М.Мамардашвили. Как я понимаю философию. Мераб Мамардашвили как я понимаю философию
 Скачать 1.55 Mb.
|
|
www.koob.ru правды, истины. Еще поэт Уильям Блейк говорил водном из своих мистических прозрений Ни один человек не может прямо от сердца говорить правду. А ведьмы считаем, что лучше — прямо от сердца. Нам достаточно, если есть намерение любви — значит, мы любим. Если у насесть позыв искренности — значит, мы искренни. Если у насесть позыв чести — значит, мы честны. Ничего этого нет. Это все недосуществование. Арто осознал, как трудно от недосуществования, которое набито этими позывами, перейти к существованию. И нам это должно быть ясно. Ведь все мы — голоса лимба, голоса неродившихся душ. (Есть такой термин. Он не переводим ни на какой язык) Арто в себе физически эту проблему пережил, которую я сейчас описываю чисто интеллектуально. Ну, один способ описания не хуже другого. Просто можно пожалеть, что Арто распял себя на кресте перехода из лимба в существование. Как перейти Через пуповину лимба. Во-первых, есть эта пуповина, даже когда ты уже вышел из лимба, у тебя есть пуповина лимба. Еще и потому особенно, что нужно все время впадать. Всегда приходится заново впадать в состояние вышедшего из лимба. Я описываю проблему Арто. Она у него как бы двойная с одной стороны, это — проблема лирики человеческой души, с другой стороны — проблема исторического существования. Возьмем лирику человеческой души. В чем здесь дело Есть такое французское выражение Никто не хочет отдавать душу. Отдать — плохое слово. Во французском это скорее — обнажить, показать, выставить на всеобщее обозрение. Никто не хочет. Почему По одной простой причине. Потому что моя душа — это то, чего я и сам не знаю и с чем только я один на один имею дело и могу только сам, своим трудом в себе кристаллизовать, если мне, конечно, удастся. Как же я могу тем, чего сам не имею, поделиться с другими Невозможно. Поэтому никто и не хочет отдавать свою душу. Потому что это — его собственный интимный счет перед самим собой, перед тем, чего он сам не знает и что он еще должен ввести в существование. Дать форму, дать родиться. Это и есть лирика, лирическая нота нашей души. С другой стороны, эта уникальная ответственность, которая разрешается тем, что это получает существование и входит, полноценно стоит на ногах в мире. Представьте себе босую мысль на площади. Вот сократовская мысль существовала на площади. Жизнеспособная, она стояла на ногах, хотя и босая. Нона этом переходе возникает вопрос. Значит, мы не только лирическое в том смысле слова, что есть что-то, чего мы не можем отдать другим или показать другим, обнажиться перед другими просто потому, что мысами при этом бессильны, беспомощны и не знаем, что еще должны сами узнать. (Ив этом, кстати, состоит крах любой гуманистической демократической фразеологии по отношению к культуре. Она www.koob.ru вся строится на предположении, особенно в социалистическом варианте, что культура есть что-то, чем можно владеть, и что, следовательно, раз этим владеешь как предметом потребления, то это можно делить, и желательно — делить поровну) Действительная культура, действительный дух — аристократичны в глубоком смысле слова, в духовном смысле слова. По одной простой причине. Нельзя поровну поделить и вообще поделить то, чего нет. И что может быть только завоевано или не завоевано с большим риском и опасностью в интимном отношении, которое никто из нас на всеобщее обозрение изнутри самого себя не выставит. Никто не хочет отдать свою душу. Чему мы можем доверить это состояние Можем доверить письму, слову, жесту. Это проблема. Вот, скажем, Платон говорил как можно вообще говорить то, что думаешь Как можно вообще что-то писать Чему это можно доверить Слову Письму Жесту Как Жест — ведь тоже изображение, а изображение неуместно. Но вот посмотрите — до чего мы дошли в этих состояниях. Наша жизнь ведь (российская жизнь и грузинская жизнь) не поддается классическому театральному изображению, потому что существует ряд фантомов, через которые надо пройти, чтобы возник театр театра, чтобы разрушить театральным показом возможность, изображенность чего-то и показать на минуту то, чего нельзя изобразить. Ведь театр, постановка есть разрушение изображения того, что не должно было быть изображено, и шанс для неизобразимого еще должен случиться. Поскольку реальность — это всегда нечто другое по отношению к сцене. Или сцена представляет фигуры чего-то другого, разыгрываемого на наших глазах. Но они должны быть построены так, чтобы другое собственнолично выступало бы перед нами. Вот задача театра Арто! Почему, скажем, он больше доверял крику и жесту, причем сильному жесту, чем словам или сообщению чего-то через содержание слов. Насколько мы театральны Скажем, в грузинской или русской пьесе невозможно изобразить вора по одной простой причине потому что в самой жизни вор играет вора. Известен, скажем, тип блатного. Вот возьмите его мимику. Это не существует в Европе, в Европе воры — профессионалы, они воруют, а не играют воров. А русский блатной — посмотрите на его мимику. Он играет вора. Это не отрицает того, что он на самом деле вор, нет. Я говорю о другом. И попробуйте теперь в пьесе изобразить вора, который играет вора. Какие воровские характеры вы можете ввести в грузинский спектакль Характеры не можете. Так вот, чему мы можем доверить это состояние письму, слову, жесту Эта попытка и феномен существования Арто, который, в конце концов, как Ницше, сошел сума. Все тексты, уже в безумии написанные Арто (а он десять лет пробыл в психиатрической клинике, когда на улицы Парижа вошли немецкие войска, фактически именно об этом. Следовательно, согласно Арто, нужна сильно сбитая, сильно структурированная, сильно сцепленная машина, чтобы вообще могло www.koob.ru случиться состояние понимания в голове человека — в голове актера ив голове зрителя. Это театр насилия или театр жестокости. Потому что только жестокость может до конца изгнать изображения того, что нельзя изображать. Только одна жестокость. Но Арто добавлял все время — нив коем случае не в реальности. Ибо в противном случае теряется весь смысл. Вся кровь и насилие есть кровь и насилие в построении изображения, разрушающего изображение. А если мы этого не сделаем, не пройдем через эти катарсисы в наших собственных душах, то все случится в реальности, то есть буквально случится. Он предупреждал об этом еще до фашизма. И потом все это случилось. Ведь немецкие мифы, скажем немецкий расовый миф или советский социальный миф, — все они разыгрались в реальности. Немцы вкатились в свой расовый миф, причем со всеми атрибутами театра, о котором я говорил. Факельные шествия, драматические изображения сжигания книг. Каких только театральных знаков у них не было Тайные ложи с возвышенной идеологией, символическое восхождение на Эльбрус, совершенно бессмысленное в военном плане, но абсолютно значимое символически водружение свастики на Эльбрусе как символа воссоединения немцев со своей исконной родиной. Потому что известно, что якобы белая раса произошла с Кавказа. Ау нас вкатилась по линии социального мифа. Ну какая разница Есть расовое превосходство или социальное превосходство, иными словами, деление на группы — структура та же самая, абсолютно та же самая. Вкатились в состояние хронической гражданской войны. Ведь чем характеризуется сегодняшний день Тем, что возможна советская пьеса под названием Гражданская война продолжается. У нас гражданская война может сменить гражданское состояние людей со всей театральной атрибутикой, со всеми соответствующими позами. Бедный Арто уже сидел в сумасшедшем доме, а на улицы Парижа вошли призраки его собственных предсказаний и предвидений. Так что или вы разыгрываете все в своем воображении и тем самым справляетесь с определенными силами, или эти силы, кровь и жестокость будут не в театре, а в реальности. Так оно и случается. Вот чтобы это-то ощущение разницы между полноценным миром существования сточки зрения порога изображения, который отделяет одно от другого, чтобы нечто, имеющее порыв к существованию, стало не абортом, непросто лирикой, а стало бы на ноги, вошло бы в историческую реальность, нужна техника, аппарат. Вот таким аппаратом и является искусство, философия, мысль и т.д. Есть такие аппараты. Аппараты событий. Короче говоря, это — аппараты событий, а непросто сумма знаний. Скажем, философия не есть сумма знаний. Вообще мысль не может быть суммой, которую можно передать другому. Это что-то, с чем можно работать и силой чего машина может породить, индуцировать в голове какой-то опыт, какое-то наше впадение в мысль, в понимание, в любовь, в чувство. Ведь нельзя же так захотел поволноваться — и волнуешься. Невозможно. Иногда как пень стоишь www.koob.ru перед тем, что, абстрактно говоря, должно было бы тебя волновать — ноне волнует. Почему А другого волнует. Почему Один и тот же предмет. Значит, вся причинная структура универсума действует иначе. Так вот, эта нота различения — она ив русской литературе промелькнула. Она началась у Гоголя. И уже в современности она завершилась эту ноту подхватил Набоков. Набоков очень чувствителен к голосам неродившихся души к условиям, выполняя которые такие души могли бы рождаться, переходить из лимба в рождение. Поэтому, скажем, он очень чувствителен к фантасмагории Гоголя. У Гоголя впервые появляется потусторонняя лирика недоделанных людей — неродившихся или уже умерших, начинающих жить после смерти. Иве годы в советской литературе линию чисто литературную, достойную линию, когда люди действительно работают со словом, чтобы решать какие-то задачи, продолжала, например, так называемая школа обэриутов. Введенский, Хармс и другие. Частично Заболоцкий, с другой стороны — Платонов, Булгаков, Зощенко. Они через язык дали запись некоторые из них — даже в абсурдном театре первая попытка абсурдного театра, театра абсурда, была у Хармса, например) голосов душ, оставшихся в лимбе. Чтo из лимба неродившихся душ нам говорит И Платонов, например, следуя одному только гению языка, сам лично ничего особенно в себе не понимая (когда ему приходилось о себе говорить и о своем творчестве, это был обычный советский человек стой же степенью тупости и непонимания, как и любой другой),давал страшную картину потустороннего мира, в котором живут, казалось бы, люди, но они — получеловеки. Они человечны в попытке, в позыве к человечности, а живут в языке. Ну как это, в «Чевенгуре» — лошадь, на которой едет наш герой, зовется Пролетарская Революция, а на груди ив сердце он носит портрет Розы Люксембург. Это значит — возвышенная любовь. Это — идиоты возвышенного. Непросто идиоты. Категория идиотов возвышенного. Она, кстати, началась с Достоевского. Еще один герой наших мучеников мысли. Я упомянул Арто, Ницше. К ним нужно добавить Достоевского. Интересно, что он первым отметил то, что в дальнейшем должно было развиться, — появление типа неописуемого человека. Сначала он пытался писать его как Дон Кихота. Но логика языка привела его к тому, что вдруг у него получилась (сначала он носил фамилию Картузова в набросках к повести, а потом уже в Бесах получил фамилию Лебядкина) полудуша в лимбе прекрасного, возвышенного. Он влюбился в проскакавшую мимо на лошади великолепную даму, амазонку, и потом из любви возвышенной, по любви не родившегося человека, получил право на предмет любви самим актом своей любви. Я люблю — значит, мне полагается. Например, советский человек любит Испанию. Она ему полагается, потому что он Испанию лучше понимает.чем сами испанцы. Этот удивительный феномен российской любви ко всему миру Скоро во всей вселенной не уцелеет ни одного предмета от этой всеразрушающей любви. Так вот, такой любовью любит Картузов в е годы www.koob.ru прошлого века. Потом эта дама упала с лошади и сломала ногу. Ион написал Краса красот сломала член. Вот эту-то лирику потом развили обэриуты в русской поэзии. На этом закончим. Я завершил, по-моему, круг. ВЕНА НА ЗАРЕ XX ВЕКА * * Последняя лекция, прочитанная в Москве в Музее изобразительных искусств им. АС. Пушкина в октябре 1990 года. Опубликована в Литературная Грузия. Тбилиси, 1991, № 5, с. 207 — 224. Я заранее прошу простить меня, если тон, выбранный мною, не совпадет с вашими ощущениями, потому что тон этот сугубо личный философия — не профессия, а темперамент и способ жизни, и я не могу вам сообщить никакой суммы знаний, а могу только передать нечто совершенно интимное и потому рискованное в смысле понимания. Есть какие-то опыты человечества, которые отливаются в крупные фигуры, манящие нас своей явной значительностью, таинственностью и каким-то магнетизмом. Венский или австрийский опыт, безусловно, относится к таковыми перекресты с этим опытом, в нашей жизни случающиеся, совершенно не зависят от нашей учености, оттого, насколько мы знаем всю мировую культуру или имели к ней доступ (доступа мы к ней, как вызнаете, не имели, во всяком случае мое поколение. Я просыпался водном из самых провинциальных мест черного туннеля, в котором мы находились, где не было никакого просвета. Я имею ввиду мою жизнь в Тбилиси. Но есть тайные пути наших испытаний, тайные пути бытия, которые, неожиданным для нас образом, оказываются созвучны стем, что обычно мы получаем путем учености, знаний, общения, движений по миру итак далее. Опыт, который совпал, — это опыт понимания того, насколько человеческая цивилизация хрупкое явление. Ведь она предстает перед нами как нечто чрезвычайно хрупкое и тонкое, подобное покрову из легчайшей ткани, сотканной невидимыми силами, в которых, конечно, участвуем и мы, в зависимости от нашей сосредоточенности и усилия, в зависимости оттого, насколько в молодости проснулись в нас гордость и достоинство, совершенно особое достоинство существования, уникального в любом из жизненных проявлений, проснулась страсть чувствовать себя существующими убеждаться вновь и вновь в неотменимости своего существования. Вы, наверное, знаете по себе, что есть целый ряд наших же жизненных проявлений, осуществляя которые мы не чувствуем себя живыми или существующими. www.koob.ru Есть прекрасная фраза у Мандельштама... Кстати говоря, у некоторых русских поэтов, наделенных метафизическим чувством, тянулась эта нить связи с опытом начала века и было очень глубокое историософское дыхание. То есть непросто участие в истории — невольное, кстати, а ощущение принадлежности к каким-то глубинным силами смыслам ее и продолжение этих смыслов. Я имею ввиду Пастернака и, прежде всего, Мандельштама, у которого есть прекрасная — не оговорка, конечно, но она выглядит как оговорка в тексте — фраза о том, что высшее честолюбие художника — существовать, пребыть. Именно этим занималась Вена начала века. Там сплелись нити, которые интересны для нас, потому что они воспроизводятся ив нашем опыте, в нашем отношении к миру и являются составной частью нас в той мере, в какой мы решаемся существовать или быть. То есть жить своей жизнью, а не чужой, умирать своей смертью, а не чужой. Для нас это особенно важно, поскольку мы знаем, что миллионы людей умерли не своей смертью, когда никакого смысла для жизни извлечь нельзя и научиться ничему нельзя. Это основной опыт XX века. Из ада никто не возвращается с полными руками, из ада все приходят с пустыми руками. Шаламов очень хорошо разъяснил нам это, считая, что русская классическая, гуманистическая литература обманывала нас насчет человека, фактически она не предупредила нас об этом. Но, очевидно, предупредить очень трудно. Ведь предупреждала же нас Вена, только мы не слышали. Возможно потому, что это было очень близко в действительности историческое время не совпадает с хронологическим. То, что в хронологическом времени растянуто на десятилетия и кажется нам давнопрошедшим, на самом деле происходит сейчас, и мы находимся в каком-то смысле в той же исторической точке, в той же точке исторического времени, в которой находились художники, мыслители, публицисты и музыканты Вены. Ноя повторяю, в этой же точке мы прошли ада из ада узнать ничего нельзя. Неслучайно существует старый античный символ, символ-запрет оглядываться на тот мир, то есть на ад, выходя из него, если кому-то из смертных, конечно, повезет вернуться из него в жизнь. Вот эта непередаваемость опыта, невозможность выйти из ада нес пустыми руками символизирована в запрете нельзя оглядываться, выходя. И эти миллионы, на которых мы даже оглянуться не можем, потому что опыт бессмыслен и несообщаем, это все — что и забыть нельзя, и простить нельзя простить, конечно, не в простом юридическом смысле этого слова, а в глубоком религиозном или духовном смысле) — эти миллионы зовут нас к какому-то акту осознания самих себя и глубокому преображению всего нашего существа с помощью каких-то сил, которые греки называли «кайросом», www.koob.ru благоприятствующим случаем. Имея ввиду, что не все достижимо человеческими силами, что где-то, на максимуме напряжения, в них вмешиваются или индуцируются еще какие-то другие силы и случается то, чего человек не мог бы произвести сам. То, что я сказал, — это опыт и сегодняшнего дня, но одновременно это и опыт начала века, добытый плотью и кровью разных людей в Европе французов, немцев, англичан, австрийцев. В австрийцах мы можем почувствовать странную вещь — при условии, конечно, что сами заглянем в себя и осознаем тот опыт, который не миновал нас в российском пространстве. Я сказал, что человеческая культура и цивилизация — очень тонкая, деликатная ткань. Ткется она невидимыми руками и как бы на вулкане, прикрывая какую-то бездну. Тоненький слой над бездной, который может легко прорваться. Опыт, о котором идет речь, именно об этом как легко рвется ткань, которую ничто не держит ни внешние силы, ни подчинение человека внешним нормам. Собственно, значение человеческой культуры естественно было бы понимать следующим образом человек перестает быть животными становится человеком по мере того, как начинает подчиняться определенным культурным нормам. Так вот — нет же, этого недостаточно, ни нормами этого нельзя достичь, ни следованием традиции. На чем же все это подвешено Ницше предупреждал Европу если вы добры потому, что можете силой общественных норм и культуры быть добрыми, то это очень шаткое основание — под этим основанием воют фурии. Если выдумаете, что можно естественным образом продолжать традицию, как если бы она была просто самой жизнью и можно было бы продолжать ее также, как продолжаешь жизнь, — то это заблуждение. Можно подумать, что традиция — как твое дыхание ты дышишь и живешь, чему-то следуешь и тем самым она продолжается. Между тем человеческий опыт кричит о том, что нет этого, что ткань, которая ткется над бездной, иная. Здесь и ткачи другие, и узлы свои она завязывает иначе, ибо бытие — это высшее честолюбие человека — ничем не гарантировано, нет никакого механизма, который единообразно и надежным образом воспроизводил бы или, вернее, производил бы эффект существования, бытия. Хотя человечество не покидает мысль о возможности изобретения некоего вечного двигателя человеческого счастья и надежного благоденствия. Скажем, марксизм явно был попыткой такого рода изобретения. Однако невозможно изобрести такой механизм, который, будучи однажды налажен и установлен, обеспечил бы своим действием надежность и вечность человеческого счастья. В бытие мылишь впадаем, чтобы тут же из него выпасть, также как мы впадаем в мысль, чтобы выпасть из нее, не имея возможности положить ее в |