваться жизни, когда бабушке было так тяжело и она умерла!»). Рождение ее первых двух детей было чудовищным образом связано со смертью обоих родителей по очереди. Это так, будто рождение одного ребенка значило фантазийное убийство родителей, которых она в этот момент действительно и навсегда покидала, о которых она больше не могла заботиться, потому что новая жизнь требует полной отдачи от их дочери, т. е. теперь молодой матери, и родители (в фантазии) должны умереть. Госпожа Джонсон буквально разрывалась между различными чувствами вины в отношении своих родителей и младенцев. Подростковый возраст – это фаза жизни, когда ребенок освобождается от родителей и развивается на пути к обретению собственной идентичности. В определенном смысле подростки убивают родителей (Loewald, 1979), поскольку, когда они покидают родительский дом и становятся взрослыми, родителей больше нет, нет тех самых родителей маленьких детей. И ребенок перестает существовать, т. е. умирает посредством взросления, а перед молодым человеком стоит задача заменить собой ребенка и при этом обрести идентичность взрослого человека.

Когда госпожа Джонсон уехала за границу по обмену на год, она постоянно плакала. Я спрашиваю: «Как будто кто‑то умер. Мать? Сын?» Госпожа Джонсон уклончиво отвечает отрицанием: «Об этом я не думала…» Я говорю: «Что‑то все же вызвало слезы», – и думаю при этом, что это вызвало не только слезы, но и ипохондрические фантазии, содержащие в себе агрессию, направленную против ребенка. Рождение первого ребенка уже вызвало направленные против него ипохондрические страхи, как будто рождение ребенка означает не только смерть родителей, но и смерть молодой женщины, которая становится матерью, и отчасти невозможность дальше жить своей жизнью. Этого она никогда толком и не могла, и дети, которых она так любит, частично принимают на себя роль ее собственной отнимающей идентичность матери. Но она осознанно и с радостью жертвует детям часть своей жизни, свою самостоятельность, свой «Лондон». А когда они теперь уезжают от нее, рождается гнев, поскольку они отнимают у нее то, что она получила благодаря им: быть хорошей матерью в определенном смысле – значит и самой обрести хорошую мать (которой у нее никогда не было), поскольку сейчас есть хорошая мать, которой не было раньше. Иметь полноценную семью и делать все для ее сплочения – значит обрести семью, которой не было раньше. И сейчас дети отбирают у нее это, и, если они сейчас обретут собственную жизнь, тогда и не слишком любимая профессиональная деятельность, которая приносит ей деньги на детей, уже не ее собственная жизнь. И поскольку она не может об этом думать, у нее появляются панические атаки, связанные с мыслями об уничтожении детей. Возможно, все очень просто: раньше она не могла уехать и жить своей жизнью, потому что дети были маленькими и она не хотела. Сейчас дети выросли и хотят ее оставить («И они должны!»), но если бы они заболели в соответствии с ее ипохондрическими фантазиями, тогда мать как врач могла бы за ними ухаживать, и они бы остались, а она продолжала бы быть их матерью.

Марта

В следующем клиническом примере молодая мать разрывается в конфликте между идентификацией с требованиями своей матери и соответствующими чувствами вины за невозможность выполнить эти требования; и, чтобы справиться с этим конфликтом, она развивает ипохондрические страхи в отношении своего ребенка. Мать Марты (я рассказывал о первом годе групповой психотерапии Марты – см.: Hirsch, 2008) была против того, чтобы Марта родила ребенка, будучи не замужем, и часто проявляла ревность и враждебность в адрес нерожденного внука. Марта хотела, но не смогла сказать матери, что беременна. Отец был очень болен, он умер, когда Марта была на шестом месяце беременности. На похоронах проповедник отмечал заслуги усопшего и затем обратился к родственникам покойного со словами, как тяжело, должно быть, выносить эту смерть дочери, особенно когда она носит под сердцем новую жизнь… Для проповедника беременность была чем‑то хорошим, но отнюдь не для матери, побелевшей как полотно и с трудом державшей себя в руках до того момента, как на поминках у нее вырвалось: «Как ты посмела, наградить меня (!) ублюдком! Именно сейчас, когда умер отец и ты мне так нужна, придуши своего ребенка!». Сейчас ребенку пять месяцев, и он прекрасно развивается, несмотря на постоянную озабоченность Марты, что он может заболеть и умереть. Мать Марты нужно в очередной раз положить в больницу: у нее вода в легком. Тетя хочет отвезти ее в больницу, но мать Марты обороняется: «Нет‑нет, я справлюсь!». Потом она звонит Марте и настаивает на том, чтобы та отвезла ее в больницу. Марта отказывается и объясняет, что ей нужно быть с маленьким ребенком. Тогда мать кричит в телефонную трубку: «Вот бы ты никогда не залетала! Вот бы ты сделала аборт!» Марта чувствует себя плохой матерью, она чувствует себя неловко, когда ей нужно пройти мимо кого‑то с коляской, она обходит людей стороной. Она завидует другим матерям, которые уверенно «идут наперерез со своими колясками». Она постоянно думает о том, что ребенок может заболеть, много времени проводит у педиатра, думает о том, что с ним что‑то может случиться, так же как во время беременности она думала, что он может родиться с патологией. Группа уверяет ее, что она отлично справляется, что ребенок, которого она приносит в группу, очень дружелюбный и расслабленный, т. е. группа перенимает на себя разгружающие и поддерживающие функции бабушки.

Совершенно ясно, что враждебность матери в отношении внука сводится к своего рода архаичному соперничеству за функцию матери между ней и дочерью: в Caritas romana⁴⁰ описана потребность получить что‑то от своих детей, особенно когда человек уже в возрасте. Родители рассчитывают на то, что дети прокормят их (ср.: Hirsch, 1997, S. 160). Пожилая мать требует молока из груди дочери, которая только что родила ребенка. Молодая мать, к сожалению, в большой степени идентифицирует себя с враждебностью этой «ведьмы», которая проклинает ребенка, и сама себя чувствует плохой матерью, отчасти она проецирует «плохое» на ребенка, думая, что он болен. И сам нереалистичный страх, что с ним может что‑то случиться, основан на проекции враждебности бабушки и страха быть плохой матерью.

Дисморфофобия

Типичным образом ипохондрические симптомы возникают в среднем возрасте, в то время как дисморфофобия – заболевание преимущественно подростковое. В принципе, расстройства пищевого поведения по типу анорексии (нервная анорексия и булимия) также можно воспринимать как ограниченную дисморфофобическую манию: тело слишком толстое, бесформенное, тяжелое. Чувство собственного достоинства, т. е. чувство собственной идентичности пациентки полностью зависит от массы тела, мысли направлены не на успешное обустройство собственной жизни – их замещают мысли о весе, питании, времени приема пищи и в особенности о постоянно меняющихся правилах диеты. В подростковом возрасте требования обретения собственной идентичности и угроза этой идентичности выражаются, в первую очередь, в развитии сексуального тела, и оно становится объектом для конкретизации тревог, связанных с идентичностью: «Кем я стану в один прекрасный день? Как вообще справляться со своей жизнью, за которую я буду нести ответственность после отъезда из родительского дома?». Страхи переживаются, как и при ипохондрии, в качестве физической тревоги, от которой человек, с одной стороны, чудовищно страдает и которая, с другой стороны, представляет собой меньшее из двух зол в сравнении с всепоглощающей угрозой собственно страхов, связанных с идентичностью. Поскольку речь идет о гендерной идентичности, дисморфофобные фантазии (т. е. опасения, что те или иные части тела либо недоразвиты, либо деформированы), как правило, направлены на первичные или вторичные половые признаки: формы, лобковую растительность, ломку голоса, рост бороды, менструацию или сексуальные функции – человек наблюдает за ними с тревогой и маниакально ищет нарушения. Грудь слишком большая или слишком маленькая, пенис (всегда) слишком маленький. Эти тревоги обнаруживают себя не только у девушек, но и у юношей, которые тоже нередко враждуют со своим «полом», хотя реже говорят об этом открыто. В то время как ипохондрик охотно и часто ходит по врачам и постоянно обсуждает свои тревоги с другими людьми, подросток, страдающий дисморфофобией, закрывается, нарциссически отрекается от отношений с внешними объектами и от стыда, который наряду со страхом и озабоченностью является основным аффектом, сопровождающим дисморфофобию. У ипохондрика стыд не проявляется, так что его отсутствие позволяет дифференцировать эти два расстройства. Самоповреждающее поведение направлено в основном на те органы, которые в фантазии представляются деформированными. Одна пациентка из моей практики годами связывала свою грудь эластичным бинтом, так что у нее деформировались ребра.

При дисморфофобии в фантазии подростков матери несут ответственность за неправильное формирование их тела: матери родили подростков на свет такими, они сделали их такими (Laufer, 1976).
15‑летняя девочка рассказывает, что вскоре после первой менструации у нее появился страх, что она больна раком брюшины. Когда появлялись кровотечения, она злилась на мать, на которую она возложила ответственность за то, что она кровоточит. Ругаясь, она требовала мать дать ей тампоны. Она постоянно надевала по пять пар трусов, потому что у нее был панический страх, что внезапно начнется менструация и кровь потечет по ногам.
В следующем клиническом примере маниакально‑неисправимые фантазии о слишком маленьком пенисе восходят к псевдо‑эдипальному овладению пенисом со стороны матери ребенка, которому на тот момент было восемь лет.
Господин Нитхаммер, 25 лет, безработный, без определенной профессии, живет с матерью, жалуется на сильное чувство стыда: «Мой пенис недоразвит, он слишком маленький и тонкий; хотя у него бывает эрекция, осчастливить женщину мне вряд ли удастся». (Верно подмечено, что эрекция бывает не у самого пациента, а у его диссоциированного пениса!) Страхи и опасения на этот счет начались у него в возрасте 15 лет. Ему очень трудно об этом говорить, только год назад он смог открыться своей матери. Поскольку пенис слишком мал, из‑за этого возникли трудности в развитии: до 15 лет у него был обширный круг друзей, а затем он замкнулся в себе, «поскольку все вокруг говорили, что я ничтожество». Он едва ли выходит из дома («Я не могу выносить даже взгляды людей в трамвае, как будто они все обо мне знают».) Когда он ищет контакта с женщинами, он все время держит в голове свою проблему, не может говорить, как будто все сразу знают, что он «парень без самоуважения». «Сегодняшние женщины» хотят быстрого и удачного секса, они хотят «секса, который я не могу им предложить». Все его проблемы, по его словам, происходят от того, что он неудачник, а это, в свою очередь, связано с анатомическими особенностями пениса, поскольку до 15‑летнего возраста он радовался жизни, а этот симптом «выбил его из колеи». Единственный стимул к тому, чтобы жить дальше – надежда на операцию, но уролог, к которому он обращался, отговорил его от этого, в Германии таких операций не делают. Но он все еще надеется на операцию в одной из стран Восточной Европы, и в то же время, он понимает, что за этим симптомом скрывается множество других проблем.

Его мать – иностранка. Отец познакомился с ней в развивающейся стране, где она росла в католической миссионерской школе. Она ревностная католичка, сексуальность – полное табу, в семье никогда никто о сексе не говорил. В Германии родители часто ссорились и в конце концов расстались, когда пациенту было семь лет. Отец не поддерживал контакт с сыном, юноша жил в тесной связи с матерью, помогал ей в ее трудностях с языком, например, с бюрократической волокитой. Когда ему было 8 лет, мать пошла с ним к педиатру, озабоченная тем, что его пенис слишком мал (!). Педиатр тогда сказал, что они бывают разного размера, большими и маленькими, и то же самое сейчас ему сказал уролог. Пациент заполняет биографический опросник: «В семь лет я вступил в команду по хоккею. В душе надо мной смеялись товарищи по команде, потому что мой пенис был слишком мал. Хотя я любил ледовый спорт, я предложил матери оставить команду спустя год. Она не знала истинной причины. Из сегодняшней перспективы я могу вспомнить стыд, который я испытывал. В начальной школе я почти забыл о том, что мой член слишком маленький. С началом полового созревания я испытал сильный стыд, когда одноклассники смеялись над моим пенисом во время занятия по плаванию. Я сменил школу, но надо мной продолжали подшучивать из‑за того, что я никогда не ходил на плавание и не принимал душ с одноклассниками после физкультуры. Я не мог выносить этот стыд и отстал почти по всем предметам». Из‑за больших трудностей, которые он испытывает, мать предложила ему возобновить контакт с отцом. Тот очень обрадовался и выразил готовность помочь, даже сам сначала сходил к урологу, чтобы назначить прием для сына.

Психодинамика определяется тесной связью с матерью. Как единственный сын, он, судя по всему, выполнял функцию суррогатного партнера матери, что далеко выходило за рамки средней эдипальной связи. Мать избыточно контролировала пенис ребенка в псевдоэдипальном ключе (ср.: Hirsch, 1988a), триангулирующая фигура отца отсутствовала. Озабоченность матери размером пениса ребенка соответствует возникшему позже дисморфофобическому страху. Стыд соответствует жизненным неудачам и бессознательным желаниям в отношении матери, желании быть ей мужем. Страх и стыд мешают пациенту освободиться от матери и обратить внимание на других женщин, которые скорее примут его таким какой он есть. Интересно, что наконец начавшиеся попытки побороть симптом, т. е. осуществить освобождение из‑под власти матери, зависели от реальных действий вновь возникшего в жизни пациента отца. В фантазии пациента хирург, который смог бы создать для него настоящий пенис, был триангулирующим отцом (на которого отчасти все еще возлагались надежды). Психотерапия не состоялась, поскольку расщепление между той частью психики, которая держалась за дисморфофобию, и другой, которая прекрасно знала, что речь шла о более глубоких проблемах, связанных с идентичностью, было слишком сильным для интегрирующей психотерапии. Господин Нитхаммер хотел, в первую очередь, обратиться в клинику сексуальной терапии, чтобы напрямую работать с симптомом.
Дисморфофобные тревоги, ориентированные на пол, могут принимать коллективный масштаб и охватывать большие группы населения как эпидемия. В первую очередь, этот феномен можно наблюдать в западной культуре, которая сегодня страдает своего рода манией в отношении тела, низкой массы тела и соответствующей фигуры, и в то же время на ней отражается массовое обращение к пластической хирургии, что Фавацца (Favazza, 1996) также обозначил как распространенную в западной культуре манию. В Китае наблюдался постоянно всплывающий феномен синдрома «коро» (ср.: Gerlach, 2000), регулярная эпидемия среди мужского населения острова Хайнань. «Коро» означает «черепашья голова». Бредовая идея этой коллективной дисморфофобии состоит в том, что пенис скукожится и втянется в брюшную полость (как голова черепахи втягивается в панцирь, когда ей грозит опасность). В соответствии с дисморфофобными представлениями это непременно приведет к смерти, если не предпринять ответные меры, и они обычно очень жесткие: пенис пытаются спасти щипцами и тому подобными инструментами, иногда в задний проход вводят инструменты наподобие стержня. Причиной исчезновения пениса, согласно коллективному помешательству, являются женские духи‑лисы. В рассказе китайско‑немецкой писательницы Луо Лингуань (2005, S. 177) «Первая брачная ночь в башне Цзинь Мао» всплывает этот мотив: герой Ванпинг перебрал на собственной свадьбе и совсем не в форме для первой брачной ночи, но, тем не менее, пытается приблизиться к своей молодой жене, которая агрессивно обороняется от него, на что он, в свою очередь, реагирует: «Ванпинг втягивает голову, как будто хочет стать черепахой». В немецкой версии это звучало бы как «поджать хвост»⁴¹.

Бенинья Ниман

Хотя дисморфофобные страхи типичны для подросткового возраста, они возникают и в другие пороговые моменты жизни и, вообще, в кризисные периоды, хотя в среднем возрасте люди чаще «выбирают» ипохондрию. У госпожи Ниман (37 лет, замужем) развилась тревога, что ее лицо обезображено. Год назад она обнаружила первые изменения, за полгода до рождения дочери, ее второго ребенка. Сын на два года старше. Все началось с изменений челюсти, затем ее щеки стали толще. Потом у нее возникло чувство, что она внезапно состарилась. Матери в детском саду, куда ходят ее дети, все моложе, радостные, хорошо выглядят. Она бы с радостью завела третьего ребенка, но не слишком ли она стара для этого? Кроме того, есть еще одна проблема: после того как они с мужем четыре года назад построили дом, у них сложился определенный круг друзей. Сейчас этот круг практически распался, и у нее возникло чувство, что бывшие друзья ее игнорируют, обходятся с ней снисходительно, говорят о ней за спиной (и конечно, ничего хорошего).

Она познакомилась со своим мужем на одной свадьбе, он на 14 лет старше и был в разводе. Поскольку они жили в разных городах, он проводил с ней по три дня в неделю, и это было прекрасное время. Потом она забеременела, переехала к нему, и они поженились. Он начал строить дом, и с тех пор совсем не проводил с ней времени. После того как она переехала к нему, ее постоянно преследовал страх полной изоляции, поскольку она оставила своих друзей и в новом городе не знала никого, кроме своего мужа. Эта ситуация напомнила ей о разводе родителей, когда ей было семь лет. Госпожа Ниман говорит: «Катастрофой всей моей жизни была моя мать». Мать была зависимой от алкоголя и таблеток, после развода родителей она ее почти не видела и жила с отцом, который при этом был очень занят и постоянно уезжал, у него совсем не было времени на дочь. Но беременность и рождение первого ребенка отвлекли ее от негативных эмоций, и, кроме того, она была очень занята открытием новой адвокатской конторы. После въезда в готовый дом у нее появились идеи, что дом построен не так, как надо, лестница в неправильном месте, а кухня посреди дома, хотя должна быть на периферии. Оба супруга жили очень дистанцированно в сравнении с началом отношений, и госпожа Ниман надеялась, что второй ребенок улучшит их отношения. Но после рождения дочери брак не оживился, скорее наоборот. И тогда начались изменения в ее лице, как она их воспринимала. Сначала она обратилась к пластическому хирургу, и однажды тот уговорил ее на «совсем незначительное» вмешательство, которое можно было осуществить тут же и на которое она, словно в трансе, согласилась. После операции она почувствовала себя только еще более обезображенной и горько упрекала себя. Сверх того, она испытала глубокий стыд, что позволила сделать себя жертвой.

Госпожа Ниман начала проходить психотерапию. Однажды она пришла на сессию встревоженная: произошло что‑то ужасное. Будучи в гостях у знакомого, она посмотрела на себя в зеркало в ванной и увидела свое лицо разделенным на две половины, сдвинутые в отношении друг друга, словно на картине Пикассо. Она была в ужасе, отвернулась, снова посмотрела на себя, но лицо все еще было искажено. У нее началось повышенное потоотделение и тахикардия, она как‑то пережила время в гостях, а дома сразу легла в постель. Она боится психоза. Она думает о горах трупов, о фотографиях и фильмах об освобождении из концлагерей, которые им демонстрировали в школе. Уже в школе она чувствовала себя другой, так же как ее отец и бабушка с дедушкой, которые бежали из ГДР в западногерманский город. Она думает о процессии, которую однажды видела во время отдыха в Италии: во время нее проносят по улицам стеклянный сосуд в форме сердца, наполненный кровью, которая должна стать жидкой и заполнить собой сосуд. После расставания родителей она однажды ходила с отцом в сауну, она была в бассейне и вдруг увидела отца без сознания, истекающего кровью на плиточном полу. У него случилось прободение желудка. Его тут же отправили в больницу, ребенка забрали незнакомые люди и оставили у себя ночевать, пока ее не забрала тетя.

От страха перед своим обезображенным лицом ее фантазии переходят к горам трупов, крови, страху потери еще и отца, после того как она практически потеряла мать. Обезображенное лицо – объект ее страха, который при этом совсем другого рода, это страх перед неудавшейся жизнью, крушением брака. Детские страхи актуализируются, но переживаются как соматическая тревога.

В отношении воспоминания о припадке отца она не испытывает чувств, образ существует в пространстве вне всякого контекста, и свои чувства в тот момент она тоже не может вспомнить. Когда она думает, что она неправильная и другая, ей приходит в голову мысль, что ей нужно усыновить ребенка, например, из Африки или Афганистана. С этим связана мысль, что она спасет ребенка, так сказать, подарит ему жизнь.

Конечно, эта мысль сродни тому, чтобы спасти саму себя в этом ребенке.

У нее есть еще одна мысль в отношении собственного существования: смысл ее бытия может состоять в том, чтобы дать своему отцу, беженцу, родину на чужбине. Она приходит к этому, потому что еще ребенком она думала о том, что, не будь войны, ее бы вообще не существовало (горы трупов – это отсылка к войне и другим ужасам этого времени). Госпожа Ниман доходит до мысли, что было бы лучше, если бы ее просто не существовало. Тогда родители, может, и не расстались бы, и дела у них могли бы идти получше, тогда она не чувствовала бы себя такой чужой. В итоге у нее вообще возникло чувство, что она виновата в войне, т. е. не только война повинна в ее существовании, но и наоборот. Чтобы придать это диковинной конструкции смысл, я говорю: «Ваше существование повинно в том, что родители остались вместе и потом вели войну, семейную войну, в которой вы, логичным образом, тоже виноваты».

Госпожа Ниман жалуется, что ее дом неправильный, у нее чувство, что ей нужно оттуда уехать. Когда дом планировался, она не могла настоять на своей точке зрения. Тогда ее муж и она вместе придумали решение для расположения лестницы, но она уже долго думает о том, что решение это было неправильным. Муж не видит проблемы.

Если бы жилье было «правильным», тогда и она сама была «правильной». С ним все так же, как с ее лицом, с ее скулами, которые она находит патологически выступающими.

Так же и дряблая кожа после рождения ребенка напоминает ей о матери (!). И отечность во время беременности – она была толстой, как ее мать. Беременность сделала ее матерью. Я говорю ей, что это распространенная фантазия молодых пар, что ребенок, особенно первый ребенок, родится с отклонениями, это частый страх, ипохондрическая фантазия. Ведь беременность элементарно меняет всю жизнь, всю идентичность молодых родителей, и это вызывает страх и даже агрессию против виновника этих изменений, ребенка, под видом направленной против него фантазии, будто он какой‑то неправильный или даже неспособный к жизни. Изменение идентичности от не‑матери к матери открывает вопрос о том, сможет ли она быть как ее собственная мать или лучше или же будет даже хуже обращаться с ребенком. Чувство, что она не доросла до этой задачи, т. е. слишком «плоха», ко всему прочему проецируется на ребенка и вызывает опасение, что он может быть «плохим», больным или уродливым. Сейчас госпожа Ниман может сказать, что у ее дома есть и положительные черты, там есть зона для нее, где она может уединиться, даже когда в гостях у них друзья мужа. И у детей есть огромное пространство для подвижных игр. И, тем не менее, она думает, что, если бы лестница была в другом месте, было бы лучше.

Она думала, что круг друзей ей как семья – его распад стал для нее катастрофой. Как будто она в этом виновата, думает она. Ее вина объяснила бы то, что бывшие друзья так странно ведут себя по отношению к ней. То же и с детским садом: она думала, что все родители счастливы в браке, что воспитательницы дружелюбны. Но когда на нее злятся или ее критикуют, когда она высказывает свое мнение и его не принимают, она думает: «Я плохая, другие матери лучше меня». Воспитательницы так пренебрежительно смотрят на нее. Потом все меняется (меняется объект проекции): все плохое в ее лице. В сопровождении сильного чувства стыда она признается, что где‑то спустя полгода после начала терапии она дважды была у пластического хирурга, но мне ничего об этом не сказала. Женщина‑хирург проговорила с ней целый час, была совершенно спокойна и расслаблена и спросила ее, переживает ли она стресс. По ее словам, женщины часто хотят изменить свою внешность, когда они недовольны чем‑то совсем другим. Они вместе пили кофе, врач спрашивала о ее браке, о детях, о работе и, в конце концов, сказала: «На вашем месте я бы ничего не делала с собой». Потом она была у мужчины‑хирурга: вслед за коротким профессиональным взглядом он сказал, что ничего делать не нужно, все в порядке. В последние недели она отменила прием у еще одного хирурга… Однажды она приходит на сессию обеспокоенная: во время выяснения отношений она сказала своему мужу, что она больше не вынесет его постоянных упреков и обесценивающих реплик, она реагирует на это не только депрессивными настроениями, но и соматически. Как она думает, она сказала это без упрека, просто констатировала факт. После этого он сначала вел себя ощутимо дружелюбнее и внимательнее, но потом подумал и изменил свою точку зрения, сказав ей, что она сильно изменилась в худшую сторону. Раньше у нее была такая юная и сияющая улыбка, а сейчас со своей депрессией она только распространяет дурное настроение. Она полностью погружена в себя и ничего не может возразить на это. Она думает о суициде, идентифицирует себя с упреком, чувствует себя глубоко виноватой. Она говорит, что хочет снова так улыбаться («Может быть, дело все‑таки в моем лице»). Раньше она была действительно другой, но я обращаю внимание на то, что и ее муж был совсем другим, носил ее на руках, что тем временем в корне переменилось. Она опять возвращается к своей внешности в прошлом: тогда ее критиковали, что она постоянно улыбалась и вообще выглядела очень радостной. И уже тогда у нее за плечами были тяжелые личностные кризисы. Когда она говорит, что хочет вернуть свою улыбку, я могу только задаться вопросом, действительно ли она хочет того, о чем думает, ведь все было на самом деле не так, улыбка была лишь ролью, маской, по ее собственному признанию. И к тому же она пришла в терапию, полагая, что с ее лицом что‑то не так. Можно посмотреть на это с другой стороны: с улыбкой на ее лице что‑то не так, она фальшивая, это не она сама, может быть, она хочет наконец от нее избавиться. Если она сейчас думает о соответствующем упреке мужа и реагирует на него суицидальными мыслями, тогда это значит, что за этой маской ничего нет. Если бы она на это смогла ему возразить, что все люди меняются, и он тоже, и если бы она себя по этому поводу чувствовала в порядке, тогда она хотя бы признала перемены и при этом приняла бы их и смогла бы противопоставить мужу свое истинное «Я».

Спустя продолжительное время выясняется, что у ее мужа уже давно отношения с другой женщиной, конечно, он вменяет ей это в вину и упрекает ее в том, что она больше недостаточно молода! Это именно то, что она все время о себе думала. Муж внезапно оставляет ее и детей. С этого момента терапия, в первую очередь, сопровождает ее во время длительной фазы расставания и развода, речь постоянно идет о ее идентичности как женщины, она постоянно убеждается, что потерпела неудачу в браке, при этом она вполне удовлетворена своей материнской функцией и работой. Часть ее чувствует себя виноватой, лишенной всякой ценности, как брошенный ребенок в детстве, который не знает, как себе помочь, кроме как обвиняя себя в том, что его сначала оставила мать, а потом и отец, и объясняя все это своей никчемностью. Динамика в том числе эдипальна: она превзошла мать и осталась наедине с отцом, отец при этом тоже оставляет ее, нарушая имплицитное обещание поставить ее на место матери. Динамика брака похожа на это, и сейчас госпожа Ниман наконец развивается в долгом процессе освобождения от зависимости от отца и мужа, процессе развития независимой идентичности, при этом с постоянно возникающими дисморфофобными тревогами, что ее лицо обезображено.

То, что пациентка на самом деле не могла увидеть, так это развитие отношений в браке. Вместо этого она видела себя в зеркале и видела катастрофу в своем лице. Страх быть «неправильной», который был у нее с детства, она смещала и проецировала на часть своего тела.

Однажды она сказала, что больше не может выносить свое лицо, не может смотреть в зеркало. Она поняла, что видит в зеркале собственную мать, что это на самом деле материнский взгляд. Это случается незадолго до летних каникул в терапии, т. е. накануне ситуации, когда она останется покинутой. Она опять много думает о том, что ее лицо уродливо, особенно после операции.

Она вынуждает меня сказать ей, что ее лицо в порядке и после некоторых колебаний я говорю ей: «У вас лицо хорошо выглядящей 40‑летней женщины». Она испытывает облегчение, видимо, это ей необходимо накануне летних каникул. Если бы ее горе действительно состояло в искажении лица, все можно было бы исправить хирургически, все (брак, устройство жизни) наладилось бы. Другой возможностью стало бы представление о том, что третий ребенок мог бы содействовать этому восстановлению: если брак в порядке, рождается ребенок, т. е. он должен быть в порядке, когда зачинают ребенка (это похоже на магическое мышление госпожи Арбейтер, которая думала, что если она толстая, значит, она беременна, ведь беременные толстые). После того как в терапии был достигнут определенный прогресс, ей приснился сон: она договорилась о встрече с институтским другом и замечает по дороге к нему, что парикмахер, у которого она была, очень коротко ее постриг (изменения тела!), она в ужасе. Он должен был только подровнять концы, а сам провернул всю работу! Она также в ужасе от чувства, что в ней больше не осталось ничего женского, она совершенно как мужчина! Очевидно, что парикмахер во сне представляет собой аналитика: она хотела вылечить симптом (исправить лицо), а сейчас брак разрушен, т. е. аналитик «провернул всю работу». Жить самостоятельно (без мужа) – значит для нее быть «мужественной», означает утрату женственности и страх больше не найти партнера. Но это прогресс, что она способна видеть сон о теле, а не бредить о нем.