Теория_метафоры_сборник_статей_copy (3). Н. Д. Арутюновой
 Скачать 3.06 Mb.
|
|
АЙВОР А. РИЧАРДС ФИЛОСОФИЯ РИТОРИКИ МЕТАФОРА Некто иной, как сам Аристотель, написал в своей Поэтике Важнее всего — быть искусным в метафорах. И продолжил Только этого нельзя перенять от другого это — признак таланта, потому что слагать хорошие метафоры — значит подмечать сходство (1495 а. Яне знаю, какую роль сыграло это замечание в развитии теории метафоры и ему ли мы обязаны тем, что принимаем эти мысли как согласные со здравым смыслом. Но подвергнем на секунду это замечание сомнению и мы сможем обнаружить, если займем критическую позицию, наличие трех порочных посылок, со времен Аристотеля мешавших тому, чтобы изучение этого великого искусства заняло надлежащее место в нашей науке и пошло — ив теории ив практике — по нужному пути. Первая из этих сходных посылок — утверждение, что умение подмечать сходство — это дар, которым обладают отнюдь не все люди. Но ведь все мы живем и говорим только благодаря нашей способности подмечать сходство. Без этой способности мы давно бы погибли. Хотя некоторые люди подмечают сходство предметов лучше, нежели другие, это различие только в степени, и оно также, как другие различия между людьми, может быть уменьшено правильным обучением. Вторая посылка противоречий сказанному нами гласит, что, хотя всему остальному можно научиться, искусство владения метафорой нельзя передать дру- Ivor A. Richards. The Philosophy of Rhetoric. New York, Oxford University Press, 1950: Главы V и VI. Перевод дан с небольшими сокращениями, сделанными преимущественно за счет повторений. * Перевод В. Г. Аппельрота; цитируется по изд Аристотель. Об искусстве поэзии. М, 1957. Ср. перевод, сделанный МЛ. Гаспаровым: Важно бывает уместно пользоваться всеми вышесказанными приемами, а также словами сложными или редкими, но важнее всего — переносными ибо только это нельзя перенять у другого, это признак лишь собственного дарования — в самом деле чтобы хорошо переносить значения, нужно уметь подмечать сходное в предметах. — В кн Аристотель. Соч. в х тт., т. IV. М, 1983. — Прим. перев. 44 гому человеку. Яне знаю, насколько серьезно утверждал это Аристотель и какие другие умения, которым можно обучать, он имел ввиду. Но если проанализировать то, как все мы — пусть в ограниченной степени — овладеваем искусством метафоры, мы увидим, что проводимое Аристотелем противопоставление необоснованно. Каждый из нас овладевает искусством метафоры также, как мы обучаемся всему остальному, что делает нас людьми. Мы получаем эти знания от других людей посредством языка, которым мы овладеваем, языка, помогающего нам исключительно благодаря метафоре, которой он учит. И тут мы наталкиваемся на третью, самую вредоносную из посылок, согласно которой метафора — это нечто особенное и исключительное в использовании языка, отклонение от его нормальных механизмов, а не вездесущий принцип его естественного функционирования. На протяжении истории риторики метафора рассматривалась как нечто вроде удачной уловки, основанной на гибкости слов как нечто уместное лишь в некоторых случаях и требующее особого искусства и осторожности. Короче говоря, к метафоре относились как к украшению и безделушке, как к некоторому дополнительному механизму языка, ноне как к его основной форме. Иногда, правда, писатели решались пойти дальше в своих рассуждениях. Только что я сделал утверждение, являющееся отголоском высказывания Шелли о том, что язык в самой своей жизненной основе метафоричен. Это значит, что он делает явными до сих пор не обнаруживавшиеся связи вещей и закрепляет их восприятие, пока стечением времени слова, которые отражают эти связи, не становятся знаками групп или классов идей вместо того, чтобы воспроизводить их целостности и затем, если не появляются новые поэты, способные воссоздать распавшиеся ассоциации, язык перестает служить высоким целям человеческого общения. Но это высказывание исключение, и специалисты в области риторики до сих пор не оценили его импликаций. В целом и философы оказались не лучше, хотя историки языка давно учили, что не существует такого слова или описания интеллектуальных операций, которые не восходили бык метафоре, основанной на описании какого- либо физического действия. Только Иеремия Бентам, последователь Бэкона и Гоббса, настаивал, пользуясь своим методом архетипизации и фразеоплерозиса, на необходимости сделать вывод о том, что разум и все его действия — фикция. Он оставил Кольриджу, Брэдли и Файхингеру возможность сделать следующий вывод о том, что вещество и все его превращения, а также все производные объекты наблюдения тоже являются видимостями разных уровней. Я позволил себе на несколько минут углубиться в дебри, в которые может увлечь метафора, потому что страх перед этими дебрями был, возможно, одной из причин отказа от ее изучения или ограничения исследований весьма поверхностными пробле- 45 Мами. Номы не можем рассматривать даже эти поверхностные проблемы, пока не изучим породившие их глубины речевого взаимодействия. То, что метафора — вездесущий принцип языка, подтверждается простым наблюдением. В обычной связной речи мы не встретим и трех предложений подряд, в которых не было бы метафоры. Даже в строгом языке точных наук можно обойтись без метафоры лишь ценой больших усилий. В различных отраслях знания в эстетике, политике, социологии, этике, психологии, теории языка и. д. — наши основные трудности связаны с выяснением того, как мы используем метафору и как наши по видимости устойчивые слова изменяют свои значения. Особенно это касается философии здесь нами шага не сделать без постоянной мысли о том, что и мы, и наши слушатели, возможно, употребляем метафоры и, чтобы избежать их, надо сперва их обнаружить. Чем абстрактнее и строже философия, тем вернее это утверждение. Чем абстрактнее становится философия, тем чаще прибегаем мы к метафоре, провозглашая в тоже время, что не опираемся на нее. Метафоры, которых мы избегаем, направляют наше мышление точно также, как и те, которые мы употребляем. Так, должно быть, обстоит дело с каждым высказыванием труднее осознать то, что в нем выражено, чем то, чего в нем нет. Что же касается философии, для которой сказанное — почти правило, я согласен с Брэдли, считающим, что наши попытки обойтись без метафоры — чистый блеф, который легко обнаружить. Но эту истину проще провозгласить, чем усвоить со всеми вытекающими из нее последствиями. С теоретической точки зрения положение о том, что метафора пронизывает всю речь, следует принять. (...) Слово является заместителем (или средством передачи) не отдельного впечатления, полученного в прошлом, но сочетания общих характеристик. Это утверждение и есть общая формулировка принципа образования метафоры. Попросту говоря, когда мы используем метафору, у нас присутствуют две мысли о двух различных вещах, причем эти мысли взаимодействуют между собой внутри одного-единственного слова или выражения, чье значение как рази есть результат этого взаимодействия. Метафорическое выражение, — писал доктор Джонсон, — когда оно употреблено уместно, придает стилю достоинство, ибо предоставляет нам две мысли вместо одной. Как видите, он придерживался традиционной ограниченной точки зрения на метафору. Что касается достоинства стиля, благодаря которому вы получаете две мысли вместо одной, то оно зависит оттого, как взаимодействуют эти две мысли, или же оттого, что они, вместе взятые, дают нам. Конечно, присматриваясь к метафорическим выражениям, мы обнаруживаем, что типы взаимодействия сосуществующих мыслей, как я назову их, бесконечно разнообразны, как и типы взаимодействия между различными 46 отсутствующими частями или аспектами разных контекстуальных значений слова. На практике мы умеем прекрасно различать эти разные типы взаимодействия, хотя наше умение неодинаково. К примеру, елизаветинцы умели пользоваться метафорой гораздо лучше нас. Благодаря этому стало возможно появление Шекспи- ра. XVIII в, заняв оборонительную позицию, свел использование метафоры только к нескольким типам. Ранний XIX в. восстал против этого и создал новые типы метафор. Поздний XIX в. и последующий период постепенно освобождались от этих схем. Вероятно, было бы интересно переформулировать в этих терминах противопоставление классицизма и романтизма. Но для этого нужна более развитая теория метафоры. Традиционная теория выделяла только несколько способов образования метафоры и ограничивала применение термина метафора также только некоторыми из возможных случаев. Поэтому она заставляла рассматривать метафору только как языковое средство, как результат замены словили контекстных сдвигов, в то время как в основе метафоры лежит заимствование и взаимодействие идей (thoughts) и смена контекста. Метафорична сама мысль, она развивается через сравнение, и отсюда возникают метафоры в языке. Об этом важно помнить, если мы хотим совершенствовать теорию метафоры. Нашим методом должно стать пристальное наблюдение над умением мыслить, что нам уже известно. Мы должны описать это умение так, чтобы оно могло стать предметом научного обсуждения. И здесь мы обнаруживаем, что все существенные проблемы истории и теории литературы приобретают для нас новый интерес и более непосредственно связываются с нуждами человека. Задаваясь вопросом о том, как работает язык, мы одновременно задаем вопрос и о том, как мы мыслим и чувствуем, как протекают все остальные типы деятельности человеческого сознания, как нам следует жить и как владение метафорой — это величайшее из искусств только потому, что это владение жизнью (a command of life), — может быть, невзирая на высказывание Аристотеля, передано другому. Но для того, чтобы преуспеть в этом, следует помнить, что, как сказал Гоббс, цель любых теоретических спекуляций — это совершение какого-либо поступка или действия и, как сказал Кант, что мы никак не можем требовать подчинения практического разума спекулятивному, переворачивая таким образом естественный порядок вещей, поскольку любая цель является практической и даже цель спекулятивного мышления условна и приобретает завершение только в своем практическом применении. Поскольку корни нашей теории также в практике, ее плодами должно быть наше возросшее умение. Яре- бенок, — как сказал бы ученый-софист, — отец которого — его сын я — вино, виноградник которого — кувшин, содержащий его, подводя итог таким образом всему процессу медитации и не забывая, чему он посвящен. 47 Все сказанное до сих пор — это лишь введение или подготовка к теории метафоры, которой следует отвести более важное место, чем то, которое она занимала в традиционной риторике. Пора опуститься с высот отвлеченных рассуждений на землю и перейти от владения метафорой к эксплицитному научному знанию о ней. Первым нашим шагом будет введение двух рабочих терминов для различения тех компонентов, которые доктор Джонсон назвал двумя идеями и которые выделимы даже в самой простой метафоре. Один из них я хотел бы назвать содержанием, а другой — оболочкой (vehicle)*. Один из множества странных фактов, касающихся изучения данной темы, — это отсутствие устоявшейся терминологии для обозначения двух составных частей метафоры. Если мы хотим избежать путаницы в нашем исследовании, такая терминология крайне необходима. Дело в том, что наша главная задача — сопоставить отношения, в которые в разных случаях вступают друг с другом два компонента метафоры и если мыс самого начала не знаем, о каком из двух компонентов идет речь, то сразу сбиваемся с пути. В настоящее время в нашем распоряжении есть только неуклюжие описательные конструкции, с помощью которых мы пытаемся разграничивать эти компоненты метафоры, а именно Исходная и заимствованная идея то, что говорится и что на самом деле имеется ввиду, и то, с чем сравнивается идея, лежащая в основе, и воображаемый объект, главный предмет и то, что он напоминает или еще более сбивающие столку термины просто значение и метафора или идея и ее образ. Легко заметить, насколько запутывают эти термины, и наш опыт анализа метафоры полностью подтверждает самые худшие ожидания. Слово метафора необходимо нам для обозначения всей единицы, состоящей из двух частей поэтому использовать термин метафора для обозначения какой-либо одной из них столь же неразумно, как использовать слово значение иногда для обозначения функции всей двухкомпонентной единицы, а иногда только для обозначения одного ее компонента — содержания, как я называю его, то есть подразумеваемой идеи или того, что, собственно, обозначается оболочкой или фигурой речи. Поэтому неудивительно, что, если мы пытаемся детально анализировать метафору с помощью традиционных расплывчатых терминов, у нас время от времени возникает такое же ощущение, которое может появиться при устном извлечении квадратных корней. Можно провести и более точное сравнение такое ощущение * Английское слово vehicle обладает развитой полисемией и может переводиться на русский язык как транспортное средство, проводник, носитель, средство передачи и т. п. Нам представляется, что в контексте данной статьи наиболее уместен и близок вкладываемому автором в это слово смыслу такой его русский эквивалент, как оболочка поэт, хотя при таком переводе теряется заключенная в слове vehicle идея перемещения. Иногда это слово переводится и как образ. — Прим. перев. 48 вызывали бы самые элементарные арифметические действия, если бы мы использовали слово двенадцать (12) иногда для обозначения числа один (1), иногда для числа два (2), а иногда для числа двадцать один (21) и при этом должны были бы каким-то образом запоминать или видеть, не прибегая к специальным записям, как мы использовали число 12 в различных местах наших вычислений. Все известные нам термины — значение, выражение, метафора, сравнение, субъект, фигура речи, образ — используются именно таки, осознавая это, мы частично объясняем причину плачевного состояния исследований метафоры. Может быть, стоит подумать над тем, почему специалисты в области риторики до сих пор не исправили этот дефект своей терминологии. Что касается меняя не могу дать удовлетворительного ответа на этот вопрос. Лучший лектор из всех, кого я когда-либо слышал, Дж. Э. Мур однажды заметил Объяснить, почему мы употребляем одно и тоже обозначение для выражения столь различных значений, выше моих сил. Мне кажется чрезвычайно любопытным, что язык развивался так, как будто бы он был создан специально для того, чтобы вводить философов в заблуждение и я не знаю, почему это должно было произойти. Слова фигура речи и образ особенно запутывают нас. Иногда каждое из этих слов обозначает двухкомпонентную единицу в целом иногда только один ее компонент (оболочку, противопоставленный другому. Но, помимо того, употребление этих терминов создает впечатление, что ив риторике образ — это отражение или воскрешение какого-то чувственного восприятия, и поэтому специалисты в этой области считают, что фигура речи, образ или образное сравнение имеют некоторое отношение к присутствию в сознании зрительных или слуховых образов. На самом деле ничего подобного нет. Образы такого рода не имеют отношения к метафоре. В своей первой лекции я уже привел один пример вредного влияния этого заблуждения — таким примером послужило нелепое предложение лорда Кеймса строить некий образна основе павлиньего пера, фигурировавшего в тексте Шекспира. За лордом Кеймсом по неверному пути пошли целые школы риторики и литературоведения. Печальным примером пагубности этого влияния служит трактат Лессинга о связях разных родов искусства. Мы не можем с полной уверенностью утверждать, что функционирование фигур речи никак не соотносится с образами, которые, воспроизводя или отражая чувственное восприятие, могут служить основой для понимания слов читателем или выбора их писателем. В особых случаях у читателей возникают образы — это проблема индивидуальной психологии. Нос помощью слов можно делать что угодно и не обращаясь к образами мы не должны включать тезис об их обязательном наличии в нашу общую теорию. Я могу проиллюстрировать одновременно и целесообразность употребления таких рабочих терминов, как содержание и оболочка, и вредное влияние положения о роли образов, приведя другую цитату из книги Основания критики лорда Кеймса (гл. 20, часть 6). Даже потому, как трудно понять, что хочет сказать автор, вы сможете судить о том, сколь необходима строгая и хорошо разработанная техника исследования метафоры. Нет сомнения в ошибочности точки зрения лорда Кеймса; но раньше чем мы убедимся в ее ошибочности, мы должны узнать, в чем она заключается. Прежде всего я хочу обратить ваше внимание на то, каким неуклюжим, неясным языком он излагает свою точку зрения. Формулируя правило построения метафоры, он пишет В- четвертых, благодаря тому, что сравнение. скрыто в метафоре, так как главный субъект отождествляют с предметом, который он только напоминает, создается возможность описать его (то есть главный субъект) в терминах, избранных строго или буквально в соответствии сего воображаемой природой. В предложенных выше терминах можно охарактеризовать содержание, описывая оболочку. Лорд Кеймс продолжает Отсюда следует еще одно правило создавая метафору, писатель должен использовать только такие слова, которые в буквальном смысле применимы к воображаемой природе субъекта метафоры. Иными словами, он не должен прибегать еще к каким-либо метафорам, описывая оболочку. Следует, — пишет он, — тщательно избегать употребления образных средств, потому что такие сложные фигуры речи, чтобы поместить свой главный субъект в сильное поле света, окутывают его дымкой и хорошо, если читатель, не будучи смущен перед таким нагромождением, решится терпеливо извлечь простой смысл, независимо от выражающих его фигур речи. Я призываю вас задуматься над этим примером, поскольку, с моей точки зрения, он ясно демонстрирует основные причины неплодотворности традиционных исследований метафоры. И заметьте, прежде всего, как в этом примере проявляется убеждение, характерное для XVIII в, в том, что фигуры речи — это просто красоты или внешние украшения и что единственно важно — чистое значение, содержание, которое независимо от выражающих его фигур речи должно быть извлечено терпеливым читателем. Первое возражение современной теории заключается в том, что во всех очень важных случаях использования метафоры значение (которое не тождественно содержанию) является результатом одновременного сосуществования оболочки и содержания и не может возникнуть без их взаимодействия. Кроме того, оболочка не является, как правило, просто украшением содержания, которое остается неизменным оболочка и содержание дают в своем взаимодействии значение более богатое, чем каждый из этих компонентов, взятый в отдельности. Далее, современная теория метафоры утверждает, что относительная важность ролей оболочки и содержания в создании значения 50 разных типов метафоры различна. На одном полюсе оболочка может стать простым украшением или сыграть роль оттенка содержания на другом полюсе содержание является просто поводом для введения оболочки, а не главным субъектом метафоры. И та степень, в которой содержание считается той самой вещью, на которую оно только похоже, тоже может быть самой разной. Давайте еще немного поразмышляем над утверждением лорда Кеймса. Как обстоит дело с формулируемым им правилом, согласно которому следует избегать нагромождения метафоры на метафору Каков будет результат серьезного отношения к этому правилу Если мы примем его и будем ему следовать, его действие окажется разрушительным для большей части письменной и устной речи. Оно не учитывает — пользуясь удобным предлогом, что они мертвы — наиболее регулярные, устойчивые метафоры, пронизывающие всю нашу речь. Оно сделает Шекспира, по-видимому, самым слабым автором, который когда-либо брал в руки перо и оно упрямо не хочет видеть одну из самых важных черт нашей речи, проявляющуюся в ней ежеминутно. Обратимся снова к предложению, написанному лордом Кеймсом: такие сложные построения вместо того, чтобы поместить свой субъект в сильное поле света, окутывают его дымкой. Что такое это сильное поле света Свет — это оболочка, ион описывается без малейшего затруднения с помощью вторичной метафоры — слова в переносном значении. Новы можете возразить Нет Применительно к свету сильный не является словом в переносном значении. Оно также буквально описывает свет, как человека или лошадь. Оно выражает не две идеи, а одну. Оно приспособилось или стало мертвыми больше не является метафорой. Но какими бы безнадежно мертвыми ни казались эти метафоры, мы можем легко воскресить их, и, если Кеймс был прав, воскресить их значило бы рисковать окутать содержание дымкой, в то время как ничего похожего не происходит. Это излюбленное разграничение мертвых и живых метафор (само по себе представляющее двойную метафору) очень часто препятствовало работе мышления и постижению объекта исследования. Чтобы серьезно им пользоваться, необходимо кардинально пересмотреть его. На самом деле мы в гораздо большей степени искушены в обращении со сложными метафорами, чем нам позволяет Кеймс. Он приводит пример нарушения сформулированного им правила, — пример, который стоит рассмотреть только для того, чтобы продемонстрировать, как легко теория может парализовать нормальную способность человека к восприятию метафоры. Кеймс приводит следующие две строки A stubborn and unconquerable flame Creeps in his veins and drinks the streams of life. 51 букв Упрямое и неодолимое пламя Ползет по его жилами пьет соки жизни Давайте проанализируем это выражение, — пишет он. — Я согласен, что лихорадку можно представить как пламя, хотя нужно сделать более чем один шаг, чтобы усмотреть их сходство. Я со своей стороны придерживался бы противоположной точки зрения мне кажется, что трудно найти более простой перенос, поскольку и лихорадка, и огонь связаны с повышением температуры. Но Кеймс продолжает, показывая, какие именно это шаги Лихорадка, при которой повышается температура, напоминает пожар, и ненужно делать больших усилий для того, чтобы представить лихорадку в виде пожара. Опять-таки, при помощи фигуры речи пламя может заменить пожар, поскольку они обычно воспринимаются как единое целое поэтому лихорадка может быть названа пламенем. Но теперь, когда лихорадка названа пламенем, ее проявления должны быть описаны словом, сочетающимся в своих прямых значениях со словом пламя. Это правило не соблюдено здесь, поскольку пламя способно пить только в переносном, а не в прямом значении. Прекрасно Но кто при этом испытывает трудности в понимании этих строк Взаимодействию содержания и оболочки никак не мешает появление второй оболочки. Я воспользовался этим примером пустого педантизма главным образом ради того, чтобы вы привыкли к моему употреблению этих рабочих терминов, но отчасти и для того, чтобы поддержать утверждение, что даже лучшие из традиционных исследований метафоры — не более чем набор осторожных намеков, предназначенных для примерных учеников, — намеков, маскирующихся под основополагающую теорию языка. Лорд Кеймс не проявляет ни исключительной ограниченности, ни крайней тупости в своем анализе. Вы столкнетесь с подобными же явлениями у Джонсона, когда он анализирует Каули и Донна, у Монбоддо, Хэр- риса, Уизерса и Кэмпбелла, то есть у всех крупных теоретиков риторики XVIII в. До Кольриджа мы не встретим правильной постановки этих главных проблем языка. Но теория Кольриджа даже не была завершена. И после Кольриджа, несмотря на открытые им возможности исследования метафоры, к сожалению, наблюдается спад интереса к этим проблемам. XVIII вставил их неправильно и использовал для их исследования непригодные приемы, но он по крайней мере осознавал важность этих проблем и огромный объем работ, который предстоит будущим исследователям. Хотя может создаться впечатление, что я с иронией отношусь к отдельным местам Оснований критики лорда Кеймса, и хотя обилие подобных мест делает его сочинение увлекательным чтением, это тем не менее очень ценная и поучительная книга, позволяющая составить представление не только о том, чего следует избегать, но и о проблемах, которые следует поставить, поместить в новый контекст и развивать дальше. Перелистывая страницы этой книги, вы вновь и вновь сталкиваетесь с проблемами, которые, несмотря на неудовлетворительную трактовку, не может обойти глубокое лингвистическое исследование. Одна из этих проблем послужит мне поводом для того, чтобы сделать несколько предостережений или поучений, в которых нуждается любое серьезное исследование метафоры. Кеймс цитирует строку из «Отелло»: Steep'd me in poverty to the very lips букв Погрузил меня в нужду до самых губи комментирует ее следующим образом Сходства здесь слишком мало, чтобы метафора была приемлемой (agreable). Бедность представлена в виде жидкости, которую она совсем не напоминает. Давайте проанализируем весь монолог Отелло. Мы придем к выводу, что объяснить или оправдать употребление в нем слова утопил совсем нелегко. Как вы помните, это слово появляется, когда Отелло впервые упрекает Дездемону в неверности Had it pleas'd heaven To try me with affliction, had he rain'd All kind of sores, and shames on my bare head, Steep'd me in poverty to the very lips, Given to captivity me and my utmost hopes, I should have found in some part of my soul A drop of patience; but alas! to make me The fixed figure for the time of scorn To point his slow and moving finger at; Yet could I bear that too; well, very well. The fountain from which my current runs, Or else dries up; to be discarded thence! Or keep it as a cistern for foul toads To knot and gender in! Пускай я чем-то бога прогневил. Над непокрытой головой моею Он мог излить несчастье и позор, По горло утопить меня в лишеньях, Сгноить в бездействии. Средь этих мук, Мне верится, в углу душевном где-то Я б силы почерпнул все это снесть. Иное дело — быть живой мишенью Насмешек, чтоб кругом смотрели все И каждый тыкал пальцем. Но и это Я вынес бы. И это. Без труда. Но потерять сокровищницу сердца, Куда сносил я все, чем был богат. Но увидать, что отведен источник Всего, чем был я жив, пока был жив. * Ср. перевод Б. Пастернака Он мог. по горло утопить меня в лишеньях». — Прим. перев. 53 Но знать, что стал он лужею, трясиной Со скопищем кишмя кишащих жаб Что мы должны сказать об этом слове to steep 'утопить, погрузить, как ответить Кеймсу? Его утверждение о том, что сходства здесь слишком мало, чтобы метафора была приемлемой, наделе оказывается очень мягким. Здесь не может быть речи о недостатке сходства — наоборот, здесь налицо слишком большое различие, слишком резкое противопоставление, так как лишения (содержание метафоры) — это состояние обездоленности, истощенности, а оболочка метафоры — море или чан, в который должен быть погружен Отелло, представляют собой воплощение избытка. В бедности все расходуется без дохода а если бы мы были утоплены по горло, мы должны были бы бороться с избытком жидкости. Вы заметили, что на протяжении всего монолога снова и снова возникают образы жидкости had he rain'd (он мог изложить, a drop of patience (капля терпенья, the fountain from which my current runs, or else dries up (отведен источник. Но ни один из этих образов не помогает объяснить употребление слова to steep, атакой образ, как капля терпенья, еще усиливает тот диссонанс и смешение, которые вносятся словом to steep. Я сам не могу найти никакого оправдания употреблению этого слова, кроме одного, которое представляется, правда, вполне убедительным. Как обычно происходит в драме трагедии, Отелло в смятении, его слова порождены ужасом и яростью ослепленный гневом, он обвиняет Дезде- мону; мгновенно наступившее безумие заставляет его произнести эти слова, его преследуют бессвязные образы. Мы можем сказать, что Отелло действительно тонет в этом потоке и сознает это. На основании данного примера мне хотелось бы сделать следующие выводы. Во-первых, не заметить функции слова — не значит доказать, что слово ее лишено. Во-вторых, видеть, какую функцию должно выполнять слово, — не значит доказать, что оно ее выполняет. Мне кажется, что стоит подчеркнуть значение этих выводов, так как, занимаясь любым детальным исследованием метафоры, мы рискуем оказаться слишком педантичными или слишком уверенными в своей правоте. Критическое исследование метафоры с учетом этих опасностей — вот в чем сейчас нуждается литературоведение. Вернемся к Кеймсу. Из его положения о том, что, если сходства слишком мало, метафора может быть не воспринята (заметьте забавный постулат, лежащий в основе этого утверждения писатель должен стремиться быть воспринятым, следует, что * Перевод Б. Пастернака. — Прим. перев. ** Ср. аналогичную метафору And steep my senses in forgetfulness (и чувства в забытье не погружаешь) (У. Шекспир. Король Генрих IV, ч. II, акт 3, сц. 1; перев. Б. Пастернака. — Прим. пе- |