Хирш Матиас - «Это моё тело… и я могу делать с ним что хочу». [.. Матиас Хирш Это мое тело и я могу делать с ним что хочу. Психоаналитический взгляд на диссоциацию и инсценировки тела

• Название: Матиас Хирш Это мое тело и я могу делать с ним что хочу. Психоаналитический взгляд на диссоциацию и инсценировки тела
• Дата: 09.08.2022
• Размер: 1.55 Mb.
• Имя файла: Хирш Матиас - «Это моё тело… и я могу делать с ним что хочу». [..rtf
• Тип: Документы; #642926
• страница: 34 из 38

Подростковая беременность

Девочка‑подросток пытается обойти задачу освобождения от родителей и борьбы за собственную идентичность в своего рода всесильном бунте, так сказать, насильно становясь взрослой посредством беременности. Беременность приобретает двойственное значение в одновременно регрессивном движении назад к идентичности ребенка, который требует матери, поскольку сама девочка не может быть настоящей матерью.
В бессознательном беременной девочки‑подростка частичная попытка расстаться с матерью сочетается с аннуляцией отделенности от нее в образовании связи <…> и беременная может чувствовать себя одновременно матерью и защищенным ребенком» (Berger, 1987, S. 114).
Страх идентичности, пустоту на месте идентичности едва ли удается побороть: «„Ребенок в животе“ должен избавить от безнадежного чувства опустошенности» (Berger, 1989b, S. 251). Согласно Бергеру, девочка‑подросток возвращается к собственной матери, не будучи в состоянии стать настоящей матерью для ребенка. Мать при этом неожиданно получает своего ребенка назад и еще одного впридачу, и об обоих она должна позаботиться, и она, конечно, с радостью берет эту задачу на себя. Собственно, девочка‑подросток должна бы интегрировать новое сексуальное тело и возникшее материнство физически, беременность без такой интеграции Бергер называет (там же, S. 270) «своего рода психосоматической стратегией обхода <…>: фантом воображаемого ребенка становится реальным объектом <…>, похожим на <…> символ, который перенимает конкретное значение символизируемого».

Соответствующую динамику можно обнаружить в так называемых «поздних матерях» (Berger, 1989a), которые долго не могли прояснить для себя вопрос материнства, возможно, строили карьеру, а затем на исходе четвертого десятка захотели завести ребенка в своего рода панике перед уходящим поездом. Наподобие подростков, они переживают своеобразное возвращение к матери, от которой они внутренне до конца не освободились, как выясняется, и вместе с ней воспитывают ребенка, поскольку длительные отношения с партнером, которые могли бы привести к образованию семьи, были невозможны. Но возвращение к матери происходит и в другом отношении, поскольку возникает новый симбиоз «мать – дитя», в котором мать не только кормящая сторона, но и сторона, которую питают (ср.: Halberstadt‑Freud, 1993). Одна женщина ближе к 40 со злостью осознала ненадежность своего партнера, наконец решила не заводить детей и – забеременела. Она сказала: «Ну и ладно, сейчас рожу ребенка, с мужем или без!» И наконец она ощущает себя женщиной: «Я справлюсь и сама!» Затем она говорит с меньшим протестом в голосе: «Я вообще на это не рассчитывала, я была совершенно поражена, это произошло не по плану». Она до сих пор не сообщила об этом своему партнеру. Первым человеком, которому она сообщила новость, стала ее мать. Та в некотором роде мужененавистиница, поэтому она сказала (хотя, конечно, очень обрадовалась): «Не волнуйся только, мы справимся!».

Молодая мать приносит ребенка своим родителям

У динамики беременности девочки‑подростка (или поздней матери) есть и другая сторона, а именно сторона родителей девочки, которые, возможно, испытывают проблемы в отношении сепарации, не хотят отпускать дочь и втайне радуются беременности в уверенности или хотя бы вере в то, что дочь вернется с ребенком. Насколько мать могут панически напугать желания сепарации со стороны дочери, показывает следующий пример.
Госпожа Дункер оказалась в очень смятенном состоянии из‑за своей материнской идентичности, когда ее 18‑летняя дочь покинула отчий дом. Как свою дочь, так и саму себя она воспринимает как мать, и все смешивается: «Я – моя мать, Андреа – моя мать, моя мать меня бросила, я ненавижу себя. Я нарочно разбила салатную миску и вдавила осколки себе в большой палец, испытала удовлетворение, только когда кровь потекла по руке». (Самоповреждающее действие и собственная кровь, похоже, положили конец смятению.)
В основном такие родители противятся естественной смене поколений, если не могут принять в душе, что их дети, подростки или взрослые, покидают дом. Они как бы сохраняют в своем сознании собственную принадлежность к главному поколению, сохраняют власть и чувство собственной значимости, так сказать, остаются молодыми и не должны думать о том, что они будут бабушками и дедушками, т. е. следующим поколением, которому предстоит умереть. И сексуальность взрослеющих детей уже совсем не причина для того, чтобы оставлять отчий дом, многие родители закрывают глаза на то, что дочь занимается сексом со своим молодым человеком в детской (или, наоборот, сын со своей девушкой), берут его (или ее) с собой в отпуск, устраивают совместные с семьей парня (или девушки) вечеринки с барбекю. Эту динамику можно назвать инцестуозной в той мере, в которой границы поколения неясны или вовсе сняты, и сексуальность не обозначает эти границы. Если дело доходит до беременности, многое зависит от того, является ли это знаком сепарации, взросления или, наоборот, внук с радостью присовокупляется к большой семье. Я наблюдал подобную «инцестуозную» динамику и среди пациентов постарше, особенно в случае, когда дочь покидает семью и потом возвращается к родителям после рождения ребенка, когда отношения с отцом ребенка рушатся. И не только матери с радостью принимают эту форму функции бабушки, но и многие скрытые «инцестуальные отцы» (Hirsch, 1993, раздел Latenter Inzest / «Латентный инцест») ликуют, поскольку вновь обретают власть над дочерью, а их семейные владения расширяются.
В фильме «Горбатая гора» есть остроумный пример такого дедушки: молодая женщина (Энн Хэтуэй) лежит в постели после родов с младенцем, конечно, мальчиком, на руках, молодой отец (Джейк Джилленхол) стоит рядом. Врываются родители, не обращая внимания на молодого отца, и отец девушки радостно заявляет: «Молодец, девочка, похож на дедушку!» – и бросает своему зятю ключи от машины, чтобы тот принес из багажника 120 баночек детского питания, которые привезли родители молодой матери.
Далее следует первый клинический пример такой динамики.

Госпожа Инграм

Сиделка, госпожа Инграм, около 55 лет, приходит в терапию, поскольку устройство ее жизни вышло из сомнительного равновесия. Она была единственной дочерью из шестерых детей высокопоставленного судьи и секретарши. Родители были очень любящей парой, госпожа Инграм рассказывала, что мать очень много занималась семьей, а отец был беспрекословным и бесспорным авторитетом. Мать поддерживала эту его позицию. Дети всегда должны были вести себя тихо (ведь отец так много работает), мать полагала отца исключительным человеком. Отец определял в семье все. Братья должны были получить полное среднее образование – для дочери было достаточно и основного. На самом деле мать хотела, чтобы и дочь закончила полный курс, но не смогла настоять на этом. Семейная жизнь была оживленной, веселой, после обеда отец обычно расспрашивал детей о том, что происходило в школе, мальчики рассказывали веселые, остроумные истории, а девочка чувствовала себя отстраненно, она не могла участвовать в играх мальчиков, вместо этого она помогала по дому. Отец определил, кем должен стать каждый из детей. Старший брат хотел стать журналистом, но отец отправил его на юридический. Брат бросил учебу, и сейчас он закупщик в крупном концерне. Младший брат должен был стать учителем, но бросил образование и стал медбратом. Другой младший брат работает в компьютерной сфере. Только брат, который родился после пациентки, сам себе выбрал факультет и доучился до конца, стал психологом и давно оборвал все связи с семьей. Отец настоял, чтобы пациентка стала сиделкой, чтобы «могла ухаживать за ним в старости». (Семейная жизнь не могла быть такой уж радостной, если у всех детей впоследствии возникло столько проблем.)

После школы госпожа Инграм хотела уехать из родительского дома. Она проходила практику в развивающейся стране и познакомилась там с мужчиной, индусом, вышла за него замуж и отправилась с ним в Индию. На самом деле она хотела закончить полный курс среднего образования и получить высшее, но последовала за мужем. Он должен был быть чужаком, совсем непохожим на отца, но оказался очень на него похожим, настоящим «мачо», который проводил с ней мало времени и очень много работал.

Когда она была беременна своей дочерью, она обнаружила, что у мужа есть другая женщина, ушла от него и вернулась к родителям. Она жила в родительском доме, и, поскольку она должна была работать, ей нравилось, «что она могла легко оставить дочку на родителей». Естественно, семья приняла ее назад, в этой семье было заведено (с чем пациентка тогда соглашалась), что одна тетя не должна выходить замуж, потому что ее выбрали ухаживать за матерью (бабушкой пациентки). (В так называемых «избранных кругах» есть поговорка «Нелюбимая дочь становится сиделкой!», т. е., во‑первых, это должна быть дочь, во‑вторых, явно не та, которой дали достаточно любви, чтобы она отдавала ее взамен, а та, которую не любили и приучили к мысли, что она должна быть благодарна за возможность жертвовать собой ради других, чтобы ее хотя бы такой принимали.) И действительно, когда пришла пора, госпожа Инграм сидела с отцом пять лет перед его смертью. «И потом с моей матерью случилось то же, и я уже три года должна была за ней ухаживать». Я уточняю, что именно случилось. Да, она чувствовала долг перед семьей за то, что родители беспрекословно приняли ее, когда она вернулась из Индии. Ее дочь фактически воспитали ее родители, особенно мать радовалась тому, чтобы снова растить ребенка, когда все ее собственные дети давно покинули отчий дом. И удивительно то, что, хотя родители сами завели шестерых детей, только у одного из братьев пациентки есть собственные дети – у того, который занимается компьютерными технологиями, и эти дети очень редко навещали бабушку с дедушкой.

Исходные данные пациентки передают состояние ее сознания на момент начала многолетней групповой терапии. Вся ее жизнь была омрачена чувством вины и заниженной самооценкой. Посредством идентификации с агрессором она подчинилась режиму отца и даже после его смерти его строгое «сверх‑я» неутомимо продолжило свою работу. Правда, она пыталась избежать семейной динамики посредством побега в чужую страну, выбора партнера, который казался антиинцестуозным, и беременности. Но все ее попытки оказались тщетными, она «в раскаянии» вернулась назад и даже принесла родителям своего ребенка, которого они охотно приняли, радуясь новой задаче. Предназначение пациентки было предопределено: ухаживать за родителями, и она приняла это и выполнила, пусть и без большой радости. Следующей проблемой пациентки были отношения с дочерью, вновь омраченные чувством вины. Дочери уже около 25 лет, и у нее серьезные проблемы с тем, чтобы получить хоть какое‑то образование, но она не берет на себя ответственность за это, а принуждает мать решать все свои проблемы, в том числе и финансовые. Таким образом, госпожа Инграм находится в тисках чувства вины и долга с двух сторон: из чувства вины она отдала своего ребенка родителям, что опять же вызвало чувство вины (и стало реальной виной) в отношении ее дочери.

Сабина Арбейтер

Госпожа Арбейтер имеет за спиной долгую аналитическую терапию, сначала индивидуальную, потом комбинированную – индивидуальную и групповую, затем еще долгую историю групповой терапии. За это время она смогла существенно проработать и отгоревать сложные семейные отношения. Отец, успешный врач в провинциальном городе, был циничным патриархом, который ценил только себя и ставил свои интересы во главу угла, последнее слово всегда оставалось за ним, и он принимал решение за всех, от него зависящих. Среди них была и его жена. Их отношения выросли из «маленькой связи», она подчинилась ему и давно бросила свою работу. Она родила главе семьи четырех дочерей, а потом постепенно стала спиваться. Динамика пациентки определялась чувством вины в отношении матери, она считала, что должна ее защищать и не имеет права ее бросить. Другая сторона ее сложностей – освободиться от родительского дома, ведь ее снедала тяжелая тоска по возможности наконец получить достаточно отцовского внимания, признания и, собственно, любви. Она была той из четырех сестер, кто в наибольшей степени отделился от родителей пространственно, и единственной, кто получил высшее образование, – она стала учителем полной средней школы. На первом месте у нее стояли серьезные проблемы, с тем чтобы добиваться своего: она чувствовала, что подчиняется коллегам, боялась начальства и совсем в себя не верила. С одной стороны, через какое‑то время после начала новых отношений она чувствовала себя недостаточно хорошей, уродливой, неготовой или же недостаточно умной в сравнении с новым партнером, или же у нее развивалось чувство, что он уступает ей и не подходит. В любом случае, это регулярно приводило к расставаниям спустя короткое время. И каждый раз она замечала за собой, что после этого она чаще навещает родителей, в том числе чтобы повидать сестер и их детей, которые продолжали жить в том же маленьком городе. Каждый раз ее надежда на то, что отец наконец будет мил с ней и признает ее такой, какой она стала в 30 с небольшим, разбивалась в прах. Очевидные проблемы матери с алкоголем никогда не обсуждались в семье, стыд и чувство вины пациентки росли с каждым разом, она чувствовала, что должна ей помочь, но не знала как.

Терапия была успешной в том смысле, что она смогла получить удовлетворение от своей карьеры, наконец смогла выдержать отношения, вышла замуж – родители нашли причину не прийти на свадьбу – и забеременела. К сожалению, беременность закончилась выкидышем, она очень горевала о потерянном ребенке, но была достаточно уверена в том, что вскоре снова забеременеет. В остальном она была довольна своей жизнью, и желание закончить многолетнюю терапию было встречено общим одобрением группы. Через год она снова пришла, очень озабоченная тем, что новая беременность не наступает, но еще не решила, хочет ли она снова начать терапию.

Во время второго интервью она сказала, что подумала об этом и решила, что справится сама, поговорит об этом с мужем. Но при встрече она окинула меня таким тоскливым, по‑детски эротизированным взглядом, что я подумал, что отцовский перенос еще отнюдь не смягчился. И она тараторила без остановки, как будто забыла, что совсем не настроена начинать терапию: из‑за ее озабоченности тем, что она не может забеременеть, – в последние девять месяцев все было направлено на это. Она набрала пять килограммов, потому что это в каком‑то смысле имеет отношение к беременности: «Когда беременеешь, толстеешь, т. е. – хотя это безумие! – я будто думаю, что если я растолстею, я забеременею». Она больше не занимается спортом, не ходит на пробежку, она же может забеременеть, и так она потеряет ребенка. Она не хочет горевать и оставлять надежду, но на самом деле каждый день думает о том, не хочет ли она до сих пор слишком многого от отца и не может ли это быть причиной, по которой она не беременеет (т. е. беременность стала бы знаком слишком большой отделенности от семьи, чего она пока не могла себе позволить).

Этим утром она видела сон, который хочет рассказать: ребенок сидел у нее на коленях, и она пыталась положить его в коляску, но он все время выскальзывал, забирался под одеяло, и она не могла с ним совладать. Потом ребенок закричал от голода, она хотела дать ему грудь и вдруг обнаружила, что у нее нет молока! В отдалении проходили две матери с колясками и радостно смеялись. Ее муж все это время сидел в кресле и смотрел на нее, а на ребенка не обращал внимания.

Озабоченно она спрашивает себя, не может ли быть так, что она не способна стать хорошей матерью, как это изображено во сне. Я стараюсь это смягчить и говорю, что это, может быть, просто озабоченность, опасение, фантазия, ведь сон не отражает реальности. И, возможно, во сне она не только мать… Да, она уже думала о том, не может ли она быть ребенком, ведь у нее самой не было достаточно хорошей матери. Она без остановки плачет. Она больше не хочет горевать, ее прошлое должно уже остаться позади.

Когда у самой старшей ее сестры был день рождения, который, конечно, праздновали в родительском доме, отец действительно заявил, что эта сестра всегда была его любимой дочерью. Та, конечно, лучилась от счастья. Госпожа Арбейтер берет себя в руки. Тогда другая сестра ужасно разрыдалась: когда же отец и ее назовет так! Госпожа Арбейтер: «Ты с ума сошла, тебе почти 40, ты всю жизнь будешь этого ждать?!» Но что если эта часть и в ней самой по‑прежнему достаточно велика? У меня появляется смутная мысль о возможности, что беременность не наступает, потому что ребенок должен быть пожертвован отцу, патриарху, который, как предводитель секты, управляет всеми своими женщинами: своими дочерьми и многими (пусть даже и не зачатыми от него непосредственно) детьми. Конечно, она думает о сестрах, они ведь уже давно отделились от родительского дома, частично переехали в большой город, заводили мужей, беременели, но отношения распадались, и все сестры возвращались с детьми либо непосредственно в родительский дом, либо, по крайней мере, в тот провинциальный город. Конечно, так или иначе они приносили отцу внука! К концу сессии она осторожно сформулировала, не может ли она еще раз обдумать то, что сегодня пережила, и принять решение о том, будет ли она продолжать терапию, позже.
Третье интервью

Она прошла обследование на гормоны и даже абдоминоскопию – физически она здорова. Спермограмма мужа была неоптимальной, поэтому он бросил курить. Раньше он говорил, что бросит, когда появится ребенок, что она все время предъявляла ему как знак его амбивалентности в отношении ребенка. Она же, напротив, безусловно хочет ребенка, полностью за, и даже слишком нетерпелива в этом отношении, она это признает. Он же не видит никакой проблемы, считает, что надо просто подождать. Я говорю, что это выглядит так, будто они поделили естественную амбивалентность: он колеблется, в том время как она на 100 за. Да, это правда, многие коллеги в его большом международном концерне, которые гораздо старше него, не заводят детей, чтобы сохранять «гибкость», и он должен с ними конкурировать. Она же решила не строить карьеру, а, как рядовая служащая, она сможет достаточно много времени уделять ребенку. Недавно ей предложили подать на повышение, но она не хочет, хотя заполнила нужные бумаги и муж настаивает на том, чтобы она их наконец отправила. Но сейчас ясно, что она не на 100 отказалась от карьеры, скорее, сохраняет амбивалентное отношение к ней, т. е. тоже не уверена на 100 в том, что хочет ребенка (а кто же уверен?).
Четвертое интервью

Она хотела отправить бумаги на повышение, но не смогла найти нужную форму, ей пришлось попросить новую, которую она заполнила и отправила. Сейчас ей нужно оценить практику стажера, она поставила ему «удовлетворительно» за среднюю успеваемость. Но ему это не понравилось, и он громко и самоуверенно спорил с ней, пока она не согласилась еще раз подумать над этим. В таких ситуациях она чувствует себя никчемной, считает, что не может оценивать других, и думает о том, как ее отец однажды сказал: «Я совсем не могу представить тебя учительницей!» Часть ее «сверх‑я» идентифицирует себя с таким отношением отца.

Сейчас она была у родителей (ее муж с ней больше не ездит). Отец причитал, почему она оставила своего бывшего, ведь он был таким милым, а ее муж, в сравнении с ним, вообще никто, просто зануда. Конечно, она вышла за него замуж, потому что не нашла никого получше. Она сдержанно что‑то пролепетала в ответ, а сестра постоянно вклинивалась: «Но, отец, Йорг очень милый!». Отец делал так всю жизнь: как только она сходилась с мужчиной, он этого мужчину обесценивал, а когда она с ним рассталась, то, в сравнении со следующим, он внезапно становился очень милым. Я говорю, что она сама не находит контраргументов, у нее отсутствует чувство собственного достоинства из‑за ее идентификации (с агрессором), которая мешает ей взбунтоваться, сесть в машину и поехать домой. Она соглашается, она даже осталась у родителей ночевать, а на следующее утро отец спросил, почему ее муж больше к ним не приезжает…

В основном госпожа Арбейтер принимает приговор отца, будто она ничего не стоит, у нее неправильный муж, по крайней мере, одна ее часть принимает это. Соответственно, сам отец, как и тот стажер (конечно, мужчина), правильный. К сожалению, госпожа Арбейтер обнаруживает в себе некоторые тенденции, унаследованные от отца: она скептически относится к иностранным друзьям своего мужа, как будто они ничего не стоят, потому что иностранцы. Когда она теряет равновесие, она даже не способна больше сочувствовать матери, а смотрит на нее свысока, с презрением, имитирует отца, который постоянно отчитывал мать, отчего она сама так много страдала и продолжает страдать. Здесь мы видим два типа идентификации с агрессором (Hirsch, 1996): первый – это идентификация через подчинение (ее имел в виду Ференци – Ferenczi, 1933), она соглашается с мнением отца о том, что она ничего не стоит; второй – идентификация через подражание (его описала Анна Фрейд в работе 1936 года), в которой человек имитирует агрессора, следует за ним, чтобы принадлежать к миру сильных, и ищет более слабых, которые определяются как никчемные.
Пятое интервью

Она разговаривала по телефону с кузиной. Та поинтересовалась, не забеременела ли она наконец, как тогда было дело с выкидышем, на какой неделе он произошел и т. д. и т. п. Госпожа Арбейтер с готовностью выдала кузине полную справку, а потом злилась и недоумевала, в чем смысл этих настырных вопросов кузины. Как могла она, словно кролик перед удавом, давать справку об интимных сторонах своей жизни! Она не спала в ту ночь, впала в панику, собралась с силами и перезвонила кузине, чтобы узнать, к чему были все эти вопросы. Ответ был прост: кузина беременна. Эта кузина – крестная дочь матери, еще ребенком госпожа Арбейтер ревновала мать к ней, как будто кузина больше получала от матери, чем она сама. Сейчас ее пригласили на день рождения дяди, она не хочет идти, семья все время спрашивает: «Ну, что, ты беременна?». Еще ее пригласили на свадьбу в качестве свидетельницы, невеста беременна, она не хочет идти, но должна, она же свидетельница, в конце концов. Она боится расспросов.

Становится ясно, что возникает связь между «быть», «получать» и «иметь»: она лишена ценности и обретает ее, когда что‑то получает.

Сейчас с чувством неловкости она вспоминает ситуации, когда она ребенком буянила, если чего‑то не получала: «Если я не получу этот свитер, я убегу!» – угрожала она родителям в 10. Тогда мать покупала ей свитер, хотя до этого говорила «нет». Она думает, что ее кузина более ценна, потому что она больше получала (от матери). Сейчас кузина «получит» ребенка! Это плохо для ребенка, говорит она себе и снова чувствует себя неловко.

Уравнение тут простое: если кто‑то чувствует себя лишенным ценности (как женщина), получить ребенка – значит обрести ценность, и обладание ребенком сделает мать менее никчемной. Я еще к этому вернусь.

Амбивалентность пациентки в отношении беременности и материнства подпитывается из двух источников: с одной стороны, ее чувство собственного достоинства очевидно ничтожно, она ничего не доверяет себе на работе, чувствует себя хуже своих партнеров (как мать) или чувствует, что неправильно выбрала партнера, т. е. терпит поражение и там. Мать, очевидно, не может служить положительным примером, она всегда казалась пациентке, скорее, подчиненной отцу, его довеском, нежели самостоятельной, уверенной в себе женщиной. И четверо детей: кажется, будто она родила их отцу, чтобы расширить его империю, и, таким образом, не стала настоящей матерью. С одной стороны, госпожа Арбейтер идентифицирует себя с матерью: ее чувство собственного достоинство так же мало, с другой стороны, она борется с этим, хочет от этого освободиться и ни в коем случае не хочет повторить судьбу матери. Поэтому она постоянно разрывала отношения, она не хочет такого же брака, как у ее матери, а на лучший она долгое время не надеялась. Поэтому она не может и видеть в себе мать. Опять же, она не хочет последовать за матерью, но не создает себе альтернативу (в любом случае, достаточно долгое время).

Другие корни амбивалентности: хотя госпожа Арбейтер хочет (все еще), чтобы отец ее принял, полюбил и выделил среди сестер, у нее возникает подозрение, что она, как самая младшая из дочерей, должна была родиться мальчиком и хотя бы поэтому никогда не сможет быть достаточно «правильной» для отца. Если бы она получила ребенка, она бы обрела ценность, ее уверенность в себе усилилась бы и она стала бы полноценной (как будто свитер, которого она добилась, действительно был доказательством того, что ее любят). Но, если у нее родится ребенок, возникает опасность, получить его только для того, чтобы быть «хорошей» в глазах отца и наконец принятой им, а этого ее бунтарская часть совсем не хочет. К тому же она должна бы бояться, как ее собственная мать, «подарить» ребенка отцу, ведь сестры именно так и сделали, так сказать, принесли своих детей отцу. По сути, она в том же положении, что и бедный мальчик, который хочет съесть тетин пирог, но должен от него отказаться, потому что властная мать говорит ему: «Тебе, конечно, нужен кусочек пирога, это же твой любимый пирог…» – и это лишает его воли, ведь согласиться с матерью значило бы сдаться. Ребенок для госпожи Арбейтер не мог бы стать ее собственным, поскольку она не может в достаточной мере освободиться, это как если бы отец сказал ей: «Ну, вот наконец ты поняла, что должна принести мне ребенка!». Точно так же, как это коротко и точно отражено в сцене из «Горбатой горы».

Госпожа Арбейтер преодолела свою амбивалентность в отношении возобновления терапии и вернулась в терапевтическую группу. Спустя полгода она забеременела. После рождения ребенка она продолжила терапию и ходит в группу до сих пор.

Два источника амбивалентности в отношении беременности можно отобразить в виде схемы:

Нехватка первичной материнской заботы

Обращение к отцу
Страх не стать лучшей матерью, чем собственная

Страх получить ребенка от отца или необходимость родить ему ребенка (от инцеста)
Отсутствие беременности

Анита Оденвальд

После того как госпожа Оденвальд говорила с сестрой о семейном абьюзе и сестра рассказала ей, что отец проявлял насилие в отношении ее (сестры), но не в отношении пациентки, госпожа Оденвальд предприняла попытку самоубийства. Долгое время она сражалась с потребностью разрушить семейную тайну и наконец поставить под вопрос существование «идеальной семьи». Сейчас она беременна и хочет замуж, но боится приглашать свою семью на свадьбу. Ей страшно, что, если она продолжит притворяться в том же духе, как будто за семейным фасадом ничего не скрывается, она снова уйдет в себя, и это полностью нарушит ее внутреннее равновесие, как это уже было однажды на свадьбе подруги. Поскольку госпоже Оденвальд тяжело подбирать образы и фантазии для своих конфликтов и сложных отношений, я предлагаю следующие образы для смены поколений в семье и предстоящей свадьбы: «Либо мы неистово друг друга любим, либо больше не увидимся». Нужно выбрать золотую середину, пригласить родителей, но держать отца на расстоянии: никаких объятий, никаких поцелуев в губы, никакой демонстрации притязаний на власть. Семья не такая уж сплоченная, как это кажется госпоже Оденвальд, это, скорее, ложная картина: двоюродный брат, сын брата отца, покончил с собой после того, как признался в своей гомосексуальности. Дядя был отвратительным: однажды отбил у брата (отца пациентки) девушку, постоянно приставал к его жене (матери пациентки). После попытки суицида пациентка сказала матери, что, может быть, она это унаследовала, ведь двоюродный брат же… Я говорю: «Здесь гены не нужны: кто знает, что произошло между дядей и его сыном».

Беременность имеет двойственное значение. С одной стороны, ребенок мог бы восстановить (в фантазиях) идеальную семью. В конце концов госпожа Оденвальд стала бы наконец любимой дочерью, превзошла бы сестер и смогла бы спасти семью, ведь первый внук доказал бы, что это самая нормальная семья, все в порядке, дети кем‑то стали, и вот родился внук. Она бы возложила ребенка на колени отцу, все было бы в порядке (ведь отец же, как она наивно заявила в группе, в своем возрасте уже асексуален), да и вообще, сестра же только внушила себе фантазии о насилии со стороны отца…

Эта идиллия может содержать в себе и ужас. В группе она думала о «Ребенке Розмари»: это значит вынести беременность ради кого‑то, ведь темные силы ждут, что ребенок окажется монстром, фантомным плодом инцеста! Нельзя забывать: у отца четверо детей, но до сих пор ни одного внука. Пациентке 38 лет, она младшая из детей и сейчас беременна. Бессознательный страх, что она должна будет принести ребенка в жертву, а именно в жертву отцу, патриарху, мог до этого мешать появлению внука. Или же госпожа Оденвальд могла подумать: «Я не покажу вам ребенка, он мой!». Тогда ребенок стал бы символом отделения от семьи, собственной жизни, освобождения и индивидуации.

В завершении этого раздела хочу привести небольшой пример из терапевтической повседневности.
Медсестра Йоланде Катценштейн⁴² говорит: «Я хочу иметь детей, но не для своей матери». Когда у пациентки впервые появилась своя квартира, мать заявила: «А вот сюда встанет детская кроватка!». Но это должно было стать рабочим местом пациентки. Когда пациентка закончила учебу, отец сказал: «Мы отлично справились!» – снял свой диплом со стены мастерской и повесил копию ее диплома на его место. Однажды я говорю ей: «Или же рождается ребенок, и его приносят в жертву бабушке и дедушке…» Она перебивает меня: «Это делает моя сестра: она отдала своего ребенка матери, чтобы работать, а мать была при деле». Это похоже на моего пациента с хронической шизофренией, который отрезал себе палец и подарил его матери на Пасху.
Из этих примеров становится ясно, что рождение (первого) ребенка сознательно интерпретируется как знак желанного прогресса в жизни, но на бессознательном уровне переживается как необходимость сепарации и принятия идентичности взрослых родителей, к чему молодые взрослые еще не готовы психически – они недостаточно развиты. Одной возможностью становится, как в приведенных примерах, вернуться с ребенком в семью (или хотя бы бороться с тягой к этому и либо проиграть эту войну, либо победить в ней). Либо же приходится разбираться с бессознательным значением ребенка: в паре, со своим партнером либо в терапии, так чтобы симптоматика, соответствующая страху перед новой идентичностью, не стала слишком всепоглощающей или внезапной. Я думаю, что послеродовая депрессия, которую так легко объясняют гормональными изменениями, возникает из этого страха, и содержит скорбь (которая при этом не переживается) о том, что теперь всевозможные планы на жизнь и перемены идентичности стали невозможными, потому что теперь человек привязан к ребенку, к этому партнеру, к жизни в качестве родителя. Так же как появление желанного дома и связанной с ним привязанности к месту может стать угрозой (и часто вызывает ипохондрическую реакцию – ср.: Hirsch, 2006a). Рождение (первого) ребенка подобно экзамену, а беременность – подготовка к этому экзамену.
После успешно сданного экзамена один пациент, вопреки ожиданиям, чувствовал себя плохо. Ему чего‑то не хватало, он чувствовал себя подвешенным в воздухе. Перед экзаменом все было иначе, нужно было постоянно готовиться, это его полностью занимало и как‑то поддерживало. Он знал, что должен делать, у него была цель. После сдачи экзамена он провалился в глубокую яму: чего‑то не хватает, он не находит себе места и не знает, чем себя занять. «Как беременность и роды», – думаю я.
Беременность определяет беременную, в первую очередь, внешне. После родов это исчезает, молодая мать должна сама себя определять как мать. В то время как беременная чувствует себя на седьмом небе, внутренне связанной с ребенком и освобожденной от всех требований к идентичности, рождение ребенка может вызвать перелом в обратную сторону: молодым родителям больше ничего не преподносят в дар, им нужно быть родителями, доказать это самим себе и ребенку.

«Я хочу родить ребенка»: беременность как суррогат идентичности

«Я хочу как‑нибудь забеременеть, но не иметь потом ребенка»

(Виола Ритц, 16 октября 1989).
«Я не хотела быть матерью, но тем не менее хотела ребенка»

(мать госпожи Ритц).
Динамика не прошедшей сепарацию дочери, которая хочет принести своего ребенка родителям, содержит в себе и повышение самооценки, ведь дочь наконец будет что‑то значить в глазах отца и матери (то, что она не пережила и не прочувствовала это в достаточной мере раньше, и стало причиной такой зависимости). Если такая зависимая и неуверенная в своей идентичности женщина беременеет, чтобы восполнить дефицит идентичности, она опять же делает это ради родителей, будь то новое сближение с ними из‑за ребенка или символ того, что с семьей все в порядке (см. случай госпожи Оденвальд), даже когда дочь сознательно думает: «Я справлюсь сама!». Беременность значит и временное обретение женской идентичности. Беременная чувствует себя в удивительном согласии со своим телом, сильной и здоровой. Собственное беременное тело становится своего рода хорошей матерью.
Ева Херцигова, 33 года, итальянская модель, радуется предстоящему материнству: «Я на шестом месяце беременности и могла бы еще десять лет пробыть беременной», – сообщила она Vanity Fair. Уже пять лет она вместе с туринским бизнесменом, от которого хочет еще детей (Süddeutsche Zeitung, 8 февраля 2007).

Настасья Рёль: безотцовщина

Госпожа Рёль не знает своего отца, ее мать рассталась с ним во время беременности. Госпожа Рёль не справляется с учебой, несмотря на весь ее ум и другие способности (она блистательно информирует о новостях науки профессоров в нескольких институтах), и это уже второе ее образование. Ей снится сон: она беременна, на пятом или шестом месяце. Она смотрит на свой живот.

Она в незнакомом доме, вокруг много чужих людей, они кажутся пугающими. Она не знает, как эти люди ее видят, что они думают о ее беременности. Я сразу вспоминаю статистику, свидетельствующую, что студентки медицинских факультетов гораздо чаще беременеют перед госэкзаменами, чем во время учебы, и говорю ей об этом. Для студентки‑медика это может стать отсрочкой для идентичности, она сначала займется ребенком, а потом когда‑нибудь вернется к необходимости закончить учебу. Во сне госпожа Рёль подумала, что пять месяцев – слишком поздний срок, чтобы что‑то изменить, т. е. сделать аборт. Я говорю: это звучит как пятый или шестой семестр… Она перебивает меня, смеясь, что все так и есть. Слишком поздно опять менять специальность. Я также думаю о «Ребенке Розмари»: там тоже есть пугающее чужое окружение, которое имеет странные притязания на ребенка. – На выходные она ездила с матерью в небольшой городок в соседней стране, встреча была очень милой, маленькая собачка матери тоже была с ними. Это очень молодой пес, его еще нужно воспитывать. Он очень привязан к матери, как будто он новый ребенок, который заменяет матери дочь.

Когда мать была беременна госпожой Рёль, она была совсем к этому не готова. После родов она сразу же вернулась к работе, бабушка стала матерью, а мать была как отец: она возвращалась с работы по вечерам… В «Ребенке Розмари» кажется, что нерожденный ребенок должен родиться для чужеродных целей. Чудовищное окружение во сне связано со страхом, хотя во сне она этого страха не чувствовала. Удивительным образом она полагает, что ребенок делает из матери нечто чуждое, незнакомое. Как если бы мать должна была во время беременности удивляться тому, что она станет матерью, будто это что‑то инородное. И она сразу же отдала своего ребенка собственной матери и заранее отправила отца подальше. Такой ребенок и сам по себе должен остаться чужим, она всегда была другой, чужой, ребенком без отца. Во сне страх перед чужими и новой идентичностью, страх ребенка проецировался на пугающее окружение. В фильме Розмари отдают во власть чужеродных сил. Но одновременно можно заметить, что это и ее собственные страхи перед ребенком, страхи новой идентичности, которая ей навязывается. В ее страхе скрыто и желание избавиться от ребенка, если пугающие люди заберут его. В фильме мать в итоге принимает чудовищного ребенка. Когда госпожа Рёль родилась, не было никого, для кого бы родился этот ребенок, был вакуум на месте отца, нечто ужасное. Не было отца, который помог бы ребенку обрести идентичность.

Динамика прояснилась: прогресс в учебе и ее окончание означают отделение от матери. Мать компенсирует возможную утрату дочери с помощью маленькой собачки, у нее снова есть «ребенок». Если бы пациентка забеременела и родила ребенка, она не закончила бы учебу, вернулась бы к матери и у матери бы снова появился ребенок. Опять же не было бы отца, констелляция детства пациентка повторилась бы: бабушка, мать и ребенок.

Николь

Терапия подростка. Николь (дочь моей пациентки госпожи Куадбек, ее уже приносили ко мне в практику в семимесячном возрасте) 18 лет, и ей предстоят выпускные экзамены в школе. Уже сейчас она «ужасно хочет иметь ребенка», и партнер ее на это только воодушевляет, он «уже такой взрослый», на 10 лет старше. Николь обожает лошадей. В стойле, где она уже много лет ухаживает за лошадьми, чтобы ездить на них, есть старая лошадь, которую она очень хочет спасти, хочет купить ее, чтобы спасти ей жизнь! Она бы заботилась о ней, ухаживала за ней, содержала ее! На прошедших сессиях я не делал тайны из своего скептического отношения к этой затее, мне бы больше хотелось, чтобы она строила планы на время после окончания школы вроде «поехать учиться в Южную Германию», «поехать на год учиться в Канаду» и т. д. Она приходит на сессию сияющей и в отличном настроении, мне предстоит угадать, в чем дело. Она купила лошадь! Это стало возможным, потому что мать познакомилась с женщиной, которая идеально содержит лошадей, она лошадиный терапевт и была готова взять лошадь на себя и использовать ее в учебных целях, т. е. Николь не пришлось бы тратиться на стойло и корм. Ее «папуля» (родители давно в разводе) тоже сразу сказал, что тут не о чем думать и пообещал дать денег. «Петти», ее парень, был против, он сразу сказал, что она будет все выходные проводить в стойле. Почему же я строю такое лицо, как будто меня это совсем не радует? Я признаю, что я все еще отношусь к этому скептически, я ведь достаточно ясно ей сказал, на редкость ясно, что я об этом думаю. Да, это она тоже понимает, но: «Теперь у меня есть мой ребеночек!». Она рисует себе картину, как она обо всем позаботится, не о пеленках и бутылочках, а о попонах и щетках, чтобы ухаживать за лошадью. Она идеализирует новое стойло: там нет лишней болтовни, нет враждебности, все ей улыбаются. Она снова вынуждает меня сказать что‑нибудь хорошее. Я отвечаю метафорой матери‑подростка: она очень старается отделиться от родителей и посредством беременности, так сказать, насильно делает себя взрослой, в настоящем бунте против родителей: «Я справлюсь и без вас!». А когда ребенок появляется на свет, есть два варианта развития событий… «Да, я поняла, что с лошадью это тоже может случиться, что‑то может пойти не так и, может быть, я не смогу за ней ухаживать и придется ее отдать обратно». – «Да, это один из вариантов, когда молодая мать должна отдать ребенка. Другой вариант: она в некоем раскаянии возвращается к матери, которая радуется получить дочь обратно, а вместе с ней и еще одного ребенка». Тогда она говорит: «Да, смешно, моя мать могла бы быть против, но она только сказала, чтобы я не говорила бабушке с дедушкой, потому что деньги от них! Смешно, что мать ведет себя так нелогично и непоследовательно: она все время меня ругает, что я не умею обращаться с деньгами и что она мне больше не будет давать никаких дополнительных денег. С другой стороны, она сейчас перевела мне деньги на ветеринара, потому что у наших кошек кошачий грипп, конечно же, я отлично распоряжусь тремя сотнями марок, но я думаю, что я переведу деньги назад». Николь точно замечает, что мать заинтересована в том, чтобы поддерживать с ней связь, входить в контакт и быть ей другом, чтобы она оставалась рядом с матерью. Тогда она говорит: «Мне нужно закрыть счет и открыть новый, потому что мать постоянно видит, на что я трачу деньги, она работает в банке и контролирует состояние моего счета».

Получить ребенка – значит обрести идентичность, правда, извне, от кого‑то. Тут играет большую роль, хочет ли маленькая девочка, в эдипальном отношении, непременно получить ребенка от отца (т. е. опять же получить то, что получила мать, из‑за чего возникает зависть к матери и злость на отца), или же она ориентируется на мать как на образец для подражания и, идентифицируя себя с ней, перенимает способность однажды по полному праву самой быть матерью и иметь ребенка. Эдипальная девочка, которая кажется себе маленькой и неполноценной (в сравнении с матерью), может развить фантазию, что мать становится важной и значимой только посредством отца, и она тоже хочет иметь это, но не может из‑за запрета на инцест. Позже этот эдипальный конфликт среди женщин, которые не прошли сепарацию, не освободились, играет роль, когда они не могут забеременеть несмотря на желание иметь ребенка, переживают выкидыши или делают аборты. Тогда мучительное желание получить идентичность от отца или того, кто его заменил, сохраняется, но его исполнение вызывает столько страха (тогда она опять же будет слишком сильно привязана), что остается мучительным желанием. Обрести ребенка значит, что отец дарит или делает маленькой девочке ребенка, т. е. делает что‑то, в то время как мать показывает своим дочерям (и сыновьям, конечно, тоже), что значит быть матерью. За вопросом бездетной женщины «Почему я не могу завести ребенка?» скрывается вопрос «Почему я (до сих пор) не стала матерью?». Если на вопрос об идентичности, по крайней мере, о чувстве идентичности, слишком сложно ответить и если отношения недостаточны и обретение желанной собственной семьи кажется недостижимой целью, тогда в ребенке можно увидеть освобождение: «Если я получу ребенка, тогда у меня будет цель и будет семья». Как было сказано выше, иметь ребенка и быть матерью (и быть отцом, конечно, тоже!) может быть очень разными понятиями.
Госпожа Ангерер, которой сейчас чуть больше 40, пришла в анализ, когда ей было около 35 лет из‑за тяжелых депрессий, которые развились у нее в браке с мужчиной гораздо старше ее, у которого уже были дети и который совсем не хотел заводить еще детей от нее. При этом у него постоянно были отношения с другими женщинами вне брака… Она давно развелась, у нее есть друг, который живет в далеком городе со своими двумя детьми, он тоже разведен. На сессии речь идет о том, что она никогда ничего особенного не получала от родителей, только все самое необходимое. После смерти родителей между братьями и сестрами разгорелась вражда из‑за наследства, все хотели что‑то получить. И тут вдруг внезапно она говорит: «Я бы очень хотела ребенка». Непонятно, хочет ли она какого‑то особенного, уникального ребенка, или же она хочет дать этому фантомному ребенку что‑то особенное, чего она сама не получила, или же она хочет получить от ребенка то, чего была лишена. Госпожа Ангерер говорит: «Если мне плохо, тогда я чувствую очень сильное желание завести ребенка. Я думаю, что это некое восполнение дефицита. Сейчас я думаю, что я ничего такого бы никогда не сделала, я лучше погружусь в работу». Но спустя небольшое время она говорит: «Если у меня все так хорошо, как в эти выходные, если я чему‑то радуюсь и могу что‑то сделать, все дается легко, тогда желание завести ребенка не такое сильное, мне это не нужно». Я говорю: «Тогда вам не нужен ребенок, которому вы могли бы дать жизнь». Ей снится сон: «Кто‑то (мужчина, добавляет она потом) несет ребенка в рюкзаке‑переноске, ребенок ей улыбается». Мы прорабатываем, что во сне возникает относительно зрелый вопрос: «Кто будет носить со мной ребенка, держать его, заботиться о нем, какой мужчина, какой партнер?». Ведь от ребенка мало что можно получить – о ребенке надо заботиться.
Долгое время в анализе госпожи Анрегер возникал и оставался без ответа вопрос, могло ли в ее детстве иметь место сексуальное насилие со стороны отца. У нее развился невероятный гнев на ее мужа, который был намного старше, она чувствовала, что он обманывает ее, проявляет насилие. Гнев постепенно распространился на почти всех мужчин, водителей на трассе, которые доводили ее до белого каления, коллег и соседей и, наконец, и на меня, ее аналитика‑мужчину. В отчаянном гневе она упрекала меня в том, что я не помог ей завести ребенка – посредством анализа, насколько бы конкретно она это ни представляла. Гнев не смягчился даже к концу анализа (сегодня я думаю, что гнев на всех мужчин смягчил гнев в отношении партнера), который был прерван спустя семь лет упорной работы непримиримо и с хлопаньем дверьми. Не меньше чем через год мне пришло письмо от пациентки с фотографией среднестатистически страшненького новорожденного. В письме она выражала благодарность и признавала, что могла быть ко мне несправедлива.

Беременность и роды как угроза идентичности

Нерожденный ребенок, конечно, может переживаться как объект враждебный и преследующий, разрушающий идентичность, как в примерах с госпожой Ниман и Мартой. Если слишком сильное чувство агрессии, гнева и разочарования, а также чувство вины из раннего опыта отношений «мать – дитя» сохраняются у беременной, они будут проецировать ее на плод в «неизбежной регрессии беременности» (Pines, 1990, S. 312).
Плод – это аспект плохого «Я» или плохого внутреннего объекта, который нужно исторгнуть. В анализе таких пациенток видно, что ранние отношения с матерью пронизаны фрустрацией, гневом, разочарованием и чувством вины. Потеря плода посредством выкидыша или аборта переживается, скорее, как облегчение, нежели утрата. Как будто сохранившаяся внутри плохая мать не разрешила дочери, в свою очередь, стать матерью (там же).
Другие соматические реакции, например экстремальная тошнота во время беременности, – более мягкие формы защиты. Беременная также может проецировать негативные аспекты образа собственного «Я» на нерожденного ребенка. Опасения, что ребенок сформирован неправильно, часто встречаются в таких случаях и нередко вызывают соответствующие сны.

Если же беременность оказывается временем внутреннего равновесия и хорошего самочувствия, роды могут оказаться брутальным переломом, катастрофой сепарации. Это расставание с полученным взаймы, в подарок, чувством идентичности во время беременности. Посредством родов молодая мать внезапно сталкивается с требованиями к материнству. Вместо того чтобы получить идентичность напрокат, она теперь должна быть матерью. Если беременность была связана с представлением об инкорпорации хорошего материнского объекта, вместе с которым и собственное «Я» было хорошим, рождение должно стать более или менее катастрофической сепарацией. Одна из пациенток Хальберштадт‑Фрейд пережила такую послеродовую депрессию.
Тем более сильным был шок от разрывания связи. Сепарация подействовала так, что она чувствовала себя пустой, апатичной, одинокой и ограбленной. С момента рождения ребенка она выглядит так, будто находится в глубоком трауре (Halberstadt‑Freud, 1993, S. 1043).

Моя пациентка, которая очень хорошо себя чувствовала во время беременности, описала это следующим образом: «Когда ребенок появился, это было чудовищным провалом для меня. Пришла реальность, и довольно брутальная. Тело так поменялось, я снова чувствовала себя плохо, хотя во время беременности хорошо выглядела. Ребенок кричал три месяца подряд, я была словно парализована и была не способна как‑либо ему помочь. Я провалилась из приподнятого состояния во время беременности в глубокую бездну, чувствовала себя прикованной к ребенку из‑за его абсолютной беспомощности. Иногда возникало и чувство, что я очень тесно связана с ним. Я бы с удовольствием засунула его обратно в живот. Ребенку понадобилось три месяца, чтобы понять, что он родился на свет».
Было ясно, что матери понадобилось ровно столько времени, чтобы принять этот факт.

Желание ребенка

Конечно, бездетность при сохраняющемся желании завести ребенка становится большим несчастьем для пар, которых это коснулось. Причина может быть физической, но так получается, что физические факторы смешиваются с психологическими: в конце концов тело или тела могут быть абсолютно здоровыми, а беременность все же не наступает. Если пара фиксируется на исполнении своего желания завести ребенка, возникает опасность, что само это желание и усилия к его исполнению становятся суррогатом идентичности. Если предпринимается чисто соматическая терапия с целью зачатия, то возможный психосоматический фактор остается в стороне. Динора Пайнс (1990) предполагает комбинацию недостаточной интроекции (с последующей идентификацией) положительного собственного опыта отношений с матерью и непреодоленных и вызывающих чувство вины эдипальных желаний, которая приводит к соматизации и постоянным прерываниям беременности. В случае, когда в бессознательном есть серьезные препятствия для возможности иметь собственных детей, которые манифестируются в бездетности (мы видели несколько подобных примеров), то эти враждебные факторы направляются против зачатого с посторонней помощью ребенка. В начале трагедии о царе Эдипе Лай, «озабоченный своей бездетностью <…> обращается к дельфийскому оракулу; тот сообщает ему, что это несчастье на самом деле благословение, потому что ребенок, которого родит ему Иокаста, убьет его» (ср.: Ranke‑Graves, 1955). Возможно, во многих случаях речь идет об определенной мудрости тела, ведь бездетность помогает избегать большего несчастья.

Желание завести ребенка, собственное тело во время беременности и сама беременность, даже бездетность или фиксация на ней, но также и ребенок после рождения могут использоваться в фантазии и агировании как одновременно желанный и внушающий страх материнский объект. Амбивалентность проявляется по‑разному. Собственный ребенок значит для многих молодых взрослых окончательное прощание с детством, родительским домом. Родительство приносит с собой высокие требования к идентичности, жизненные ограничения и утрату свободы. Древние желания первичного материнства актуализируются, так же как и эдипальные конфликты. Ребенок должен стать основанием для идентичности, но одновременно является и угрозой для нее. Обнаружение и проработка конфликтной динамики могут помочь выдержать ненадежную беременность, лучше принять новорожденного ребенка и, возможно, реализовать не исполненное до этого желание стать родителем.