Хирш Матиас - «Это моё тело… и я могу делать с ним что хочу». [.. Матиас Хирш Это мое тело и я могу делать с ним что хочу. Психоаналитический взгляд на диссоциацию и инсценировки тела
 Скачать 1.55 Mb.
|
ДиссоциацияИпохондрия опять же является болезнью, при которой больной использует отщепленное посредством диссоциации тело, переполненное невыносимыми, внушающими страх тревогами, способными поставить под вопрос всю идентичность. Пауль Шильдер очень рано указал на диссоциацию органа, маниакально полагаемого больным при ипохондрии (Schilder, 1935, S. 142). Можно сказать, что затронутый ипохондрией орган ведет себя как независимое тело. Ипохондрик пытается изолировать больной орган и обращаться с ним как с чужим телом в своем образе тела, попытки избавиться от него оказались безуспешными, потому что он остается в теле, как будто чужеродное тело, внедренное внутрь» (там же, S. 143). На мой взгляд, здесь Шильдер распознал два важных механизма: диссоциацию тела или его части от целостного «Я» (т. е. телесной репрезентации, образа тела от репрезентации «Я») и чужеродный характер этой диссоциированной части тела, который мы сегодня связываем с понятием травматического интроекта (Hirsch, 1995), для чего часто используется термин «чужеродное тело». Проекция травматического интроекта«Я‑тело», т. е. репрезентация органа должна быть, таким образом, диссоциирована и посредством диссоциации должна создать некую противоположность, которая может послужить объектом проекции всего негативного в пациенте, травматического интроекта. Объект проекции, больной орган в случае ипохондрии, становится враждебным преследователем и внушает страх, но является и адресатом существенной агрессии. Механизм проекции используется везде и всегда, чтобы проецировать на объекты за пределами «Я» собственные негативные, пугающие и враждебные импульсы или внутренние тенденции и таким образом как бы освободиться от них, локализуя их вне самого себя и как бы «запирая под арест»: страх гораздо проще выносить, когда он имеет под собой узнаваемую причину. В пример здесь часто приводят плиту, о которой человек думает, будто не выключил ее, уходя из дома. Так плита становится разрушительной силой, способной спалить весь дом, и так же ипохондрик думает, что все его тело и все его «Я» могут быть уничтожены. Конечно, человек хочет «покинуть дом», но его чувства на самом деле амбивалентны, когда он, например, идет в ЗАГС или на экзамен. Тогда негативные, пугающие и вызывающие агрессию чувства нужно куда‑то девать, и человек проецирует их на плиту и во многих случаях обсессивный больной действительно не может двигаться дальше и постоянно вынужден возвращаться, чтобы проверить плиту. При этом мысль должна быть о чем‑то действительно разрушительном, недостаточно просто оставить включенным свет, ведь это не приведет к катастрофе – скорее о том, что не закрыл дверь, ведь тогда могут вторгнуться «враги» (возможно, воры). Так и в случае с ипохондрией человек ослабляет интроекты, чужеродные образования внутри «Я», которые следует понимать как следы реального травматического опыта в отношениях с первичными объектами, с помощью их проекции на собственное тело. Уже в 1964 году Рихтер обнаружил у пациента с неврозом сердца, что сердце является репрезентацией кормящей матери, совмещающей в себе желание симбиоза с желанием уничтожить ее. Грош (Grosch, 1958) намекает на объектный характер ипохондрического синдрома, понимая его как эквивалент «инкорпорируемого врага». Не уходя от этой мысли, следует говорить об инкорпорации вместо интроекции, когда речь идет о вторжении в тело возбудителей болезни, которые захватывают его изнутри. Это своего рода яд в теле, несущая смерть материнская субстанция. Ниссен (Nissen, 2000, S. 652) также описывает интроективный характер части «Я» у ипохондриков, его пациенты воспринимают эту диссоциированную часть «почти конкретно как „капсулу“, „ядро напряжения“, „укоренившуюся глубоко внутри тела …, способную распространиться в любой момент <…> по всей психике и телу и готовую разрушить „Я“». Травматические интроекты более или менее латентно существуют внутри «Я», но в моменты напряжения, ведущего к тревоге, связанной с идентичностью (требования к идентичности, пороговые ситуации, моменты сепарации, чувства угрозы со стороны внешних объектов, например партнера, и т. д.), этот интроект усиливается и выходит на поверхность и вовне. Таким образом, они репродуцируют первоначальную травматическую ситуацию, и их приходится сдерживать серьезными оборонительными мерами, чтобы избежать дезинтеграции «Я» посредством навязчивых травматичных воспоминаний и связанных с ними эмоций. Предположительно, речь здесь идет об образовании интроекта по аналогии с взаимодействием ребенок – родители, в котором первичный объект оказывается опекающим только на поверхностном уровне, но при этом ведет себя в диссоциированном конфликте зависти таким образом, что способности ребенка к саморегуляции и саморепарации не вознаграждаются, а в идентифицирующей проекции на ребенка имплантируются в образ себя, определяемый слабостью, зависимостью и непригодностью. Это, в свою очередь, отражается в ипохондрическом поведении, опять‑таки в ключе идентификации. В крайнем случае, речь идет о садистских желаниях в отношении ребенка или даже желании его смерти, которые ребенок должен подавить, отщепить и заключить в капсулу. При этом диссоциируются и инкапсулируются не только опасные свойства объекта, но и соответствующий детский опыт полной зависимости, страха, страдания и вся динамика детской ненависти (Rupprecht‑Schampera, 2001, S. 348). Пример такого взаимодействия между матерью и ребенком можно найти у моей пациентки Лисбетты Фёгеле, которая пережила свой первый успех после окончания художественного образования. Лисбетта бесконечно плачет в начале сессии – открытие ее выставки прошло очень хорошо. Она отправила матери приглашение; мать позвонила и спросила, участвует ли дочь вообще в выставке, хотя ее имя большими буквами написано на приглашении. Потом мать сказала, что приехать туда очень хлопотно. Знакомый матери мог отвезти ее туда на машине, но «молодые люди» якобы ездят так неаккуратно, это слишком опасно, ей страшно, она лучше придет на выставку в другой раз. Мать испытывает сложности с тем, чтобы воспринять успех дочери, хотя все последние месяцы она твердила: «Когда ты уже чего‑нибудь добьешься? Ты работаешь так много и совсем не видно успеха…». Сейчас она снова позвонила после открытия: «Это был успех, это стоило того? Возможно, мне стоило бы прийти, но я не хотела смущать молодых людей…» При этом на открытие пришло 300 человек самого разного возраста, там было телевидение и приезжие искусствоведы… Мать, очевидно, злится на успех дочери и завидует ему и «молодым людям», которые отбирают у нее дочь, что она воспринимает как опасность для жизни (Hirsch, 1997, S. 249 и далее). В динамике ипохондрии друг за другом следуют два шага защиты: сначала телесная репрезентация диссоциируется от собственного «Я», так что тело может использоваться как внешний объект. Затем интернализированный травматичный объектный опыт проецируется на него, и оно может перенять его угрожающий характер и одновременно функционировать как спутник (этот самый враждебный объект), как я это описывал ранее (Hirsch, 1989a). Как и при психогенной боли и самоповреждении, тело одновременно отображает деструктивные качества отношений, которые первоначально исходили от первичного объекта, и реактивную агрессию и ненависть к первичному объекту, но в то же время функционирует как сопровождающий человека суррогат матери. Хотя тело, которое мнится больным, становится разрушительным, несущим смерть объектом, в то же время от него невозможно отделиться и человек прикрепляется к нему. У упомянутой выше пациентки Лисбетты, художницы, после ее первого успеха развилась ипохондрическая фантазия, что через комариный укус «бактерии‑убийцы» получили доступ внутрь ее тела, она была твердо убеждена, что она умрет через десять дней. «Я думала, что я так много пахала перед выставкой, что бактерии легко со мной справятся…» (Hirsch, 1997, S. 254). В особенности ипохондрический страх заражения болезнью, передаваемой половым путем, – раньше это был сифилис (сифилофобия), а сегодня СПИД – связан с представлением об имплантации в тело возбудителя. В клиническом примере Вирта (Wirth, 1990) инфекция исходила от проститутки, которая изображалась как ведьма, у Ниссена (Nissen, 2000, S. 656) это было неопрятная, ведьмоподобная женщина, которая отравила пациента заразным прохладительным напитком сразу после его большого успеха в качестве актера. Из этого развилась серьезная агрессия, связанная с фантазией о том, чтобы «стереть в порошок» эту ведьму. Подобным образом в моем клиническом примере (см. ниже) похожая на ведьму женщина соблазнила пациента, и у него возникло подозрение, что она заразила его ВИЧ, и впоследствии он хотел ее «порвать на кусочки». Зло содержалось в ведьмах, как в прошлые времена зло проецировалось на женщин, которых тогда преследовали как ведьм и приговаривали к смерти, а эти пациенты имплантировали их в свое тело. В другом случае травматический интроект был следом утраты любимого объекта, которую недостаточно отгоревали, а именно внезапно умершего отца. То, что пациентка не смогла отгоревать смерть отца, зависело и от того, что она связала ее со смертью сестры, которая умерла в возрасте семи лет от болезни обмена веществ, когда пациентке было пять. Доктор Йетте ван Дамм, врач‑терапевт 58 лет, изначально хотела супервизировать у меня проблемы своих психосоматических пациентов, но вскоре выяснилось, что у нее большие трудности с тем, чтобы достаточно хорошо управляться со своими пациентами: она не могла выстроить границы, она принимала их заботы, страхи и даже физические проблемы слишком «близко к сердцу», воспринимала их очень лично, или, выражаясь более резко, «засасывала их». Проблемы пациентов оказывались внутри врача, и ей приходилось прибегать к механизмам защиты: она брала на себя ответственность за пациентов, очень о них заботилась и очень конкретно подходила к их проблемам и жизненным обстоятельством, полагая, что должна или решить их сама (например, ходатайствовала за пациентов на бирже труда, в жилищном управлении, управлении по делам молодежи и других социальных службах), или хотя бы дать совет или предложить пациенту решение. Помощь для доктора ван Дамм состояла не в том, чтобы помочь ей найти подход к пациенту, а в том, чтобы дать ей возможность работать со своей центральной проблемой, со своей специализацией. Поэтому она начала посещать терапевтическую группу. Однажды она рассказала очень возбужденно о своем соматическом симптоме: в выходные у нее обнаружилась «мерцающая скотома», которую она тут же и диагностировала. Она не могла больше нормально видеть, все мигало, все время перед глазами вставала чернота. Она тут же подумала о нарушении работы мозга, потом ей пришло в голову, что в последнее время она стала очень забывчивой, особенно тяжело стало запоминать имена. Госпожа ван Дамм проконсультировалась с неврологом, который ничего не обнаружил, сходила и к окулисту, который напрасно пытался ее утешить. Теперь она искала нового невролога, которого она настойчиво уговаривала сделать ей компьютерную томографию, и после некоторых колебаний он поддался ее желанию. Тем временем госпожа ван Дамм обзавелась специальной литературой по неврологии и рентгенологии и углубилась в тему. Она попросила дать ей томограмму, чтобы изучить ее, и все тверже убеждалась, что страдает от атрофии головного мозга. Невролог не смог это подтвердить, и она в гневе пошла к очередному неврологу, который после некоторого сопротивления наконец признал, что, возможно, желудочки головного мозга несколько расширены и можно с некоторой вероятностью подозревать атрофию мозга. Тогда она настояла провести еще несколько томографий, чтобы подтвердить подозрение. Наконец она была убеждена, что поставила правильный диагноз – «атрофия»! Мерцающая скотома возникала снова и снова, и она обнаружила, что ее забывчивать усилилась. Иногда она чувствует себя потерянной, плохо спит, ощущает беспокойство, будто на нее что‑то воздействует. Все это признаки развивающейся болезни мозга! В группе она рассказала о своем страхе перед болезнью, о походах к врачам и собственных усилиях, приложенных к тому, чтобы наконец достоверно выяснить, что же с ней не так. Группа очень беспокоилась за нее, спрашивала, как вообще идут ее дела, случилось ли что‑то, предстоит ли что‑то в ближайшем будущем, что могло ее испугать. Да, три недели назад ей исполнилось 58, она хотела устроить большой праздник и пригласить побольше друзей и знакомых, но теперь уже не до того, нужно сначала разобраться с ее болезнью. Кроме того, она вдруг почувствовала себя такой старой, что ей совсем не хочется праздновать. В группе возникло некое подозрение, что болезнь, которая ее так беспокоила, может иметь какое‑то отношение к дню рождения. Ее спросили, что же могло значить число «58». Ее отец умер в возрасте 58 лет, точно! Я спрашиваю дополнительно, чем он был болен, и у госпожи ван Дамм внезапно вырвалось: у него был тяжелый инсульт, его без сознания привезли в больницу, и через пару дней он умер, а она не смогла с ним проститься. Но она все еще не видела связи, хотя группе уже давно ясно, что речь идет о реакции на эту дату. Я объяснил это с указанием на то, что заболевание обнаружилось так же внезапно, как случилась смерть отца, и что невозможность попрощаться с ним сделала невозможной и настоящую сепарацию, т. е. отец как бы остался жить в ней посредством идентификации с ним. Как будто в ее фантазии он завладел ее телом и воскрес внутри него, в болезни того самого органа, мозга, в котором располагалась и причина его смерти. И ей сложно было сопротивляться этому, ведь она и так с трудом выстраивала границы. Она никогда бы не обнаружила эту связь, признается она удивленно и с некоторым смущением. На следующ ей сессии она рассказала, что симптомы полностью исчезли. |