Теория_метафоры_сборник_статей_copy (3). Н. Д. Арутюновой

• Название: Н. Д. Арутюновой
• Анкор: Теория_метафоры_сборник_статей_copy (3).pdf
• Дата: 14.05.2017
• Размер: 3.06 Mb.
• Имя файла: Теория_метафоры_сборник_статей_copy (3).pdf
• Тип: Статья; #7586
• страница: 5 из 39

рев.
54

содержание и оболочка должны быть связаны между собой сходством и что их взаимодействие имеет место благодаря этому сходству и через него. И все же сам Кеймс в другом месте пишет с гордостью (и ему есть чем гордиться) о фигурах речи, которые зависят не от сходства, но от некоторого другого соотношения содержания и оболочки. Он пишет, что его предшественники не заметили эту фигуру и что ее следует отличать от прочих фигур речи, поскольку она строится на других принципах.
Giddy brink 'головокружительный обрыв, jovial wine 'веселящее вино, daring wound букв, смелая рана — вот примеры этой фигуры речи. Мы видим, что здесь употреблены прилагательные, которые не могут характеризовать сочетающиеся сними существительные обрыв, например, нельзя назвать головокружительным нив прямом, нив переносном смысле, поскольку это слово не называет никакие его свойства или атрибуты. Анализируя это предложение более внимательно, мы обнаруживаем, что обрыв может быть назван головокружительным по ощущению, возникающему утех, кто стоит на нем. Как, спрашивает он, мы должны трактовать эту фигуру речи, которая лежит в основании мысли (lies in the thought) (я не уверен в том, что он имеет ввиду здесь под словом lies**. Я думаю, что он хочет сказать лежит в основании мысли или находит свое объяснение в мысли, ноне передает ложную идею, и с каким принципом соотнести ее Обладает ли поэт правом менять природу вещей и по своей прихоти наделять субъект атрибутами, которые не принадлежат ему Большая часть современных исследователей скажет Конечно, у поэтов есть такое право. Но Кеймс избирает другой путь. Он обращается к принципу ассоциации по смежности. Нам часто представляются случаи убедиться, что ум скользит легко и радостно по ряду связанных между собой предметов, и, если эти предметы связаны тесно, ум склонен переносить хорошие или плохие свойства с одного предмета на другой, в особенности в тех случаях, когда эти свойства его вдохновляют. Затем Кеймс перечисляет восемь типов таких связей по смежности, вдохновляющих ум, как мне кажется, не отдавая себе отчета, насколько этим новым принципом он расширил теорию метафорического взаимодействия. Как только мы начинаем внимательно анализировать взаимодействие слов, основанное не на сходстве между содержанием и оболочкой, нона других типах связей, включая различия, некоторые из самых распространенных и упрощенных положений теории метафоры как сравнения сразу отпадают. Но обратимся еще раз к примеру головокружительный об-
* Имеется ввиду рана, нанесенная смелым воином. Здесь ив двух предыдущих примерах использован распространенный в английском языке прием переноса эпитета. — Прим. перев.
** Форма lies (как и соответствующий ей инфинитив to lie) имеет два значения 1) 'лежит, 2) лжет. — Прим. .перев.
55

рыв». Прав ли Кеймс, утверждая, что слово головокружительный применительно к слову обрыв не может обозначать какие-либо свойства или атрибуты последнего Прав ли он, интерпретируя головокружительный как вызывающий головокружение, — обрыв называют головокружительным, так как он вызывает головокружение утех, кто стоит на его краю Может быть, дело в том, что в момент головокружения сам обрыв воспринимается как качающийся Когда человек пошатывается от головокружения, мир вокруг него тоже кружится, и обрыв не только является причиной головокружения, но и сам как бы кружится кажется, что он сам покачивается от головокружения и кружится с ужасающей скоростью. Движения глазных яблок вовремя головокружения передаются всему окружающему миру, включая обрыв. Воспринимаемый таким, как о нем пишет поэт, обрыв действительно сам обретает кружение. Если это так, мы можем на секунду усомниться, присутствует ли здесь вообще метафора — пока мы не замечаем, как это кружение, охватывающее весь мир, когда у нас кружится голова, распространяется на него вследствие процесса, который сам по себе глубоко метафоричен. Наши глаза судорожно вращаются, но кружащимся кажется мир вокруг нас. Так обстоит дело с большей частью или в конечном счете со всеми нашими ощущениями. Наш мир — это проецируемый мир, пронизанный чертами, заимствованными из нашей собственной жизни. Мы получаем только то, что мы даем. Метафорические процессы в языке, взаимообмен между значениями слов, который мы наблюдаем, изучая эксплицитные метафоры, накладываются на воспринимаемый нами мир, сам по себе также являющийся продуктом более ранней или непредумышленной метафоры и мы не сможем правильно анализировать метафору, если забудем об этом. Вот почему, если мы хотим пойти в теории метафоры дальше, чем это было сделано в XVIII в, мы должны располагать какой-либо общей теоремой значения. И поскольку наиболее глубоко и ясно осознал эту необходимость Кольридж, своей теорией воображения сделавший максимум возможного, чтобы создать ее, я думаю, что удачным завершением моей лекции будет отрывок из приложения С к книге Советы государственному деятелю, в которой Кольридж излагает эту теорию в символической форме. По Кольриджу, символ почти прозрачен, сквозь него просвечивает целое, которое он возвещает, существуя при этом как живая часть того единства, представителем коего он выступает. И здесь Кольридж обращается к царству растений или любому отдельно взятому растению как к объекту размышления, через который ив котором можно наблюдать универсальный характер воображения — универсальный характер того обмена метафорами, благодаря которому жизнь каждого организма и мир, в котором этот организм существует, развиваются нераздельно. Следуя заходом этих рассуждений, мы скорее придем,
56

как я полагаю, к идее Кольриджа о том, как развивается воображение, легче и с меньшими издержками, чем следуя любым иным путем. Ибо если здесь, в понимании Кольриджа, растение выступает как символ всякого развития, то этот отрывок тоже представляет собой символ, сквозь который видна игра воображения.
Кольридж говорит о книге Природы, которая вовсе времена является музыкою умов благородных и праведных, поэзией всей натуры человека и предназначена для того, чтобы читать ее также в переносном смысле и находить в ней соответствия и символы из мира духовного. Сейчас, когда мой взгляд обращен к цветущей лужайке, передо мною раскрывается одна из самых умиротворяющих глав этой книги, — глава, в которой нет ни одного слова скорби, ни одного знака греха или страдания. Ибо не могу яви- деть творения растительного мира и размышлять о них, не испытывая чувства, подобного тому, которое испытываем мы, взирая на младенца, спящего, насытившись, у груди матери своей и улыбающегося в неведомом нам сне переживаниям, неясным, но счастливым. Такое же наслаждение, тихое и нежное, овладевает мною сейчас, но равная ему по силе щемящая грусть и такой же еле слышный укор противостоят этому наслаждению и гонят его куда-то вглубь, и смущено оно столь же сильным порывом устремления. И кажется, будто душа обращается к самой себе со словами Вот какою ты была, прежде чем пасть Итакою ты должна стать снова, дабы существо твое могло быть пронизано высшею силою, чтобы одновременно была ты скрыта и озарена собственной прозрачностью также, как все случайное и несущественное в этом спокойном и гармоничном объекте, который я созерцаю, подчинено жизни и свету природы, лучащемуся в нем также, как власть Господня, что превыше всего, любовь и мудрость наполняют природу и лучатся в ней Тем, что есть растение, не собою сотворенное, — вот чем должна ты стать Молитвою и неустанно бдящими смиренным духом должна ты слиться наконец с оберегающей и помогающей благодатью Господней, чтобы сотворить себя в том свете сознания, который не воспламеняет, и стем знанием, которое не мнит о себе. Но более того. мне чудится, что усматриваю я в этих мирных предметах, которые созерцаю, нечто большее, чем произвольно избранный мною пример, нечто большее, чем простую фигуру сравнения, являющуюся плодом моей собственной фантазии. Я ощущаю священный трепет — как если бы предстала пред взором моим сила такая же, как сила разума, — та же силанов более низком воплощении то есть символ, заключенный в самой природе вещей. Тот же трепет испытываю я, когда взираю на какое-нибудь дерево или цветок и когда размышляю обо всем растительном мире как об одном из величественных органов существования природы. Смотрите — с восходом солнца этот
57

орган начинает свою зримую жизнь и вступает в явленное нам единение со всеми стихиями, одновременно уподобляя их себе и друг другу. В один и тот же момент он пускает вглубь корни и раскрывает листья, поглощает и выдыхает, источает свежесть и тонкое благоухание, отдавая живительный духи пищу, и свет — атмосфере, которая питает Его. Смотрите — его касается свети он возвращает воздух, который сродни свету водном и том же ритме свершает свой собственный тайный рост и останавливается, чтобы закрепить то, чего ему удалось достигнуть. Смотрите — поддерживая непрерывное животворящее движение частей целого, пребывающего в состоянии глубочайшего покоя, он становится зримым
организмусом всей бессловесной или примитивной жизни природы, и поэтому, соединяясь с одной крайностью, становится символом другой, — естественным символом высшей жизни разума. То, что Кольридж говорит здесь о явленном нам единении, может быть справедливо применимо и к слову — в свободной метафорической речи. Разве слова,
— вопрошал Кольридж еще за девятнадцать лет до написания этой книги, — разве слова не части и не ступени роста растения ВЛАДЕНИЕ МЕТАФОРОЙ В предыдущей лекции я уделил много внимания теории метафоры лорда Кейм- са, потому что его работа лучше, чем работы каких-либо других известных мне исследователей, демонстрирует ограниченность традиционной трактовки метафоры и показывает, что этой ограниченности можно избежать. Спад исследований типов метафоры в конце XIX в. объясняется, по-моему, общим ощущением того, что существующие методы исследования непродуктивны и что тогда для нового подхода к метафоре еще не пришло время. Я и сейчас не уверен в том, что это время пришло, несмотря на все, что было сделано в этом направлении Коль- риджем и Бентамом. Вполне возможно, что новая попытка исследования метафоры опять приведет к искусственными произвольным построениям. Если это так, раскрытие их характера может быть еще одним шагом вперед. Занимаясь метафорой, лучше сделать ошибку, которая может быть обнаружена, чем не сделать ничего лучше получить еще одно описание того, как работает метафора (или как развивается мысль, чем не иметь никакого. Конечно, всегда следует помнить, что наше описание необязательно соответствует реальному положению вещей, то есть мы не смешиваем наши теории с владением метафорой или аппарат описания стем, что он описывает. Это постоянная ошибка, которую допускали все концепции в, и нужно постоянно быть начеку, чтобы не допустить ее. Это — явление, которое Уильям Джемс назвал заблуждением психолога, имея ввиду те случаи, когда теория, как бы хороша она ни была, отождествляется с описываемым ею процессом. Как сказал Бриджес в Завете красоты как если бы запутанные построения логики являлись изначальным условием Бытия, сущностью вещей и человек в своем утомительном пути от полного неведения к осознанному неведению принял бы свои спотыкающиеся ноги заглавный орган жизни. Наше владение метафорой и мышлением — удивительное и непостижимое искусство осознание этого искусства — нечто совсем другое неполное, искаженное, ошибочное, упрощающее. Задача теории метафоры — не в том, чтобы вытеснить практику или же сообщить нам, как делать то, что мы не можем делать, нов том, чтобы защитить наше естественное умение от влияния на него упрощенных взглядов и, главное, помочь передаче этого искусства — владения метафорой — от человека к человеку. И успех в этой области — в переходе от владения метафорой к наблюдению над ее употреблением — достигается главным образом за счет того, что мы учимся на наших ошибках. (...) Разрешите мне теперь привести пример простейшей, всем знакомой метафоры ножка стола. Мы называем эту метафору мертвой, но она очень легко оживает. Чем отличается она от использования слова в прямом или буквальном значении в таком, например, выражении, как нога лошади Очевидное различие состоит в том, что ножка стола обладает лишь несколькими признаками из числа тех, которыми наделена нога лошади. Ножки стола не ходят, они только поддерживают его. В подобных случаях мы называем общие признаки основой метафоры. В приведенном примере мы легко находим основу метафоры, но очень часто это оказывается невозможным. Метафора способна прекрасно работать и тогда, когда мы не можем судить о том, как она работает или что лежит в основе переноса. Рассмотрим несколько метафор, использующихся как оскорбительные или же ласкательные слова. Если, например, мы называем кого-нибудь свиньей или уточкой, бессмысленно искать в основе метафоры какое-либо реальное сходство человека со свиньей или уткой. Называя женщину уточкой, мы не имеем ввиду наличие у нее клюва или перепончатых лапок и не предполагаем, что она вкусна. Основа переноса гораздо сложнее. Оксфордский словарь английского языка подсказывает, что может быть этой основой, толкуя слово утка в данном значении как очаровательное или приятное существо. В очень огрубленном виде эту основу можно представить примерно так чувство нежности и умиления, которое можно испытывать по отношению к уткам, испытывается и по отношению к человеку. Таким образом, следует разграничивать метафоры, которые
* В английской языке, в отличие от русского, вместо двух слов ножка и нога есть лишь одно слово leg. — Прим. перев.
** Ср. русск. цыпочка. — Прим. перев.
59

строятся на основе прямого сходства между двумя объектами, и метафоры, строящиеся на основе общего отношения, испытываемого (иногда по чистой случайности или же по ряду причин) нами к обоим объектам. Это разграничение не является окончательными бесспорным. В каком-то смысле общей характеристикой обоих объектов является то, что они оба нам нравятся, хотя в тоже самое время мы можем легко согласиться, что между ними нет ни малейшего сходства. Если я люблю табак и логику, трудно найти какой-нибудь признак, который являлся бы для них общим. Такое разграничение хотя и не слишком глубоко, однако оно в какой-то мере позволяет нам попасть в одну из самых опасных ловушек исследования уверовать в то, что если мы не знаем, как работает метафора, то значит, она не работает. Вернемся снова к примеру со словом нога. Мы замечаем, что даже здесь границу между буквальными метафорическим употреблением слова нельзя считать полностью стабильной или постоянной. В каких случаях это слово используется буквально У лошади есть ноги в буквальном смысле этого слова, также, как и у паука. Но что сказать о шимпанзе Сколько у него ног — две или четыре А морская звезда Что у нее — руки, ноги или не то и не другое А если у человека деревянная нога, что имеется ввиду нога в метафорическом или в буквальном смысле Можно ответить, что здесь сочетаются оба смысла. С одной точки зрения, слово нога используется в буквальном смысле, ас другой — в метафорическом. Слово может одновременно выступать в своем прямом и метафорическом значениях, также как на основе этого слова может быть одновременно создано несколько метафор или же водном значении сливаться несколько. Этот тезис представляется нам крайне важным, поскольку очень часто неверные теории возникают из-за убеждения в том, что, если слово функционирует каким-то одним образом, оно не может в тоже самое время функционировать по-другому и иметь одновременно разные значения. Поэтому, как правило, совсем нелегко определить, используется слово в прямом или метафорическом значении. Мы можем условно решить эту проблему, анализируя в каждом отдельном случае, передает ли слово одну или две идеи или же — в предложенных мною в предыдущей лекции терминах — объединяет ли слово содержание и оболочку, которые взаимодействуют в общем значении
1
Если мы не можем разграничить содержание и оболочку, мы будем условно считать, что слово употребляется в буквальном значении если же возможно различить хотя бы два взаимодействующих друг с другом употребления, мы имеем дело с метафорой.
1
Это требует определенных презумпций (assumptions) относительно выбора аспекта и формирования представления, анализ которых понадобится нам в дальнейшем.
60

Например, когда Гамлет говорит Что должны делать такие создания, как я, ползающие между землей и небом — или когда Свифт вкладывает в уста короля Бробдингнега следующие слова, обращенные к Гулливеру: Большинство ваших соотечественников есть порода маленьких отвратительных гадов, самых зловредных из всех, какие когда-либо ползали поземной поверхности, — как понимать слова ползающие и ползать — буквально или метафорически? Я считаю, что они используются метафорически. Гамлет или какой-нибудь другой человек могут ползти в буквальном смысле — как это иногда делают дети или охотники, выслеживающие крупного зверя нов обоих отрывках содержится явное указание на других ползающих существ — на движения отвратительных насекомых или гадов, и это указание создает оболочку, в то время как Гамлет или человек вообще и его поведение составляют содержание метафоры. Такой эксперимент демонстрирует, что большая часть свободной или непринужденной речи метафорична. Употребление слов в буквальном смысле редко встречается за пределами точных наук. Мы же под влиянием теории, приписывающей каждому употреблению слова одно-единственное фиксированное значение, думаем, что слова в буквальном значении употребляются чаще, чем на самом деле. Именно поэтому столько времени в моих лекциях было отведено развенчанию этой теории. Давайте рассмотрим теперь несколько типов связей между содержанием и оболочкой. Уместно начать с положения, которое вы встретите в любой работе метафора обязательно включает сравнение. Но что такое сравнение Под сравнением могут подразумеваться различные вещи объединение двух объектов для того, чтобы они могли функционировать вместе изучение двух объектов с целью увидеть их сходства и различия возможно, сравнение — это привлечение внимания к сходству объектов или способ обратить внимание на какие-то характеристики одного предмета через указание на другой, соседствующий с ним. Поскольку под сравнением мы подразумеваем столь разные понятия, мы получаем и разные понятия метафоры. Если мы имеем ввиду привлечение внимания к сходству предметов, мы получаем теорию метафоры, господствующую в XVIII в. Например, доктор Джонсон отзывается о стихотворных строках Денема, посвященных Темзе, так хвалебно, поскольку Денем проницательно и тонко раскрыл сходство реки и сознания поэта. Вот эти строки О, could I flow like thee, and make thy stream
My great exemplar as it is my theme!
Though deep, yet clear; though gentle, yet not dull;
Strong without rage; without o'erflowing, full. букв О если бы я мог течь, как ты, и твой поток, ставший моей темой, стал бы моим великим образцом.
61

Глубокая, но прозрачная спокойная, ноне медлительная Сильная без ярости полноводная, ноне выходящая из берегов Мы можем считать, что поток поэтического сознания здесь содержание, а река — оболочка метафоры при этом в качестве упражнения по анализу текста стоит отметить, что в двух последних строчках позиции содержания и оболочки постоянно меняются относительно друг друга, и меняется направление перехода от одного к другому. Глубокая, но прозрачная — эти слова в своем буквальном значении описывают оболочку, реку, ив тоже время в своем производном, или метафорическом, значении — это 'сознание. Спокойная, ноне медлительная спокойная, безусловно, в своем буквальном значении описывает сознание, содержание, а в производном значении — реку, то есть направление перехода обратно предшествующему но слово медлительная, я думаю, вновь указывает на переход от описания реки к описанию сознания. Сильная без ярости, в моем понимании, — это, безусловно, переход от описания сознания копи- санию реки, а полноводная, ноне выходящая из берегов — еще один переход от реки к сознанию. Ответом на поставленные нами вопросы является, конечно, не происхождение этих словно то, как мы их воспринимаем. (...) Сходство (между содержанием и оболочкой) так проницательно и тонко раскрыто — вот типичное для XVIII в. понимание сравнения, обеспечиваемого метафорой указания точек схождения, тщательное раскрытие сходства. Нона самом деле эта теория не может объяснить воздействие этих строк. Чем более детально и внимательно мы анализируем значения и скрытые смыслы слов глубокий, ясный, спокойный, сильный и полный в их применении к потоку и к сознанию, тем менее важной оказывается роль, которую играет сходство между оболочкой и содержанием, и тем в большей степени оболочка, то есть река, кажется предлогом для того, чтобы сказать осознании что-нибудь такое, что не может быть сказано о реке. Возьмем слово глубокий. Если имеется ввиду река, основные ассоциации, связанные с этим словом, — труднопреодолимая, опасная, судоходная и, может быть, подходящая для плаванья. Если же это слово относится к сознанию, оно ассоциируется с представлениями о загадочном, насыщенном событиями, мощном и богатом знаниями, нелегко объяснимом, действующем в силу серьезных и важных причин. То, что сообщается в этих строках осознании, не является производным от образа реки. Но и река — это непросто предлог для разговора осознании, не украшение, не позолоченная пилюля, содержащая мораль. Оболочка определяет ту форму, в которую облекается содержание. Это становится ясным мгновенно, стоит лишь заменить реку, скажем, чашкой чая Глубокая, но прозрачная, спокойная, ноне медлительная сильная без ярости полноводная, ноне выходящая из берегов.
62

Сравнение как выявление сходства не полностью определяет понимание метафоры, хотя такая концепция и господствует в работах XVIII в, в которых содержание также рассматривается как самый важный компонент метафоры. Обратное понимание сравнения как простого соположения двух предметов с целью посмотреть, что из этого выйдет, — модное отклонение от общей для того времени концепции, когда крайний случай принимается за норму. Вот эта теория в очень сокращенном и огрубленном виде. Андре Бретон, лидер французских сюрреалистов, излагает ее очень ясно Сравнить два предмета, предельно далеких друг от друга, или как-нибудь иначе свести их в неожиданном и поражающем воображение единстве остается высочайшей и дерзновенной целью, достичь которую может только поэзия (Сообщающиеся сосуды. Свести их в неожиданном и поражающем воображение единстве — вот что характеризуется как высочайшая и дерзновенная цель поэзии Эта теория заслуживает тщательного анализа. Также, как Макс Истмен упорно утверждает в "The
Literary Mind", что функция метафоры состоит в установлении мнимых тождеств
(impracticable indentifications)», А. Бретон не размышляет над тем, какой предмет должен сочетаться с каким, если они достаточно удалены друг от друга. Кроме того, он не проводит границы между совершенно различными эффектами, производимыми такими сочетаниями. Эта позиция противоположна позиции Джонсона: в то время как Джонсон возражал против сравнений слишком далеких друг от друга (как у Каули) предметов, здесь удаленность признается достоинством. Ист- мен, как и Бретон, равнодушен к эффекту, создаваемому столкновением несопос- тавимых предметов. Сего точки зрения, поэт передает ощущения, не всегда доступные для понимания, и для этого, пишет Истмен, поэт должен вызвать реакцию ив тоже время задержать ее, вызывая напряжение нашей нервной системы, достаточное и верно рассчитанное для того, чтобы осознать, что мы переживаем нечто, — но что именно, не имеет значения ("The Literary Mind", p. 205). Что именно, не имеет значения Эти слова звучат поистине героически. Свяжите человека и подойдите к нему с раскаленной докрасна кочергой вызвав соответствующую реакцию, вы продлеваете ее так, чтобы человек осознал, что он переживает нечто. Подобные мысли очень характерны для большой части современной литературной теории и практики, а не только для сюрреалистического культа искусственной паранойи. Источником этого, мне кажется, является упрощенная концепция функционирования метафоры. Попытаемся теперь детально рассмотреть, что происходит в нашем сознании, когда мы объединяем — неожиданно и впечатляюще — два предмета, относящихся к двум весьма отличным друг от друга сферам опыта. Помимо общего смятения и напряжения чувств, мы достигаем самого важного — усилия сознания, чтобы соотнести эти предметы друг с другом. Функция сознания — связывать оно работает, только связывая, и может связать любые два предмета неисчислимым множеством разных способов. Какой именно способ будет избран, определяется отношением к некоторому большому целому или к цели, и хотя мы далеко не всегда можем обнаружить эту модель, сознание никогда не действует бесцельно. В процессе любой интерпретации мы устанавливаем связи, и именно свобода установления этих связей, возникающая благодаря отсутствию эксплицитно выраженных промежуточных тагов, является основным источником воздействия поэзии. Эмпсон в своей книге Семь типов неоднозначности пишет Утверждения делаются так, как если бы они были связаны между собой, и читатель вынужден сам анализировать эти связи. Ему приходится искать причину, по которой были избраны именно эти утверждения он изобретает ряд таких причини выстраивает их в своем сознании. Это очень важная особенность поэтического употребления языка. Я бы сказал, что читатель пробует установить различные связи, и это экспериментирование с самыми простыми и самыми сложными, самыми очевидными и самыми потаенными сочетаниями является тем движением, которое придает значение вечно меняющемуся языку. Если два соположенных предмета отличаются друг от друга в большей степени, чем другие пары предметов, возникшее напряжение, естественно, усиливается. Это напряжение подобно напряжению согнутого лука — источника энергии полета стрелы, но нельзя смешивать энергию лука с точностью полета стрелы, а напряжение — с целью. И постоянные промахи — это то, отчего мы устаем — и вправе устать. Но, как нам уже известно, то, что казалось невозможной связью, мнимым тождеством, мгновенно превращается в естественное и сильнодействующее сочетание, если остальной текст дает нужную подсказку. (...) Современные сторонники той упрощенной теории метафоры, согласно которой нужно столкнуть предметы вместе — все равно, какие, воодушевлены побочными результатами процесса интерпретации и пренебрегают самыми важными положениями литературоведения. И все же из анализа этих крайних концепций следует одно важное положение. Мы не должны следовать за теоретиками XVIII в. и считать, что взаимодействие содержания и оболочки ограничено чертами сходства соответствующих объектов. Различия также важны. Когда Гамлет употребляет слово ползающий, сила метафоры проистекает не только из ассоциации с ползучими гадами, которую это слово привносит в текст, нов равной мере из различий, которые противостоят сходству и контролируют его влияние. Здесь подразумевается, что человек не должен так ползать. Таким образом, мнение о том, что результатом метафоры является отождествление предметов, почти всегда неверно и приносит вред. В целом существует
64

лишь несколько метафору которых различие между сопоставляемыми объектами играет меньшую роль, чем сходство. Обычно сходство является наиболее очевидной основой переноса, но своеобразные модификации содержания, которые возникают благодаря оболочке, являются в гораздо большей степени результатом различий между объектами, чем сходства между ними. Из этого положения, по моему мнению, проистекают очень важные следствия для практики и теории литературы. (...) Один из наиболее крупных современных литературоведов, Т. Хьюм, пишет, что свободный язык поэзии, в отличие от языка прозы, является языком неточных приборов, а конкретных образцов. Это язык интуиции, который передает ощущения чувственно. Он всегда стремится захватить вас и заставить постоянно видеть реальные предметы, не давая вам ускользнуть в мир абстракций. (...) Слова не могут и не должны пытаться передать ощущения чувственно у них есть гораздо более важные функции. Далекий оттого, чтобы быть адекватным средством для выражения интуиции, неполный эквивалент (substitute) реального опыта, язык в своем правильном использовании совершенен и способен сделать то, что неспособна сделать интуиция сама по себе. Слова — это точки пересечения разных видов опыта, никогда не сочетающихся друг с другом в сфере знаний или ощущений. Они — воплощение и орудие того развития, которое является постоянной целью разума, стремящегося к упорядочиванию. Вот почему люди располагают языком. Это непросто сигнальная система. Это орудие всего развития человечества, всего того, в чем люди превосходят животных. Поэтому считать, что язык функционирует только для передачи тех ощущений, которые испытывает человек, — значит инвертировать весь процесс. Это значит не замечать того важного, что содержится в словах Малларме, утверждающего, что поэт пишет не мыслями (или, как мы можем добавить, идеями, убеждениями, желаниями, ощущениями, но словами. Разве слова, — вопрошал Кольридж, — не части и не ступени роста растений И каков закон их роста Формулируя нечто вроде такого закона, — писал он, — я осмелюсь разрушить традиционное противопоставление Слови Вещей как бы возвышая Слова до уровня Вещей, в том числе до уровня живых существ. Именно так следует поступать, чтобы сделать исследования метафоры плодотворными. Хьюм и школьные учителя, считая язык лишь стимулом для возникновения зрительных образов, забывают о его сущности. Они считают, что образ составляет значение слова скорее, все обстоит наоборот, и именно слово содержит то значение, которого не хватает образу и его первоначальному восприятию. (...) Слова не являются средством копирования жизни. Их истинная функция — воспроизводя жизнь, упорядочивать ее.
65

Распространенная ошибка замещения отношения между содержанием и оболочкой отношением между вместе взятыми содержанием и оболочкой, с одной стороны, и их значением — с другой, имеет последствия, выходящие за пределы литературы и литературной критики. Эти ошибки возникают во всех сферах, где человек сталкивается с важными для него проблемами. Возьмем, к примеру, вопрос веры. Обязаны ли мы верить какому-либо утверждению, если мы понимаем его полностью Сообщает ли нам Божественная комедия или Библия нечто такое, что следует принимать за истину, если мы читаем эти тексты правильно Нельзя дать удовлетворительный ответ на этот вопрос, не уяснив полностью, каким образом метафорические высказывания могут сообщать нам что- либо. Элиот как-то сказало Божественной комедии, что все это произведение
— огромная метафора. Это так. А если это так, то во что мы должны верить В то, что выражает содержание, или в то, что выражает оболочка, или же в то, что выражают они, вместе взятые Или же мы должны верить в то, что содержание и оболочка связаны каким-то определенным образом Или же требуемая вера представляет собой не более чем готовность чувствовать, желать и жить в соответствии с результирующим значением в той степени, в какой мы его понимаем Или, вернее, в той степени, в какой это значение руководит нами и контролирует нас Мы привыкли разграничивать буквальное и метафорическое, или анагогиче- ское, понимание высказывания, но даже в самых простых случаях следует учитывать возможность четырех, а не двух типов интерпретации высказывания. В каждом отдельном случае тип веры будет различным. Мы можем вычленить содержание метафоры и верить, что это и есть значение высказывания можем вычленить оболочку или же, объединив содержание и оболочку, решать, приемлемы или неприемлемы высказывания о наличии между ними связи наконец, мы можем принимать или отвергать то направление, которое задают нашей жизни содержание и оболочка, вместе взятые. Нам ненужно обращаться к Александрийской школе ранней интерпретации христианства или же к герменевтическим школам других религий, чтобы найти примеры, доказывающие, какими серьезными могут быть последствия веры в правильность такого выбора. Это показывает, что есть различные возможности понимания любого метафорического высказывания. Мы давно мечтаем о том времени, когда психология даст нам множество сведений о нашем сознании, чтобы мы наконец могли суверенностью судить о том, как ив каком смысле нами употребляются те или иные слова. Мы также мечтаем о том времени, когда риторика достигнет такого уровня развития, чтобы можно было судить о том, как функционирует наше сознание. Мне кажется скромными вместе стем целесообразным желание объединить эти мечты. Хочется надеяться, что тщательное изучение
66

проблем риторики может не только обнаружить причины и типы неверного понимания словно и вскрыть более глубокие и опасные ошибки, а также указать пути их исправления. Поскольку частные случаи неверного понимания, встречающиеся в повседневном употреблении языка, в миниатюре моделируют гораздо более серьезные ошибки, мешающие нормальному развитию личности, то изучение этих частных мелких случаев поможет нам избежать катастрофических заблуждений. На это надеялся Платон, также считал Спиноза, когда утверждал, что у всех наук в конечном счете имеется единая цель. Важнее всего, полагал Спиноза, найти метод, делающий разум здравыми очищающий его так, чтобы он мог успешно и верно воспринимать все сущее. Эти лекции, начатые мною с утверждения, что изучение риторики должно быть в определенном смысле философским, я хотел бы закончить отрывком из диалога «Тимей», где Платон говорит об этой надежде в мифологической форме Поскольку же день и ночь, круговорот месяцев и годов, равноденствия и солнцестояния зримы, глаза открыли нам число, дали понятие о времени и побудили исследовать Вселенную, а из этого возникло то, что называется философией и лучше чего не было и не будет подарка смертному роду от божества. Если мы неверно поймем эти слова Платона, они могут показаться горьким упреком богам. Но Платон имел ввиду другое. Он продолжает О голосе и слухе должно сказать тоже самое — они дарованы богами по тем же причинами с такой же целью. Ради этой цели устроена речь она сильно способствует ее осуществлению таки в музыке все, что с помощью звука приносит пользу слуху, даровано ради гармонии. Между тем, гармонию, пути которой сродни круговращениям души, Музы даровали каждому рассудительному своему почитателю не для бессмысленного удовольствия — хотя в нем и видят нынче толк, — но как средство против разлада в круговращении души, долженствующее привести ее к строю и согласованности с самой собой
* Перевод С. С. Аверинцева. — Прим. перев.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ ДВЕ ВЕЛИКИЕ МЕТАФОРЫ К двухсотлетию со дня рождения Канта Когда писатель порицает употребление метафор в философии, он этим только обнаруживает, что не знает ничто такое философия, ничто такое метафора. Ни одному философу не пришло бы в голову осудить метафору. Метафора — необходимое орудие мышления, форма научной мысли. Конечно, может статься, что ученый ошибочно примет метафору или иной косвенный способ выражения значения за мысль, выраженную прямо. Такие ошибки, разумеется, следует порицать и исправлять точно также, как ошибки в расчете, сделанные физиком. Никто жене станет утверждать при этом, что физика не должна пользоваться математикой. Ошибка в применении метода не может быть аргументом против самого метода. Поэзия — это метафора наука лишь прибегает к метафоре, не более того, но и не менее. Отрицание научной метафоры подобно неприятию так называемых споров о словах ("cuestitones de palabras"). Поверхностные умы склонны считать всякую дискуссию спором о словах. Однако же настоящий споро словах встречается очень редко. Строго говоря, о словах могут спорить только языковеды. Для прочих людей слово — это непросто единица лексикона, но прежде всего то значение, которое с ней ассоциируется. Разговор о словах — это разговор о значениях, то есть о понятиях, если говорить языком традиционной логики. А поскольку значение есть нечто иное, как интенция, направленность нашей мысли на объект, споры о словах на самом деле есть споры из-за вещей. Случается, что разница между двумя значениями или понятиями — и тем самым между двумя вещами — очень мала и поэтому не представляет интереса для человека с грубым или
José Ortega-y-Gasset. Las dos grandes metáforas. — In: Ortega-y-Gasset J. Obras Completes. Tomo
II, Madrid, 1966, p. 387 — 400.
1
Следует заметить, что, когда Аристотель делал такой упрек Платону, он выступал, собственно, не против его метафор. Он лишь обращал внимание на то, что некоторые платоновские понятия (такие, как, например, participacion 'участие, которым Платон придавал строгий смысл, на самом деле не более чем метафоры.
68

практическим умом, ион отыгрывается на своем собеседнике, обвиняя его в жонглировании словами. Для людей с ущербным зрением все кошки серы. Но есть люди, которым доставляет высшее наслаждение открывать мельчайшие различия между объектами. Никогда не переведутся изощренные умы, натренированные в спорах о словах, и именно к ним мы обратимся всякий раз, когда нам захочется услышать интересные мысли. Ум, неспособный к абстрактным размышлениям, не сумеет отличить метафору от метафорической мысли. Он поймет в прямом смысле косвенную форму выражения и станет вменять в вину автору тов чем виноват он сам. Философская мысль, как никакая другая, постоянно и почти незаметно переходит от прямого смысла к косвенному она не ограничена какой-нибудь одной из этих областей.
Кьеркегор как-то привел, следующий пример. В цирке вспыхнул пожар. Вблизи импресарио оказался клоун, и тот поручил ему объявить публике о пожаре. Но зрители, получив это трагическое известие из уст клоуна, приняли егоза шутку и не покинули своих мест. Пожар распространился, и публика погибла, став жертвой своего неумения переключиться с шутки на сказанное всерьез. Метафора имеет в науке два разных употребления. Когда ученый открывает дотоле неизвестное явление, то есть когда он создает новое понятие, он должен его назвать. Поскольку совершенно новое слово ничего не говорило бы носителям языка, он вынужден пользоваться существующим лексиконом, в котором за каждым словом уже закреплено значение. Чтобы быть понятым, ученый выбирает, такое слово, значение которого способно навести на новое понятие. Термин приобретает новое значение через посредство и при помощи старого, которое за ним сохраняется. Это и есть метафора. Когда психолог обнаруживает, что наши представления взаимодействуют между собой, он говорит, что они ассоциируются, то есть ведут себя подобно тому, как ведут себя люди в социуме (обществе. В свою очередь, тот, кто первым назвал собрание людей социумом, придал новый смысл этому слову, ведущему свое начало от лат. глагола sequor 'следую исп. socio член общества' сперва означало последователь. Это любопытное историческое обстоятельство подтверждает теорию происхождения общества, изложенную в моем сочинении Бесхребетная Испания («España invertebrada»). Платон пришел к убеждению, что подлинная реальность не тождественна наблюдаемому нами изменчивому миру, подлинная реальность, неизменная и невидимая, состоит из совершенных форм, таких, как абсолютная белизна или высшая справедливость. Чтобы обозначить эти недоступные чувствам, умопостигаемые понятия, Платон извлек из обыденного языка слово ιδεα 'идея, желая самим этим словом указать, что ум обладает более совершенным зрением, чем глаза. Если мы захотели бы немного углубиться в начатую тему,
69

тонам пришлось бы, возможно, отказаться от термина метафора, который способен ввести в заблуждение. Метафора — это перенос названия. Но существует множество видов переносов названий, в основе которых не лежит то, что мы обычно понимаем под метафорой. Вот несколько характерных в томили другом отношении примеров. Слово монета обозначает единый торговый эквивалент, отчеканенный в металле. Но первоначально это слово значило та, которая увещевает, предупреждает и предостерегает. Это — обозначение Юноны. В Риме был храм Юноны Предостерегающей, а рядом с ним находился монетный двор. На то, что в нем чеканилось, был перенесен эпитет Юноны — предостерегающая (moneta)*. Теперь, когда мы произносим слово монета, мы уже не думаем о гордой богине. Слово кандидат первоначально относилось к человеку, облаченному в белые одежды. Когда гражданин Рима избирался на какую-нибудь муниципальную должность, он представал перед своими избирателями в белом одеянии. Сейчас кандидатом мы называем любого претендента на должность, независимо от цвета его одежд. Более того избирательный ритуал в наше время отдает предпочтение черному костюму, Французское выражение se mettre en grève означает 'объявить забастовку. Откуда у grève такое значение Обычно это неизвестно тому, кто пользуется этим словом. Ему это и ненужно знать. Для него — это прямое обозначение. Слово grève первоначально означало во французском языке 'песчаный берег. Парижский муниципалитет был построен на берегу реки. Передним расстилался песчаный берега муниципальная площадь была названа Гревской. Сюда стекались бродяги потом тут стали собираться безработные, здесь происходил их найм. Выражение faire grève стало означать 'быть без работы. Теперь его применяют к намеренному прекращению работы. История этого выражения была реконструирована филологами она не возникает в сознании рабочих, им пользующихся. Все это примеры переноса названия, не основанного на метафоре. Слово просто утрачивает одно значение и получает другое Когда мы говорим el fondo del alma 'глубина души' (букв, дно души, мы имеем ввиду некоторый духовный феномен, не
* Moneta — причастие от лат. глагола monere 'напоминать, увещевать, убеждать. Римляне считали Юнону богиней, дающей хорошие советы. Вовремя одного из землетрясений из ее храма на
Капитолии слышен был голос, требовавший, чтобы римляне принесли в жертву Юноне свинью в другой раз вовремя войны с Пирром при безденежье Юнону спросили, как помочь делу, иона посоветовала вести войну справедливо, и тогда будут деньги (именно с этим эпизодом связывают появление у слова moneta значения 'деньги см Реальный словарь классических древностей (по
Любкеру). С.-Пб., 1885. — Прим. перев.
70

имеющий ничего общего с пространством и лишенный физических характеристик, таких, например, как поверхность и дно. Обозначая словом fondo 'дно' некоторую часть души, мы отдаем себе отчет в том, что используем его не в прямом смысле, нов тоже время понимаем, что нужный нам косвенный смысл произведен от прямого. Напротив, такое слово, как красное, прямо обозначает соответствующий цвет. Когда мы утверждаем, что удуши есть дно, мы относим это слово сначала к дну какого-нибудь сосуда, например, бочки, потом как бы очищаем это значение от указания на физические параметры и относим его к психике. Для метафоры необходимо, чтобы мы осознавали ее двойственность. Мы используем имя не по его прямому назначению и отдаем себе в этом отчет. Но если мы знаем об этом, зачем мы это делаем Почему бы нам не предпочесть прямое обозначение и не употреблять слова в их собственном смысле Если бы el fondo del alma 'глубина души' также ясно воспринималось нашим взором, как, например, красный цвет, мы, несомненно, пользовались бы для ее обозначения прямыми только ему принадлежащим наименованием. Но все дело в том, что интересующий нас психический объект не только трудно назвать, о нем даже трудно помыслить. Он ускользает от нас мысль не может его уловить. Тут мы начинаем замечать, что метафора служит не только наименованию, но и мышлению. В этом заключена вторая — более глубокая и существенная — функция метафоры в познании. Метафора нужна нам не только для того, чтобы, благодаря полученному наименованию, сделать нашу мысль доступной для других людей она необходима нам самим для того, чтобы объект стал доступен нашей мысли. Метафора не только средство выражения, метафора еще и важное орудие мышления. Попытаемся разобраться в причинах этого. Джон Стюарт Милль писал, что если бы все влажные предметы били в тоже время холодными, то есть два этих свойства никогда не проявлялись бы отдельно друг от друга, то мы, возможно, принимали бы их заодно свойство. Если бы в мире существовали только синие предметы, тонам было бы очень трудно получить ясное представление об этом цвете. Собака лучше чует движущийся предмет, так как сила его запаха при движении колеблется. Точно также восприятие и мышление лучше улавливают изменчивое, чем постоянное. Те, кто живет рядом с водопадом, не слышат его шума. Однако, если он прекратится, они услышат неслышное тишину. Вот почему Аристотель определяет ощущение как способность воспринимать различия. Мы улавливаем разное и изменчивое и не замечаем одинакового и постоянного. Совершенно в кантианском духе Гѐте утверждает, что, как это ни парадоксально, предметы есть нечто иное, как те различия, которые мы им приписываем. Сама по себе тишина ничто, она обретает для нас реальность благодаря своему отличию от шума. Когда смолкает все вокруг
71

и нас вдруг окружает безмолвие, мы чувствуем беспокойство, как будто кто-то суровый навис над нами и наблюдает. Таким образом, не все объекты легкодоступны для нашего мышления, не обо всем мы можем составить отдельное, ясное и четкое представление. Наш дух вынужден поэтому обращаться к легкодоступным объектам, чтобы, приняв их за отправную точку, составить себе понятие об объектах сложных и трудноуловимых. Итак, метафора служит тем орудием мысли, при помощи которого нам удается достигнуть самых отдаленных участков нашего концептуального поля. Объекты, к нам близкие, легко постигаемые, открывают мысли доступ к далекими ускользающим от нас понятиям. Метафора удлиняет руку интеллекта ее роль в логике может быть уподоблена удочке или винтовке. Из этого, впрочем, не следует, что она раздвигает границы мыслимого. Отнюдь нет. Она лишь обеспечивает доступ к тому, что смутно виднеется на его дальних рубежах. Без метафоры на нашем ментальном горизонте образовалась бы целинная зона, формально подпадающая под юрисдикцию нашей мысли, но фактически неосвоенная и невозделанная. Метафора лежит в основании поэзии, и ее поэтическая функция хорошо изучена. В науке роль метафоры вспомогательна. К научной и поэтической метафоре обычно подходили с одинаковых позиций. Так, в эстетике метафору рассматривали только как чарующую вспышку, вдруг озарившую своим светом прекрасное. Поэтому к ней не применяли понятий истины и не считали ее орудием познания действительности. Это не позволяло заметить, что поэзии не чужды исследовательские цели иона способна открывать столь же позитивные факты, как те, которые открывает наука. В стихотворении «Сильва городу Логроньо»* Лопе де Бега так описывает сад
Verás bañarse el aire en varias fuentes
Cuyos resortes siempre diferentes, ,
Siempre parecen unos
Que en lanzas de cristal hieren el cielo... Ты увидишь, как плещется ветерок В струях фонтанов, которые Внесметном своем единстве Хрустальными копьями вонзаются в небо
Лопе де Вега представляет себе струи фонтана в виде хрустальных копий. Очевидно, что струи не могут быть копьями. Но то, что они названы поэтом именно так, поражает воображение и доставляет эстетическое удовольствие.
* Сильва — стихотворная форма, представляющая собой свободную комбинацию одиннадцати- и семисложников с консонантной рифмой см Domínguez Caparroz J. Diccionario do métrica española. Madrid, 1985. — Прим. перев.
72

Поэзия приветствует то, что наука отвергает. Поэзия и наука — враги, но каждый из них по-своему прав. Поэзия ценит в метафоре то, что осуждает наука. Струя и копье — конкретные объекты. Конкретен всякий предмет, который можно воспринимать отдельно от других предметов. Напротив, абстрактный объект воспринимается только в сопряжении с какими-либо другими объектами. Цвет представляет собой абстрактный объект, так как мы воспринимаем его совместно с поверхностью той или другой формы, того или другого размера. И наоборот, поверхность не может быть воспринята отдельно от цвета. Поверхность и цвет обречены на сосуществование. Они различны, но нераздельны. Наш ум делает усилие, чтобы провести между ними грань. Мы называем это усилие абстрагированием. Мы абстрагируемся от одного из этих объектов, чтобы достичь виртуальной изоляции другого и тем самым определить его отличительные признаки. В состав конкретных объектов входят абстракции. Так, хрустальное копье имеет наряду с другими компонентами форму и цвет оно таит в себе, кроме того, динамическую силу, сообщаемую ему толчком руки и способную наносить раны. Сходным образом, в струе фонтана могут быть выделены форма, цвет и возникающая под напором динамическая сила, способная взметнуть ее вверх. Струя и копье, если их воспринимать целостно, обнаруживают больше различий, чем сходств. Но если ограничиться только упомянутыми тремя абстрактными элементами, то окажется, что они тождественны. Форма, цвет и динамичность в них одинаковы. Это утверждение согласуется с научным подходом, оно констатирует реальный факт частичную идентичность струи и копья. Небесное тело и число далеко не одно и тоже. Однако же, когда Ньютон сформулировал закон всемирного тяготения, определив, что сила тяготения прямо пропорциональна массе тел и обратно пропорциональна квадрату разделяющего их расстояния, он открыл некоторое частичное и абстрактное тождество, существующее между небесными светилами и определенным рядом чисел. Отношение между первыми подобно отношению между вторыми. Если бы какой-нибудь пифагореец, опираясь на эту аналогию, заключил, что светила есть числа, он бы внес в формулировку Ньютона как раз то, что Лопе де Вега прибавил к утверждению частичного, но вполне реального тождества хрустального копья и струи фонтана. Научный закон ограничивается констатацией тождества абстрактных компонентов двух объектов поэтическая метафора утверждает полную идентичность двух конкретных вещей. Все это показывает, что научное мышление более или менее сходно с поэтическим. Различие между ними состоит не столько в характере мыслительных операций, сколько в их режиме и целях. Сказанное может быть отнесено и к метафорическому мышлению. Оно встречается повсюду, но цель его в науке отлична от его поэтического предназначения. В поэзии метафора на основе частичного сходства двух объектов делает ложное утверждение об их полном тождестве. Именно это преувеличение, нарушающее границы истины, и придает ей поэтическую силу. Красота метафоры начинает сиять тогда, когда кончается ее истинность. Но и наоборот, не может существовать поэтической метафоры, которая бы не открывала реальной общности. Проанализируйте любую метафору, ивы обнаружите в ней присутствие очень ясного позитивного, мы бы даже сказали, научного, тождества абстрактных компонентов в рамках двух объектов. Наука инвертирует пользование метафорой. Она начинает с полного отождествления двух объектов, заведомо различных, чтобы прийти к утверждению их частичного тождества, которое и будет признано истинным. Так, психолог, ведущий разговор о el fondo del alma, прекрасно знает, что душа — это не сосуд, имеющий дно. Но он дает нам понять, что существует некоторая психическая составляющая, которая в структуре души выполняет туже роль, что дно — в сосуде. В противовес поэзии научная метафора развивается от более сильного утверждения к более слабому, от большего к меньшему. Она сначала утверждает полное тождество, затем его отрицает, сохраняя утверждение в силе только для некоторой части объекта. Любопытно отметить, что на очень ранних стадиях развития мышления словесное выражение метафоры обнажало эту двойную операцию — сначала утверждение, а затем отрицание. Когда ведический поэт хочет сказать твердый, как скала он выражается так Sa parvato na acyutas (лат. ille firmus non rupes) твердый, ноне скала. Точно также, песнопение Богу характеризуется певцом как сладкое, ноне блюдо ср. также ревет, ноне бык (о потоке, добр, ноне отец (о царе. В герое есть некоторое духовное свойство, которое в соединении с другими его свойствами создает его целостный и вполне конкретный образ. Нужно сделать большое усилие, чтобы выделить это его свойство и думать о нем как о таковом. С этой целью мы можем вместе с ведическим поэтом сравнить его со скалой. Твердость скалы нам хорошо знакома и привычна в этом понятии мы находим нечто общее с духовным, свойством героя. Мы как бы сплавляем героя и скалу, а вслед за этим, оставив у героя признак твердости, изымаем из его образа все прочие свойства скалы. Чтобы некоторое свойство могло стать отдельным предметом мысли, необходим знак, который бы зафиксировал результат абстрагирующего усилия, материализовал бы его и обеспечил удобной нишей. Имена, письменные знаки закрепляют абстрактные объекты, полученные в результате расчленения конкретных понятий. Если объект мысли очень необычен, мы опираемся на привычные знаки и, сочетая их, очерчиваем его контуры.
74

Наше письмо практичней китайского, поскольку оно основывается начисто механическом принципе. В нем для каждого звука есть свой знак но поскольку он сам по себе ничего не означает, наше письмо не значимо. Китайская письменность непосредственно обозначает понятия. Она более прямо отражает течение мысли. Писать или читать по-китайски — значит думать. Китайские иероглифы более точно, чем наши орфографические знаки, воспроизводят мыслительный процесс. Так, не найдя знака для обозначения печали, китаец соединил две идеограммы, одна из которых обозначала осень, а другая — сердце. Печаль была зафиксирована как осень сердца. Не так уж много лет назад китайцы оказались перед необходимостью как-то обозначить новое для них понятие республика. В продолжение пятидесяти веков в Китае царила патриархальная монархия. Незнакомое там понятие республики пришлось обозначить комбинацией разных иероглифов так возникло сочетание иероглифов, означающих «общее-согласие- государство. Понятие республики было осмыслено китайцами как нежесткое правление, опирающееся на всеобщее согласие. Метафора представляет собой нечто вроде такого рода сочетаний идеограмм, позволяющих нам обособить труднодоступные для мысли абстрактные объекты и придать им самостоятельность. Поэтому она становится все более необходима по мере того, как наша мысль отдаляется от конкретных предметов обыденной жизни. Не следует забывать, что человеческий ум формировался в процессе постепенного удовлетворения биологических нужд человека. Сначала он овладевает окружающими человека конкретными предметами, составляя о них представления. Они и образуют наиболее древний слой нашего сознания. Вызываемые ими интеллектуальные реакции хорошо отработаны. Когда наступает умственная усталость, мы отдыхаем, обращаясь мыслью к конкретным предметам. Чтобы выделить из живого организма его психический компонент, требуется сделать немалое усилие, прибегнув к еще непривычной абстракции. Философ и психолог должны быть хорошо натренированы в наблюдениях за психическими феноменами. Как бы мы ни назвали совокупность тех явлений, которые образуют сознание — дух или психика, — очевидно, что они существуют в единстве с нашим телом, и попытки их изолировать обычно приводили к материализации духа. Тысячи раз человек силился обособить то интимное психическое содержание, которое он ощущал в себе самом, предполагая при этом, что оно присутствует и внутри других живых существ. Образование личных местоимений повествует нам об истории этих усилий и обнаруживает, как формировалась идея я путем постепенного перехода от внешних атрибутов к внутренним. Вместо я сначала говорили мое тело, моя плоть, мое сердце, моя грудь. И теперь еще, произнося я эм- фатически,
75

мы одновременно прикладываем руку к груди, ив этом жесте можно усматривать древнее телесное представление о я. Человек начинает познавать себя через свои принадлежности. Притяжательные местоимения предшествовали личным мое сформировалось раньше, чем я. Позднее акцент перемещается с наших принадлежностей на нашу социальную личность, на нас самих. Наш социальный образ, человек в обществе, создаваемый наиболее периферийными чертами личности, становится представителем я. В японском языке нет местоимений первого и второго лица ед. числа. Говорящий называет себя одним из следующих способов ничтожество, глупец, а взамен местоимения второго лица он скажет почтенное тело, высочество и т. п. Он говорит о себе в третьем лице, как об объекте, пребывающем во внешнем мире. Этикет устанавливает в каждой ситуации, кто из этих как бы внешних объектов должен быть обозначен как Ничтожество, а кто — как Почтенное тело. В языке североамериканских индейцев хупа местоимение третьего лица ед. числа варьируется в зависимости оттого, относят ли его к ребенку или старику. Следует также сказать, что обращения типа ваше высочество, ваше величество, ваше преосвященство и т. п. предшествовали местоимениям я и ты. Неудивительно, что лексика располагает малым количеством слов, которые с самого начала обозначали феномены психики. Почти вся современная психологическая терминология — это чистая метафора слова с конкретным значением были приспособлены к тому, чтобы обозначать явления психологического порядка. Нота внутренняя сущность, которую мы стремимся представить обособленно от нашего тела, еще относительно конкретна. Есть куда более абстрактные и туманные объекты, для формирования которых метафора в высокой степени необходима. Чтобы составить себе отчетливое понятие об объекте, его необходимо мысленно изолировать, отделить от окружения. Нам легче поэтому воспринимать изменчивое, чем постоянное. Изменение реорганизует отношения между компонентами, которые начинают выступать в других комбинациях. Влажное сочетается то с холодом, то с теплом. Когда объект выпадает из прежних комбинаций, остается пустое место определенной формы, напоминающее место от недостающей в мозаике детали. В итоге оказывается, что трудности в постижении объекта растут пропорционально количеству комбинаций, в которые он может входить чем больше комбинаций допускает объект, тем труднее его выделить и постигнуть. Его постоянное присутствие притупляет наше восприятие. Представим себе объект, который неизменно входит в состав всех других объектов, он их постоянная часть, их вечный ингредиент, нечто вроде красной нити, которой отмечены все телеграммы английского Королевского флота. Такой вездесущий универсальный, неустранимый и неизбежный объект существует. Это — сознание. Мы не можем говорить о том, чего нет в нашем сознании. Любые два объекта, казалось бы не имеющие между собой ничего общего, одинаково отмечены тем, что соприсутствуют в сознании одного субъекта. Легко понять, сколь трудно охватить, описать и определить этот универсальный, повсеместный и неизбывный феномен — сознание. Только благодаря сознанию мы способны отдавать себе отчет в существовании других предметов. Сознание создает этот акт и само создается им. Оно есть неизбежный привесок ко всему, что мы воспринимаем и о чем думаем, однообразный и неустранимый, неотлучный спутник всех прочих предметов и явлений. Благодаря тому, что влажность соединяется то с холодом, то с теплом, нам удалось разделить эти свойства. Но как нам определить, что такое сознание, если оно присутствует во всем, что мы воспринимаем Это как раз тот случай, когда совершенно невозможно обойтись без метафоры. Универсальное отношение между субъектом и объектом — отношение осозна- вания — можно постигнуть, только уподобив его какому-нибудь другому отношению между объектами. В результате такого уподобления мы получим метафору. Интерпретируя универсальное явление через более для нас доступное частное отношение, мы не должны забывать, что оперируем всего лишь научной метафорой. Мы не должны устанавливать между этими разными объектами отношение тождества так, как это делается в поэзии. Опасность отождествления здесь очень велика. Ибо от наших представлений осознании зависит наша концепция мира, а от нее в свою очередь зависит наша мораль, наша политика, наше искусство. Получается, что все огромное здание Вселенной, преисполненной жизни, покоится на крохотном и воздушном тельце метафоры. Действительно, человеческая мысль двух величайших исторических эпох — Древнего мира, перешедшего в Средневековье, и Нового времени, начатого Возрождением питалась двумя уподоблениями, Эсхил сказал бы — тенью двух слов. Эти две великие философские метафоры ничтожны с поэтической точки зрения. Их с презрением отбросил бы даже заурядный поэт. Как понимал древний человек тот поразительный факт, что окружающие предметы имеют бесчисленное множество самых различных обликов? Разъясним суть проблемы. Мы смотрим нагорный хребет Гуадаррамы. Высота его — около двух тысяч метров. Горы сложены из гранита и имеют голубоватый и лиловый цвет. Наше сознание лишено этих параметров оно не имеет ни протяженности, ни цвета, ни твердости. Таким образом, свойства объекта и субъекта не совпадают, они отталкивают друг друга, между ними не может возникнуть никаких отношений,
77

если не считать отношения взаимоисключенности. Между тем, в момент восприятия объект и субъект входят между собой в положительное взаимодействие более того, они как бы сливаются воедино. Существование такого феномена, как сознание, приводит нас к выводу, что два абсолютно различных термина отношений могут образовывать тождество. В этом заключено противоречие. Оно порождает проблему. Перед лицом такого противоречия наш ум теряется. Он мечется от утверждения, что А есть В, к утверждению, что Ане есть В, и обратно, итак без конца. Эти колебания утомляют ум, лишают его покоя и равновесия. Чтобы выйти из заколдованного круга, ум стремится преодолеть противоречие, то есть разрешить проблему. Что сказать о палке, опущенной вводу прямая она или нет Быть или не быть в этом состоит вся проблема. Быть или не быть вот в чем вопрос. И этот вопрос имеет, так сказать, два яруса. Тот факт, что мы осознаем, воспринимаем объект, с несомненностью свидетельствует о том, что этот объект (в нашем случае гора) находится в нас. Но каким же образом может войти гора высотой в 2 тыс. метров в сознание, которое вообще не есть пространство Вопрос первого порядка состоит в том, чтобы объяснить, как могут объекты находиться в сознании. Вопрос второго порядка требует объяснить механизм, причины и условия вхождения объектов в сознание. Эти стороны проблемы следует разделить. Ни Древний, ни Новый мир этого не делали. Они смешивали описание самого феномена и его объяснение. Если кто-нибудь нас спросит Что за человек Хуан, мы, прежде чем отвечать, захотим выяснить, а кто такой этот Хуан. Прежде чем рассуждать о причинах происходящего в Испании, желательно выяснить, что же собственно происходит. Для человека древности отношения между субъектом и воспринимаемым им объектом аналогичны отношениям между двумя физическими предметами, один из которых при соприкосновении с другим оставляет на нем свой отпечаток. Метафора печати, оставляющей на восковой поверхности свой деликатный оттиск, укоренилась в сознании эллинов и определила на многие века развитие философских идей. Уже в «Теэтете» Платона говорится ото есть восковой дощечке, на которой писец воспроизводит стилом начертания букв. И этот образ, повторенный Аристотелем в трактате О душе (кн. III, гл. IV), дает о себе знать на протяжении всех средних веков. Мы сталкиваемся сними в Париже ив Оксфорде, в Саламанке ив Падуе на протяжении многих веков учителя запечатлевают его в юношеских умах. В соответствии с этой интерпретацией, субъект и объект — это два физических предмета. Оба они существуют и пребывают в мире независимо один от другого и лишь иногда вступают между собой в случайные контакты. Объект существует до того, как
78

мы его видим он продолжает существовать и тогда, когда выходит из поля нашего зрения сознание также остается сознанием даже тогда, когда в нем нет мыслей и когда оно ничего не воспринимает. Если же сознание и объект приходят в соприкосновение, этот последний оставляет в нем свой отпечаток. Осознание — это оттиск. Согласно изложенному учению, отношения между субъектом и объектом есть факт реальности, они столь же реальны, как, например, столкновение двух физических тел. Поэтому его принято называть реализмом. Оба термина отношений одинаково реальны — объект и сознание, столь же реально и само отношение. На первый взгляд, в этом учении нет никакой предвзятости в определении статуса субъекта и объекта. Но при ближайшем рассмотрении мы замечаем, что роль субъекта ущемлена. Согласиться стем, что материальный объект может оставлять свой отпечаток на нематериальном, — значит уравнять их природу, то есть принять всерьез аналогию с воском и печатью. Таково зерно, из которого произрастает мировоззрение древнего человека. Для него быть значит пребывать среди множества других вещей, которые, громоздясь друг на друга, выстраивают грандиозное здание Вселенной. Субъект — не более чем один из этого множества предметов, он погружен, по выражению Дан- те, в море бытия. Его сознание — это маленькое зеркало, в котором отражены очертания сущего. В античном представлении о мире Яне играет большой роли. Греки вообще не пользовались этим словом в своих философских сочинениях. Платон предпочитал говорить мы, надеясь, что единение породит силу. Игрек, и римлянин искали нормы поведения, этический закон в соответствии человека космосу. Стоики, унаследовавшие классическую традицию, учили жить в согласии с природой, быть, как она, цельными и невозмутимыми. Я, вытянутая вперед рука слепца (Аристотель прямо сравнивает душу с рукой, ощупывает пути Вселенной, прокладывая тропинки для своего продвижения. Возрождение, которое не было возвратом к античности, как многие утверждают понаслышке, преодолело это учение. Оно инвертировало отношения между субъектом и объектом. Образ покрытой воском дощечки несовместим с возрожденческим представлением осознании. Когда печать оставляет свой оттиск на восковой поверхности, в поле нашего зрения одновременно находятся два объекта — печать и ее оттиски мы можем их сравнить. Между тем, когда мы видим горный хребет Гуадаррамы, существует только то впечатление, которое он на нас производит, ноне сам предмет. В этом смысле галлюцинация не отличается от нормального восприятия. Поэтому рискованно утверждать, что объекты существуют вне нашего сознания и отдельно от него. Мы получаем сведения об их существовании
79

только тогда, когда они так или иначе присутствуют в нашем сознании когда мы их видим, представляем себе или думаем о них. Другими словами нельзя оспорить тот факт, что предметы в каком-то смысле находятся внутри нас, но остается всегда сомнительными проблематичным их существование вне нас. Нелепо, поэтому, прояснять неоспоримый факт сомнительным предположением. Можно считать безусловно достоверным только существование того, что присутствует в нашем сознании. Вещи как реальность умирают, чтобы возродиться в виде мыслей. Но мысли — это не более чем состояния субъекта, состояния Я, de moi même, qui ne suis qu'une chose qui pense (фр. 'меня самого, который есть вещь мыслящая. С этой точки зрения сознание должно получить интерпретацию, противоположную античной. На смену метафоре печати и восковой дощечки приходит метафора сосуда и его содержимого. Объекты не попадают в сознание извне, они содержатся в нем самом это — идеи. Новое учение называется идеализмом. Строго говоря, сознание, то есть осознавание, это — родовое понятие. Существует много видов осознавания. Так, видеть или слышать, то есть воспринимать, далеко не тоже, что воображать или просто думать о чем-либо. Античная философия наибольшее значение придает чувственному восприятию, в процессе которого объект, приближаясь к субъекту, оставляет на нем свой отпечаток. Новое время, напротив, сосредоточено на воображении. В его концепции не объекты движутся в направлении к субъекту, а субъект самих в себе возбуждает. Стоит только захотеть — и мы извлечем из небытия кентавра, который галопом, пустив хвост и гриву по весеннему ветру, помчится через изумрудные луга за неуловимыми тенями белых нимф. Воображение создает и уничтожает объекты, составляет их из деталей и рассыпает на части. Раз содержание сознания не может входить в него извне — в самом деле, как может влезть в меня гора — оно должно зарождаться в самом субъекте. Таким образом, сознание есть творчество. Для Нового времени характерно отдавать предпочтение именно творческой способности человека. Гѐте присуждает пальму первенства беспокойной и вечно юной дочери Юпитера — Фантазии. Лейбниц свел действительность к монаде, обладающей только одним свойством — способностью к репрезентации. Вся система Канта вертится вокруг оси, создаваемой предрасположенностью человека к воображению (Einbildungskraft). Шопенгауэр поведал нам, что мир — это то, что мы представляем, — фантасмагорический занавес, сотканный из образов, отброшен Автор приводит слова Р. Декарта, взятые из его Метафизических размышлений Я — вещь мыслящая, то есть сомневающаяся, утверждающая, отрицающая, знающая весьма немногое и многое незнающая, любящая, ненавидящая, желающая, нежелающая, представляющая и чувствующая (Декарт Р. Избр. произведения. Мс Прим. перев.
80

ных на него из космических глубин. И молодой Ницше не смог объяснить мир иначе как игрой скучающего божества. Мир — это сони дым в глазах вечно неудовлетворенного. Итак, фортуна вдруг обернулась к Я своим лицом. Как в восточных сказках, нищий проснулся принцем. Лейбниц осмелился назвать человека маленьким богом. Кант сделал Я высшим законодателем Природы. А Фихте, сего склонностью к крайностям, возвестил, что Я — это все.

ФИЛИПП УИЛРАЙТ МЕТАФОРА И РЕАЛЬНОСТЬ ДВА ВИДА МЕТАФОРЫ Считая метафору элементом Т-языка* (при таком подходе лучше всего раскрываются некоторые аспекты ее природы, попытаемся выяснить, что представляет собой метафора. Наша задача, как и задача любого серьезного определения, состоит в том, чтобы как можно эффективнее провести семантические линии, отражающие все сходства и различия. Режь по швам, — советовали Платон и Чжу- ан-цзы
1
. Иными словами, всякое определение должно отвечать какой-то естественной области предмета, а не быть произвольным или полученным в результате чистой условности. Что же в таком случае является естественной областью, за которой стоило бы закрепить термин метафора Прежде всего, рассуждая от противного, отметим, что мы будем в значительной степени игнорировать знакомое грамматистам разграничение между метафорой и сравнением. Грамматические подходы не слишком относятся к существу дела. Сравним для примера строку Бернса О my love is like a red, red rose 'О моя любовь, она словно красная, красная роза, представляющую собою с грамматической точки зрения сравнение с сокращенным утверждением Love is a red rose Любовь — это красная роза, которое с грамматической точки зрения является метафорой вероятно, мы согласимся, что в первом случае больше метафорической жизненной силы, нежели во втором. Хотя часто кажется, что метафорическое сопоставление может быть более действенным при отсутствии эксплицитно- го употребления таких слов, как like 'словно, это не совсем так. Анализ существа метафоры связан нес правилами грамматических форма скорее с качеством семантических преобразований, которые
Philip Wheelwright. Metaphor and Reality. — Ch. IV: «Two Ways of Metaphor»; Ch. VI: "The Arc- hetypal symbol". Indiana University Press, Bloominglon — London, 1967, p. 70 — 91, 111 — 128.
* Т-язык (tensive language), или язык, создающий напряжение, — ключевое понятие общей теории метафоры, развиваемой Ф. Уилрайтом. Свойствам Т-языка посвящена одна из глав книги
Уилрайта Метафора и реальность (см. выше, отсылочную сноску. — Прим. перевей свойственны. Уоллес Стивенс, пользуясь несколько другим языком, говорит о символическом языке метаморфозы. Целью такой метаморфозы, по его словам, является усиление чувства реальности. Едва ли можно сомневаться в том, что сравнение в строке Бернса служит для усиления чувства реальности в большей мере, чем поверхностная метафора, получающаяся в результате сокращения. Следует заняться поисками более адекватного и эффективного способа понимания того, что представляет собою метафора, и, конечно, мы не обнаружим ничего столь же простого и практичного, как грамматическое разграничение. Ключ к решению задачи подсказывается уже упомянутым понятием метаморфозы. Что действительно важно в метафоре, так это духовная глубина, на которую объекты внешнего мира, реального или вымышленного, перемещаются при помощи холодного жара воображения. Процесс перемещения, который в этом случае имеет место, может быть описан как семантическое движение представление о таком движении скрыто в самом слове метафора, поскольку движение (phora), включенное в значение этого слова, есть именно семантическое движение — тот происходящий в воображении двойной акт распространения и соединения, который обозначает существо метафорического процесса. Распространение и соединение, представляющие собою два главных элемента метафорической деятельности, наиболее действенны в сочетании возможно, на самом деле они всегда в той или иной степени соединены друг с другом, по крайней мере в неявном виде. Но чтобы понять роль каждого из них, их можно рассматривать по отдельности и дать им отличные друг от друга названия — «эпифора» и «диафора», — первое из которых обозначает распространение и расширение значения посредством сравнения, а второе — порождение нового значения при помощи соположения и синтеза.