Аль Ани Намир Махди - Методология и философия науки (2 изд). Методология и философия науки
 Скачать 1.08 Mb.
|
|
ГЛАВА 7. ИДЕАЛ НАУЧНОСТИ. КЛАСИЧЕСКИЙ И НЕКЛАССИЧЕСКИЙ ТИПЫ НАУЧНОЙ РАЦИОНАЛЬНОСТИ В истории и философии науки принято выделять два основных этапа в развитии науки: классический и неклассический. Между тем как история развития научного знания простирается дальше этих двух этапов и фактически охватывает собой весь временной отрезок, пройденный человечеством с момента появления первых цивилизаций. Поэтому есть основание, как мне представляется, делить тот путь, который прошла научное знание в своём развитии на два периода: а) длившуюся тысячелетиями предысторию науки, охватывающую собой как псевдонауку, так и преднауку и б) собственную историю науки, которая включает последние четыре столетия в жизни человечества. А вот в этом последнем периоде, т.е. уже в собственной истории науки можно выделить два основных этапа её развития: классический и неклассический или современный. На первом из данных этапов, который берёт своё начало в коперниканской революции в XXVI столетии, формируется классическая наука. Этот этап завершается тем глубоким кризисом, который разразился в классической физике и во всём классическом естествознании на рубеже XIX-XX столетий. Поэтому можно сказать, что современный этап в развитии новоевропейской науки начинается новой научной революцией, последовавшей в самом начале XX столетия как непосредственный результат преодоления данного кризиса, и продолжается по настоящее время. В ходе разворачивания данной революцией, начавшейся формированием М. Планком квантовой теории и А. Эйнштейном теории относительности, складывается неклассическая, современная наука. Некоторые авторы полагают, что помимо классического и неклассического этапов в развитии науки необходимо выделить ещё и так называемый постнеклассический этап её развития. При этом они не приводят каких-либо серьёзных аргументов, подтверждающих данный свой взгляд. Заявляя, что каждый из трёх этапов развития науки «открывает глобальная революция» и что каждому из них соответствует определённый тип научной рациональности, они, однако, не называют той глобальной революции, которая, якобы, открывает постнеклассический этап в развитии науки и не указывают тех постнеклассических наук, чему, якобы, соответствует так называемый постнеклассический тип научной рациональности. И они этого не делают лишь по той причине, что такой революции и таких наук просто не существуют. В противном случае указанные авторы не преминули тут же упомянуть их. Правда, некоторые из них всё же пытаются в качестве образца постнекласической науки голословно объявляют синергетику. С подобной точкой зрения трудно согласиться. И дело здесь заключается в следующем. Если синергетика является теорией современной динамики, она тогда должна предлагать такой развитый математический аппарат, из которого можно было бы вывести законы классической динамики. Однако в таком случае она лишь доказывает свою принадлежность именно к неклассическому этапу развития или, говоря иначе, лишь подтверждает свой статус в качестве неклассической наукой. Если же она всё-таки будет претендовать на так называемый постнеклассичесий статус, то перед тем как это сделать она должна доказать свою научную состоятельность в качестве всеобщей физической теорией, которая включала бы в себя как классические, так и неклассические теории и позволила бы нам таким образом из её уравнений вывести не только законы классической динамики, но и уравнения теории относительности, законы релятивисткой механики, квантовой механики и т.д. Вот тогда и только тогда можно действительно считать её формирование началом нового постнеклассического этапа в развитии науки. Однако, как показывают три или четыре десятилетия существования и развития синергетики, данная наука далеко не является всеобщей физической теорией и вряд ли когда-нибудь станет таковой. Поэтому все разговоры о постнеклассическом статусе синергетики, на мой взгляд, являются беспочвенными. Постнеклассический этап в развитии науки, если суждено такому этапу существовать, скорее он будет связан, по моему мнению, с созданием единой теории поля в виде ли “Великого объединения” или же в форме “Суперобъединении” (“Супергравитации”). И в самом деле, если удастся охватить все известные нам сегодня фундаментальные взаимодействия единой теории (Суперобъединенией), что, однако, маловероятно в обозримой перспективе ввиду того, что по сей день остаётся неразработанной квантовая теория гравитации, то можно было бы в таком случае рассчитывать получить все физические законы из нескольких уравнений Супергравитации. Это, несомненно, перевернуло бы все наши представления о физической реальности и поэтому могло бы стать началом новой научной революции, а следовательно, и нового этапа в развитии науки, который пусть будет назван постнеклассическим. Нечто подобное могло бы случиться также и в случае, если бы нам удалось заглянуть за «горизонт события» и установить законы, управляющие физическими процессами, происходящими внутри “чёрных дыр” или же понять природу тех физических процессов, которые имели место при зарождении нашей Вселенной и на раннем этапе её существования. Дело в том, что есть основание полагать, что физика чёрных дыр как, впрочем, и физика очень ранней Вселенной (не исключено, что эти схожие между собой физики или даже одна и та же физика) отличаются от привычной для нас сегодня классической и неклассической физики. Если это так и если они оказываются более фундаментальными физическими структурами мира, а известная нам сегодня физика оказывается лишь их приближением, их предельным случаем, то это, несомненно, ознаменует собой началом новой радикальной революции в науке, существо которой трудно предугадать и даже приблизительно себе представить. В связи с этим становится понятным тот исключительный интерес, который учёные проявляют к работе Большего Адронного Коллайдера, где, как предполагается, удастся всё-таки моделировать Большой Взрыв и бесконечно малые чёрные дыры, чтобы ближе их изучать и исследовать и попытаться раскрыть их физическую сущность. Поэтому можно полагать, что будущее сулит такими открытиями в науке, которые радикально преображают её и изменят наши представления о мире, и учёные, затаив дыхание, с нетерпением ждут их. Следовательно, не исключено, что уже при жизни нынешнего молодого поколения наступит новая эра в развитии науки, а вместе с ней и во всей нашей цивилизации, конечно, при условии, что человечеству удастся преодолеть тот глобальный кризис, в котором оно оказалось сегодня и сохранить себя, как и всё живоё на нашей планете. Итак, история науки охватывает собой два основных этапа её развития: классический и неклассический. На каждом из них мы различаем определенные принципы, ценностные нормы, целевые установки, которые в совокупности и образуют то, что мы обычно называем научным идеалом или идеалом научности. В содержании понятия «идеал научности» можно выделить следующие элементы или компоненты. Во-первых, форму доказательности и обоснованности научного знания. Эта форма в разные исторические эпохи получает конкретное выражение и наполняется особым содержанием. Во-вторых, форму описания, объяснения и предвидения как важнейших функций научного знания. Эта форма также получает свою конкретизацию в той или иной исторической эпохе. В-третьих, господство тех или иных методов научного исследования. И хотя еще К. Маркс говорил о том, что метод исследования должен соответствовать своему предмету, но, тем не менее, в разные исторические эпохи на первый план выдвигаются те или иные методы. В-четвертых, ценностные нормы и целевые установки, которые в совокупности определяют характер как взаимоотношения ученых между собой внутри научного сообщества, так и их взаимодействие с обществом. В-пятых, социокультурную составляющую (аспект) бытия науки: имеет ли социально-культурные условия значение для существования (функционирования) и развития науки, и оказывает ли наука обратное влияние на культуру и жизнь общества в целом или нет. Все указанные моменты образуют некое единство, которое и составляет, как мы уже отметили, содержание так называемого идеала научности. Вместе с тем необходимо заметить, что данное содержание принимает конкретный вид и выражается в различных формах на разных этапах развития научного знания. Обобщение этих форм привело к выделению в философии науки двух основных типов идеала научности — классического и неклассического (или современного). Давайте несколько подробнее рассмотрим каждый из этих типов и попытаемся их охарактеризовать. 1. Классическая парадигма идеала научности Говоря о классическом идеале научности или классической парадигме научного идеала, прежде всего, следует отметить, что он ориентирован на поиск и установление истины. Поэтому все функции научного знания как бы подчиняются этой главной цели науки, т. е. нацелены на нахождение объективной истины. В свете этого становится понятным, почему классический идеал научности отводит исключительно важное место именно доказательности и обоснованности научного знания. Ведь истинное знание — это знание, безупречно и надежно обоснованное, знание, имеющее под собой твердый экспериментально-логический фундамент. И неслучайно современные исследователи окрестили данное требование классического идеала научности «фундаментализмом». Этот «фундаментализм» получил отчетливое выражение, в частности, через принцип достаточного основания, который со времен Лейбница имеет статус формально-логического закона, а стало быть, и важного критерия надежности и достоверности научного знания. Фундаменталистская парадигма научности особенно обострила вопрос об источнике, исходном начале знания. И это естественно, ибо без решения данного вопроса нельзя установить достаточно твердый фундамент для научного знания и, соответственно, определить надежный критерий его обоснованности. С другой стороны, обоснование знания представлялось в этом свете как его редукция к этому конечному источнику. Именно поэтому в методологическом отношении классический идеал научности выдвигает на первый план принцип редукционизма. В непосредственной связи со всем этим формировалось представление об эталоне научности или научном эталоне. Таким эталоном классический идеал научности объявляет то одну, то другую область научного знания. Так, по мнению одних философов (например, Ф. Бэкона) таким эталоном является опытное (экспериментальное) естествознание, тогда как другие (например, Р. Декарт) видят в этой роли математику или математическую физику. Исходя из этого и в зависимости от того, какая именно конкретная сфера научного знания выдвигается в качестве эталона научности, обычно различаются разные формы классического идеала научности. Среди этих форм особо выделяются математическая, физическая и гуманитарная разновидности классического научного идеала. В качестве существенного момента, отличающего классический идеал научности можно отметить еще и признание автономного статуса науки. Ранее я достаточно подробно остановился на проблему автономизации науки. Здесь следует добавить, однако, лишь то, что классический идеал научности пытается предать автономности науки некий абсолютный смысл и, тем самым, снять саму проблему взаимодействия науки и общества. Говоря иначе, он, как правило, исходит из позиции интернализма, который замыкает науку в себя как область знания, функционирующего и развивающего по внутренним, присущим только ему одному законам. 2. Неклассическая (современная) парадигма идеала научности В неклассической или современной парадигме идеала научности фундаментализм и методологический редукционизм классического идеала научности подвергаются критике. Правда, следует сразу же оговориться и заметить, что не все современные направления методологии и философии науки единодушны в критике так называемого фундаментализма классического идеала научности. Так, например, марксистская методология и философия науки не подвергает принципиальному сомнению тезис этого идеала об истинности и объективности научного знания. Как раз наоборот, она, как мы уже могли убедиться, разбирая некоторые аспекты марксистской теории истины, не просто воспринимает этот тезис, но и развивает его дальше. И, тем не менее, она подвергает редукционизм классического научного идеала принципиальной критике. В отличие от нее, позитивистская и постпозитивистская традиции в методологии и философии науки подвергают критике в первую очередь фундаментализм классического идеала научности. В господствующих или влиятельных на Западе направлениях в методологии и философии науки тезис об истинности научного знания подвергается принципиальному пересмотру. Так, факт существования объективной истины здесь либо вообще отрицается, либо допускается в качестве конечного стимула развития научного знания при твердом убеждении в том, что истина непостижима и недостижима. В силу этого научное знание никогда не может иметь окончательно, абсолютно достоверного характера. Оно, в лучшем случае, может иметь относительную и условную достоверность. Иначе говоря, научное знание может иметь лишь вероятностный статус. В соответствии с данным подходом проблема твердого фундамента научного знания в смысле объективного основания (содержания) этого последнего, естественно, отпадает сама по себе. Лишая научное знание какого-либо объективного содержания, критики фундаментализма классического идеала научности придают этому знанию лишь интерсубъективный, а стало быть, и конвенциалистиский статус. Таким образом, можно сказать, что если не все современные западные методологи и философы науки, то, во всяком случае, подавляющее их большинство производят, по сути, дефундаментализацию научного знания. При этом они обнаруживают большее единодушие в критике фундаментализм классического научного идеала, нежели в отрицании его редукционизма. Дело в том, что далеко не все они отрицают возможность наличия эталона научности. Так, например, неопозитивисты не просто строго придерживались унаследованного ими от первого и второго позитивизма принципа эмпирического редукционизма в научном познании, но и выступили инициаторами создания физикализма — концепции, рассматривающей физику в качестве высшего эталона научности и потому требующей редуцировать любое знание к языку физики, чтобы признать его научным. Другие же полагают, что такого эталона нет, и потому подвергают критике подобного рода методологические концепции и вообще редукционизм классического идеала научности. Неклассический или современный идеал научности, который находится еще в процессе становления, характеризуется, по мнению некоторых исследователей, такими существенными признаками, как антифундаментализм, прагматическая эффективность, экстернализм и плюрализм. Среди данных признаков решающим следует считать, как полагают западные авторы, именно эффективность научного знания. Понятие «эффективность» было сначала выдвинуио и определено в праксеологии (от греч. Prakticos — деятельный) — разделе социологии, изучающем методику исследования различных видов человеческой деятельности под углом зрения их эффективности. Под ним подразумевали степень реального осуществления поставленной цели. Поэтому наиболее эффективной признается именно та деятельность, которая максимально реализует свою цель. В свете этого научная деятельность представляется одной из самых эффективных разновидностей человеческой деятельности, поскольку она, как правило, приводит к осуществлению возлагаемой на неё цели. Поэтому эффективность рассматривается в качестве важнейшей особенности научности — согласно неклассическому ее идеалу. Современный идеал научности расходится с классическим ее идеалом и в оценке значения и роли социокультурных условий в качестве фактора, влияющего на состояние и развитие науки. Как мы уже видели, классический идеал научности провозглашает полную автономизацию науки, ее полную независимость от внешних и якобы чуждых ей социальных и культурно-исторических условий. Это означает, что он полностью отрывает науку от той социокультурной среды, в которой она функционирует и развивается. Иначе говоря, классический идеал научности отличается так называемым интерналистическим подходом, согласно которому процесс функционирования и развития науки происходит по сугубо внутренним причинам и факторам, т. е. в соответствии с присущими ей одной внутренними закономерностями. Неклассический, современный идеал научности исходит из противоположной позиции в решении проблемы взаимоотношений науки и общества, из позиции так называемого экстернализма. Согласно экстернализму, функционирование и развитие научного знания определяется, в том числе и внешними по отношению к нему социокультурными условиями. Поэтому наука не может существовать в культурно-историческом вакууме, не может функционировать вне определенного социального контекста. Это находит свое подтверждение с точки зрения современной парадигмы научности, в частности, в том, что такие моменты, как уровень культурной образованности ученого, его мировоззренческие установки, его морально-этические нормы и вообще ценностные ориентиры, его другие, самые разные склонности, которые формируются под непосредственным влиянием соцума, — все это имеет исключительное значение для научно-познавательного процесса. Ко всему этому марксистское понимание социокультурной обусловленности науки добавляет в качестве решающего фактора развития науки постоянно испытываемую обществом объективную потребность в развитии производства, реализация которой способна, по словам Ф. Энгельса (1820–1895), двигать науку больше, чем десятки университетов. И неслучайно марксизм оказал такое существенное влияние на становление и развитие науки социологии. Наконец, в качестве существенного признака современного идеала научности в западно-философской его трактовке следует выделить и так называемый плюрализм, согласно которому провозглашается, по сути, равноправие различных подходов и концепций. Методологически или, шире, эпистемологический, плюрализм находит яркое выражение и, так сказать, живое воплощение в том широком многообразии методологических концепций, которое характерно для современной западной методологии и философии науки. Как мы уже знаем, принцип эпистемологического плюрализма, непосредственно вытекающий из антифундаментализма современной парадигмы научности, был доведен до крайности, П. Фейерабендом в его концепции «эпистемологического анархизма». Между тем трудно согласиться с такой крайней формой методологического плюрализма, фактически ставшего знак равенства между всеми методами, всеми способами ведения и реализации самых различных видов человеческой деятельности независимо от их конкретного содержания. Коль скоро разные способы освоения человеком действительности могут быть различные, а то и прямо противоположные друг другу по своему содержанию, то, как они могут в таком случае оперировать одинаковыми по своей значимости и всеобщей ценности методами. Ведь, как было отмечено, метод исследования, так или иначе, зависит в конечном итоге от исследуемого объекта. И в самом деле, как может, например, научная рациональность, выступающая способом научного рационально-экспериментального освоения действительности, быть реализована такими же по своей общей значимости и правомерности методами, как и религиозная иррациональность, представляющая собой религиозный чувственно-эмоциональный способ видения и понимания мира. Поэтому, говоря о плюрализме как характеристике современного идеала научности необходимо иметь в виду, что речь идёт о многообразии именно научных методов, их равноправии и равноценности в научных исследованиях, но отнюдь не о различных и, якобы, равноценных по своёму значению видов научной рациональности неклассического типа или же о таких видах рациональности вообще. 3. Классический и не классический типы научной Рациональности В свете вышеприведённой классификации научного идеала большинство специалистов выделают два исторических типа научной рациональности, один из которых олицетворяет собой классический научный идеал, другой же вбирает в себя основные характеристики неклассического идеала научности. Однако прежде, чем остановиться на каждом из данных типов и попытаться раскрыть его специфику, необходимо определиться со значением (содержанием) термина “рациональность”. Можно, как мне кажется, различать два понимания данного термина, две его трактовки: узкую и широкую. Согласно её узкой трактовке рациональность представляется как качество, характеризующее только человеческий разум, как способ его существования. Исходя из этого, рациональную деятельность понимают как деятельность самого разума, часто неоправданно сводимого только к логическому мышлению. Говоря иначе, узкое толкование рациональности фактически ставит знак равенство между ней и разумностью. В отличие от него широкая трактовка рациональность объявляет её общим, хотя и строго определённым способом реализации различных аспектов жизнедеятельности людей. Данный способ характеризуется, на мой взгляд, сознательностью, разумностью, целесообразностью, методологической адекватностью и эффективностью. Следовательно, рациональную деятельность следует рассматривать как такую сознательную, разумную и целесообразную деятельность, которая оперируют адекватными методами, приводящими к осуществлению её целей. Именно в указанных смыслах можно говорить об экономической, политической, научной и т.п. рациональностях, а соответственно и о рациональной экономической, политической, научной и т.д. деятельности. Итак, под научной рациональностью следует понимать способ реализации той сознательной, разумной и целенаправленной деятельности, которая имеет своей целью строго определёнными методами получать, обрабатывать, хранить и передавать научное знание о действительности. Она выступает, таким образом, способом именно научного освоения человеком действительности, реализации его научно-познавательного отношения к миру и к себе самому как частице последнего. Если исходить из такого общего понимания научной рациональности, то необходимо добавить к этому и отметить, что её классический тип стремился обеспечивать получение как можно больше рафинированного, «чистого» по содержанию научного знания об объекте без каких-либо субъективных примесей. Это значит, что данный тип научной рациональности направлен на получения по возможности более объективного знания о мире путём минимизации роли субъекта в научном познании. Говоря иначе, он пытается описывать реальность с позиции стороннего наблюдателя. Это оказалось возможным, по моему мнению, ввиду того, что деформация объекта от непосредственного соприкосновения с ним субъекта или средства познания или же в результате его прямого отражения субъектом является в макромире очень незначительной и поэтому её можно пренебречь. В связи с этим считаю необходимым высказать и подчеркнуть следующие две мысли. Во-первых, полная элиминация субъекта из акта познания невозможна. Поэтому неправы те авторы, которые, критикуя классический тип научной рациональности, полагают, что он элиминирует субъекта из научного познания. Элиминация субъекта познания из познавательного акта равносильно ликвидации последнего. В таком случае, следовательно, не может существовать ни научного познания, ни его конечного продукта — научного знания. Дело в том, что любое познание, в том числе и научное, есть в действительности взаимодействие его субъекта с его объектом. В данном взаимодействии субъект и объект выступают диалектическими противоположностями, которые не просто взаимно исключают друг друга, но и пребывают между собой в единстве, в отношении взаимной обусловленности, взаимной детерминации. Каждая из них, следовательно, предполагает другую в той же самой мере, в какой она её обусловливает. Поэтому устранение любой из них означает непременную ликвидацию другой, точно так же, как её существование в обязательном порядке влечёт за собой существование последней. В свете этого становится понятным, почему элиминация субъекта познания непременно означает ликвидацию и его объекта, а стало быть, и упразднение познания в целом как, впрочем, и наоборот. Всё это подтверждает выдвинутую мысль о том, что классический тип научной рациональности не элиминирует и не может элиминировать субъект научного познания, а в лучшем случае может лишь сильно ограничивать, минимизировать его роль в данном процессе. Во-вторых, субъект познания при своем прямом или опосредствованном средством познания воздействии на объект познания всегда подвергает его некоторому изменению и, стало быть, в той или иной мере искажает его. Поэтому ошибаются те, кто полагает, что подобное искажение имеет место только при взаимодействии макросредства, т.е. экспериментальной установки или прибора, которые подчиняются закономерностям макрофизического мира с микрообъектом, с объектом микрофизического мира, подчиняющимся совсем иного рода закономерностям. На самом же деле происходит искажение любого объекта независимо от его принадлежности к микро-, макро- или к мегамиру, при воздействии субъекта на него или же даже при простом отражении его последним. Разница здесь заключается разве лишь в том, что в условиях макромира данное искажение является пренебрежительно малым, и поэтому мы его не учитываем или, проще сказать, не замечаем. Так, например, при визуальном наблюдении за даже очень близко расположенным к нам объектом, мы видим его не таким, каким он является в момент нашего зрительного восприятия, а таким, каким он был до того в момент отражения им падающих на него лучей света, которые затем обратно доходят до наших глаз. Дело в том, что физическое действие всегда распространяется с ограниченной скоростью и свету, отраженному объектом требуется определённое время, чтобы преодолеть расстояние между ним и органом зрения наблюдающего за ним субъекта. Следовательно, объект, зрительный образ которого возникает у нас, это не совсем тот объект, каким он стал в момент его восприятия нами. Мы фактически имеем здесь два разных объекта или же две разных состояний одного и того же объекта. Однако разницу между ними мы совсем опускаем или, точнее, даже совсем не осознаём, полагая, что это в точности один и тот же объект. И наше незнание или не осознание данной разницы остаются без каких-либо последствий лишь потому, что она, как было отмечено, пренебрежительно мала. Совсем иная ситуация складывается в данном отношении в микромире и мегамире. В этом последнем несоответствие между нашим образом объекта и самым объектом в момент его восприятия нами становится настолько существенным, что мы уже не в состояние больше его игнорировать и не принимать во внимание. Так, например, свет, поступающий к нам от очень далёких звёзд, несёт информацию об их состояниях, в которых они пребывали миллионы, а то и миллиарды лет назад и не исключено, что многие из них к моменту получения нами этой информации уже прекратили своё существование. Поэтому при исследовании подобного рода объектов очень важно учитывать данное обстоятельство и делать поправки, учитывающие указанное несоответствие. Что же касается микромира, то в нём воздействие средства познания на микрообъект является более существенным, поскольку приводит к его серьёзному изменению или деформации. Поэтому здесь уже не удастся игнорировать это воздействие, поскольку в его результате микрообъект как бы фрагментируется и представляется нам то — в одном качестве, то — в другом. Так, например, при использовании одних экспериментальных установок он проявляет и вдёт себя как корпускулу, а при других – как волну. Отсюда некоторые специалисты, как, например, американский физик-теоретик Джон Арчибальд Уиллер (1911-2008), поспешили сделать вывод, согласно которому только от нас (от субъекта) зависит то, как будет вести себя микрообъект. Выбирая то или иное экспериментальное средство, мы, якобы, вынуждаем его быть таким, а не каким-либо иным, вести себя так, а не иначе, идти таким, а не другим путём и т.д. На основе таких представлений Дж. А. Уиллер приходит к выработке своей идеи “Соучаствующей Вселенной”, согласно которой Вселенной «вовне», т.е. независимо от наблюдателя, от субъекта не существует. Наблюдатель превращается, таким образом, в важнейшее условие существования Вселенной. Он становится соучастником её создания, её сотворцом. Исходя из такой установки, Дж. А. Уиллер в 90-ые годы XX столетия разрабатывает идеалистическую по своей философской сути концепцию “It from bit” “Это (Всё) из бита”, в соответствии с которой нематериальная, по его представлению, единица информации “бит” провозглашается первосущностью, исходной основой всего сущего. Следовательно, бит лежит и в основе всех физических явлений, и его мы можем извлечь при помощи физических экспериментальных установок в виде ответа на задаваемый нами простой бинарный вопрос: да или нет? На первый взгляд, казалось бы, ничего необычного здесь не происходит, поскольку ответ, надо полагать, даёт сама природа на основе действующих в неё законов. Однако это далеко не так. Дело в том, что, согласно Дж. А. Уиллеру, ответ на указанный вопрос даём мы сами. Мы просто вкладываем его, образно говоря, в уста природы. Против столь безумного взгляда непременно встаёт здравый смысл, который готов согласиться с тем, что наше вмешательство в происходящие в данный момент события может повлиять на их будущее, но никак не на их прошлое. Он никак не может мириться с тем, что мы в состояние изменить прошлое, заставить давно минувшие события происходить по-иному. Однако и на такой протест со стороны, пожалуй, не только здравого смысла, но и устоявшихся научных представлений мы находим ответ у нашего необычного учёного — возмутителя не только здравого смысля, но и спокойствия в научной среде. Дело в том, что Дж. А. Уиллер полагает, что время представляет собой только теоретическую модель, которой мы можем оперировать как нам благо рассудиться. Поэтому мы в состояние, согласно его точке зрения, обратить время вспять, экстраполировать наши настоящие действия на прошлое и тем самым радикально изменить его. Однако как быть в таком случае с принципом постоянности скорости света в вакууме и ограниченности скорости распространения физического воздействия? Дж. А. Уиллер готов пожертвовать и данным принципом, а вместе с ним и принципом близкодействия ради достижения, по-видимому, априори выбранной им цели. И в самом деле, он своими отмеченными идеями на самом деле поправляет с априорных философских позиций точку зрения немецкого физика-теоретика Вернера Гейзенберга, согласно которой природа отвечает на вопрос учёного не только в соответствии со своим устройством, но и сообразно форме самого вопроса, поставленного учёным. Дж. А. Уиллер исправляет данную мысль В. Гейзенберга именно с позицией ещё более последовательного субъективного идеализма, с позицией берклианства: Esse est percipi (существовать, значит быть воспринимаемым). И действительно, он в своей модели “соучаствующей Вселенной” лишь переиначит данный принцип английского философа Джорджа Беркли (1685-1753), выражающий собой «символ веры» субъективного идеализма следующим образом: Существовать, значит быть наблюдаемым. Когда вчитываешься в уиллеровские концепции “соучаствующей Вселенной” и “It from bit” не можешь отделиться от ощущения, что имеешь дело не с наукой, а с научной фантастикой. В этом ничего удивительного нет, скажет нам последователь методологического анархизма, поскольку не существует с его точки зрения никакой разницы, никакой демаркационной линии между наукой и научной фантастикой. Нет, конечно, спору, что многие идеи, выдвинутые в научной фантастике, нашли затем своё воплощение или подтверждение в науке, что многие высказанные в ней мысли могли и могут служить хорошим подспорьём для дальнейшего развития научного знания. Однако это не значит, что грань между наукой и научной фантастикой постепенно стирается или она и вовсе не существует. Отнюдь нет. Научная фантастика, как бы она ни развивалась дальше и каких бы высот она не достигла в своём развитии, всегда остаётся типом вненаучного знания, между которым и наукой всегда будет существовать строго определённые границы. И именно научная рациональность, как представляется, и призвана помочь нам отделить зерно от плевел в ткани научной фантастики и тем самым определить чёткие границы между ней и наукой. Если учёный Дж. А. Уиллер по сути дела перефразирует, как мы ужемогли убедиться, философа, то немецкий философ, представитель критического рационализма Ханс (Hans) Альберт (род. в 1921 г.) в своей критике научной рациональности предпочитает перефразировать учёного. Так, он в концепции под названием “Трилеммы Мюнхгаузена” фактически переиначит содержание теоремы немецкого математика Курта Гёделя (1906-1978) о неполноте, теоремы, которая в своей обобщённой форме гласить, что невозможно построить завершённую, абсолютную аксиоматическую систему. Дело в том, что в любой аксиоматической системе можно сформулировать такое высказывание (положение), которое не может быть не подтверждено, не опровергнуто в рамках самой этой системы. Суть своей концепции Х. Альберт излагает в книге “Трактат о критическом разуме”, где в частности подвергает определённому сомнению закон достаточного основания как формально-логический принцип построения научного знания. Он здесь обращает внимание на то обстоятельство, что если всё должно иметь своё обоснование, «то нуждаются в обосновании также и знания, к которым сводится каждый раз подлежащая обоснованию точка зрения …». А это ведет к ситуации, которую он называет “трилеммой Мюнхгаузена”. Дело в том, что при данной ситуации «имеет место только выбор между: 1) регрессом в бесконечность, вызванным необходимостью при поиске оснований возвращаться все дальше назад, что, однако, практически не осуществимо и потому нельзя достичь надежного основания; 2) логическим кругом в дедукции, возникающим в силу того, что в процессе обоснования возвращаются к высказываниям, которые до этого встречались уже как нуждающиеся в обосновании, и потому в любом случае не ведет ни к какому достоверному основанию; и, наконец; 3) перерывом процесса обоснования в определенной точке, который хотя и кажется в принципе осуществимым, но повлек бы за собой произвольную отмену принципа достаточного обоснования» Из данной установки Х. Альберта сразу видно, что он понимает принцип достаточного основания не только в сугубо логическом смысле как формально-логический закон, но и сводит его по существу к форме реализации одного из логических методов — логической дедукции. Между тем даже в его чисто логическом толковании данный принцип охватывает собой и форму реализации другого логического метода – логической индукции. Более того, помимо своего логического аспекта он имеет ещё свои онтологическую и гносеологическую составляющие. В онтологическом плане он выступает формой выражения принципа причинности, согласно которому всё в мире причинно обусловлено и поэтому если существует явление Б, то непременно должно существовать и явление А в качестве его причины. Следовательно, в своём более обобщённом виде принцип достаточного основания выражает собой и причинно-следственную связь как универсальный закон действительности. В гносеологическом отношении этот принцип устанавливает закономерную связь между последующим и предыдущим знанием, проявляющуюся не только в логической выводимости первого из последнего, но и в его предметно-содержательной обусловленности им. Говоря о принципе достаточного основания в научном познании, следует, на мой взгляд, иметь в виду все указанные аспекты его содержания в их взаимосвязи. Поэтому можно определённо сказать, что обоснование научного знания далеко не исчерпывается методом чисто дедуктивного доказательства его истинности, его достоверности. Как известно, существуют два высших авторитета в науке: разум и опыт (эксперимент). Отсюда следует в частности, что научное знание может быть обосновано не только разумом (т.е. чисто логическим путём), но и научно организованным опытом, экспериментом. В действительности оно нередко так и происходит. Так, например, многие научные гипотезы обращаются в научные теории, а, следовательно, и в обоснованное, достоверное научное знание после их серьёзного экспериментального подтверждения. С другой стороны, немало научных теорий исходит из эмпирических, экспериментально установленных научных фактов в качестве своих постулатов. Именно так происходит, например, в случае со специальной теорией относительности, которая, будучи по своему существу аксиоматической системой знания, отображающей суть пространстве-времени, полагает в качестве своих двух постулатов принцип относительности и принцип постоянства скорости света в вакууме. Оба эти принципа являются экспериментально установленными научными фактами. Первый из них был подтверждён знаменитыми опытами Галилея, проведёнными им в полностью закрытой каюте корабля, когда тот в одном случае стоял неподвижно в гавани, а в другом – равномерно и прямолинейно двигался в открытое море при отсутствии возмущающего воздействия морских волн. Правда, А. Эйнштейн ещё больше обобщает классический принцип относительности Галилея, распространяя его действие и на оптические законы, и поэтому предполагает не галилеевскую, а совсем другую группу преобразования — систему преобразования Лоренца. Что же касается второго постулата специальной теории относительности – постоянства скорости света в вакууме, то и он был экспериментально установлен не менее знаменитым опытом Майкельсона-Морли. Исходя из сказанного, можно заключить, что специальная теория относительности является аксиоматической системой физического знания полностью удовлетворяющей теореме К. Гёделя о неполноте, поскольку цепь её дедуктивных заключений в конечном итоге упирается в (а, следовательно, и опирается на) два положения, научную достоверность которых не устанавливается самой теорией относительности, а просто постулируется ей. То же самое по существу можно сказать и о постулатах теории, являющихся теоретическими научными положениями. Ведь при желании удостовериться в истинности (достоверности) таких положений наш дедуктивный ряд их обоснования рано или поздно также завершается эмпирически установленными фактами. Такой способ доказательства достоверности научного знания сохраняет свою силу и в такой, казалось бы, «парующейся в воздухе» науке, как математике. И действительно, при основании математических положений необходимо, как подчёркивал ещё К. Маркс, применять логический метод в его единстве с историческим методом и постепенно идти от более абстрактных математических понятий к менее абстрактным пока, наконец, не дойти до простейших математических понятий, выражающих собой, так или иначе, наблюдаемые факты, т.е. являющиеся обобщенными чувственными образами. В этом же контексте следует упомянуть и тезис Н.И. Лобачевского (1792-1852), согласно которому вопрос о том, какая из геометрических систем – эвклидовой или неэвклидовой – является действительной геометрией нашего мира, должен быть решён астрономическими наблюдениями. По-видимому, именно конечное эмпирическое основание математического знания вынудило американского математика, историка и философа математики Мориса Клайна (1908-1992) объявить математику эмпирической наукой, а до него оно дало польскому математику и логику Анджею Мостовскому (1913-1975) основание считать её естественной наукой. Итак, если попытаться обобщить вышеуказанные факты, то можно определённо прийти к выводу, что именно твёрдо установленное эмпирическое знание, экспериментально установлено научные факты и составляют тот необходимый рубеж в обосновании научного знания, у которого завершается в каждом отдельном случае цепь наших дедуктивных аргументаций. Поэтому нам незачем пускаться в некий надуманный и неосуществимый бесконечный регресс оснований, — как это полагает Х. Альберт, и науке, следовательно, нет никакой надобности, подобно Мюнхгаузену, вытаскивать себя из «болота опровержения» за собственные волосы, — как представляет дело приведённая данным немецким философом аналогия. Итак, научная рациональность выступает общим способом реализации научной деятельности во всех её аспектах и составляющих. Через неё осуществляются как теоретическая, так и эмпирическая научная деятельность в их единстве и целостности. На её основе производится обоснование научного знания. Она реализуется в различных исторических формах или типах. Классический тип научной рациональности, как было отмечено, стремиться минимизировать роли субъекта в научном познании. Он не учитывает влияния, оказываемого субъектом прямо или посредством средства познания на объект. Более того, он фактически исходит из тождества истины (в данном случае, научной) с добром. Поэтому он не фокусирует внимание на морально-этических аспектах научной деятельности и, следовательно, не учитывает (или мало учитывает) роли человека в научном познании и как морально-этического субъекта. Вместе с тем он абсолютизирует или, по крайней мере, максимально увеличивает значение автономности науки, её независимости от внешних, главным образом, социокультурных условий. В противоположность ему неклассический тип научной рациональности, наоборот, пытается предать максимальное значение роли субъекта в научном познании. При этом он понимает субъекта данного процесса не только как познающего, творящего научное знание начала, но и как морально-этического существа. Говоря иначе, он возводит в ранг внутринаучных норм не только научно-познавательные принципы, но и морально-этические императивы. Поэтому не случайно, что неклассический тип научной рациональности минимизирует значение автономности науки, признавая её зависимость от социокультурных условий, с которыми она активно взаимодействует. Отмечая всю важность указанных различий между неклассическим и классическим типами научной рациональности, никоим образом, не следует, однако, абсолютизировать их значение. Дело в том, что неклассический тип научной рациональности не отменяет, не упраздняет её классический тип, а просто определяет границы его применимости и поэтому его нельзя резко противопоставлять последнему. Будучи формами существования или способами реализации различных типов наук — науки классической и неклассической науки — каждый из них полностью сохраняет свою силу и действует в своей области. Поэтому можно полагать, что между основными историческими типами научной рациональности имеет место скорее отношение взаимного дополнения, нежели отношение абсолютного взаимоисключения, абсолютного взаимного отрицания. |