Называть вещи своими именами (манифест). Называть вещи своими именами программные выступления мастеров западноевропейской литературы XX века

• Название: Называть вещи своими именами программные выступления мастеров западноевропейской литературы XX века
• Анкор: Называть вещи своими именами (манифест).doc
• Дата: 26.04.2017
• Размер: 3.38 Mb.
• Имя файла: Называть вещи своими именами (манифест).doc
• Тип: Документы; #5584
• Категория: Искусство. Культура
• страница: 37 из 57

Пер. Е. Николаевской.
430

ближайшим друзьям, так что читателю в лучшем случае остается надеяться проникнуть в тайны этого языка, если только у него достанет времени и желания заняться кропотливыми поисками некоего ключа, который, как правило, можно обнаружить в том или ином месте произведения. Зачем создавать такие трудности? Почему бы поэту не выражать свои мысли более доступно? Ведь его задачей как раз и является выражение того, что все мы думаем и чувствуем. Вот как размышляет читатель, а иной раз и профессиональный критик. На это у писателя только один ответ: он пишет как умеет, а не так, как ему хочется. Он подчиняется необходимости, природу которой, может быть, не всегда понимает, но силу которой признает. Попытавшись определить этот феномен, мы вынуждены будем объяснить его характером культурной ситуации, и тогда останется лишь понять, в силу каких ее особенностей возникает барьер между поэтом и читателем, почему стало трудно понимать поэзию.

Так называемый кризис культуры изображают иногда как далеко зашедший процесс ее разложения и как следствие этого кризис человеческой общности. Наиболее ярко этот процесс проявляется в кризисе доверия как в отношениях между отдельными индивидами, так и между классами и нациями, и естественно предположить, что такое положение дел объясняется недостаточностью общечеловеческих норм жизни. В то же время разрушение норм свидетельствует скорее о зрелости нашей культуры, нежели об ее упадке. То, что зрелость одновременно может стать причиной упадка, — уже другое дело.

Когда Ренессанс порвал с авторитетами средневековой культуры и тем самым пошатнул основы норм христианства, он унаследовал от средневековья одну важную вещь: веру в разум. Эта вера являлась составной частью своеобразного католического дуализма средних веков и служила движущей силой процесса освобождения. Затем она стала важнейшим оружием освободившихся сил. На основе веры в могущество разума создавалась общность нового времени с его неслыханным техническим прогрессом. Вера нового времени — это вера в человека и в разум как наиболее ценное качество человека. В эпоху гуманизма сформировалось доверие к не зависящей от авторитетов человеческой личности, а затем в период, позднее названный эпохой либерализма, мысль заявила о своем праве на неограниченную свободу. Господствующее положение, которое заняла свободная мысль, можно рассматривать как основной элемент нашей культуры. Мысль восстала против любых авторитетов, уважая лишь свои собственные законы, и наиболее полное подтверждение своей власти обрела в господстве над материей. Но личность нельзя идентифицировать только с разумом. Подавляемое в человеке всякий раз прорывалось наружу и стремилось захватить власть — с наибольшей силой этот процесс выразился, возможно, в барокко, затем в методизме и пиетизме, в немецком Ренессансе, в
431

романтизме и, наконец, когда крутые его волны достигли нашего времени, наиболее отчетливо и в наиболее демонической форме проявился в германском нацизме. И следует отметить, что ответственность за эту демонизацию человека несет разум. Свободная мысль — это тиран, исполненный высокомерия и презрения. Она с помощью своих понятий старается овладеть действительностью, но действительность всегда вне мысли, принадлежащей другому миру и безуспешно пытающейся настроиться на волну жизни. Только неживая материя, развиваясь, очевидно, по тем же законам, что и разум, поддавалась рациональному объяснению. И на этом факте мысль — и европейская культура — основывали свое могущество, а символом этой власти стала техника. Если же попытаться найти символ подавляемого (по сути своей оно напоминает жизнь Гамлета в доме отца), то слово «лирика» может служить обозначением того смиренного, тихого, печально звучащего в душе человека, что вызывает такое дружелюбно-снисходительное и скрыто-презрительное чувство у власть имущих, но будит их ненависть и ярость, если вдруг, вырываясь иногда из темницы, требует своего участия в дележе власти или в странном одеянии ищет удовлетворения неутоленной жажды мести и дурных наклонностей. Пропасть между техникой и лирикой — таково одно из многих других определений болезненного разлома, поразившего самую сердцевину европейской культуры. Но важнее в этой связи проследить, как этот процесс отразился на состоянии современной культуры, носителями которой мы являемся.

Авторитарность католической метафизики средневековья сменила деспотия свободной мысли, задачей которой стало возрождение общности освобожденных индивидов. Современному человеку знакомы лишь эта интеллектуальная или идеологическая общность и формы ее политического проявления. И существенной чертой кризиса культуры является сперва глухое, ноющее чувство, а впоследствии все углубляющееся осознание недостаточности этой так называемой общности, ее неприемлемости для человека. Блейк определяет рациональный опыт как способность понять взаимосвязь уже известных нам вещей, но добавляет, что этот опыт будет иным в случае расширения наших знаний. Истина всегда принадлежит будущему, а наши знания не могут быть абсолютными. Разум оперирует приблизительными представлениями, но для понимания жизни их недостаточно. Жизнь всегда отравляет радость тем, кто утверждает относительную непогрешимость разума. Абсолютное — вот чего жаждет сердце, и потому жажду эту никогда не утолят завоевания разума. Но разуму также не дано утолить чувство страха, присущее природе человека, и страстность его натуры, ибо относительная уверенность вообще не является уверенностью. Идеологи предлагают нам с помощью разума создать наконец некую идеальную общность людей, но мы можем ожидать, что, если жизнь восстанет против
432

возведенных разумом преград, власть постарается не допустить их разрушения.

Но и наша культура, культура капиталистического общества, украшающая себя именем свободы, в действительности лишила нас свободы сердца, которая должна быть нам наиболее дорога. Рильке сочинил такую эпитафию одному из своих персонажей: «Он был поэтом и ненавидел приблизительное!» Сердце тоже ненавидит приблизительное, но, будучи окружено им со всех сторон, постоянно чувствует себя в опасности. Мысль иссушила человеческую душу, изгнав из нее все, что не может постичь и выразить, убила в нас все живое, саму жизнь и тем самым обрекла нас на одиночество. Формирование типа мировоззрения, которое мы называем индивидуализмом, явилось достойным завершением этого процесса. Вся история европейской философии свидетельствует о том, что дух, несмотря на сопротивление, уступил свои изначальные позиции в христианстве, хотя неоднократно предпринимал отчаянные попытки отвоевать утраченное. Романтизм представлял собой самую дерзкую, самую великую и решительную попытку создать новую религию и тем самым общность, которая могла бы включить в себя всего человека. Но огонь романтизма быстро угас, и многие из его мятежных представителей попытались обрести успокоение в учении старой церкви, вдохновлявшем их фантазию, а те, кто не пришел к католицизму, со временем опустились на самое дно буржуазности. Метафизическая основа романтического движения была подорвана, и оно тем самым перестало представлять опасность.

Господство разума, абсолютное лишь в своем стремлении к власти, означает расщепление души и приблизительность ее существования. Как религиозные учения, так и светские идеологии угрожают нам сегодня этой приблизительностью, пронизывающей нашу повседневную жизнь холодом и равнодушием математического расчета. Поэтому мы все чувствуем, что наши сердца расколоты и лишены веры, и переживаем глубокий кризис человеческой искренности и самоуважения На место духа мы возвели интеллект, а это означает, что мы выбрали противоборство, но не общность. Война и одиночество — вот те плоды, которые нам закономерно приходится пожинать.

Миф о башне из слоновой кости все же содержит одну истину, однако она применима не только к творчеству писателя, но и к жизни каждого из нас. Башня из слоновой кости — это символ индивидуализма, то есть символ существования каждого отдельного человека, поскольку он принадлежит определенному кругу культуры. А связывают этот символ с художественным творчеством не потому, что поэт в большей степени вовлечен в решение проблем духовной жизни, но потому, что он единственный, кто вынужден говорить правду.
433

II
Современный поэт живет в обществе, культура которого холодной молнией разума расщеплена до самого основания, где сердце чувствует себя бездомным, а душа — одинокой. Какими бы звучными именами ни называли мы отдельные ступени развития общества и его культуры — гуманизм, индивидуализм, либерализм, капитализм или демократия, — писателю безразлично. Поле его деятельности не понятия, но сама действительность. И когда к искусству предъявляется требование служить интересам всего общества, то это означает, что поэт в своих произведениях должен либо создавать картину, соответствующую представлениям этого общества о самом себе, либо писать произведения настолько проникнутые общечеловеческим содержанием, что они были бы понятны каждому. Однако выполнить эти требования возможно, лишь обладая свободой, которой поэт не имеет.

Расцвет культуры в то же самое время содержит в себе предпосылки ее гибели, ибо попытка заключить живую материю в оболочку понятий приводит к альтернативе: либо жизнь обречена, либо необходимо разрушить оболочку. Ныне мы, без сомнения, являемся свидетелями разрушения привычных представлений, выработанных культурой, и тем самым еще одного болезненного вмешательства в жизнь человека. Стремление удалить хаос из жизни присуще обыденному сознанию, ныне же задача состоит в том, чтобы освободиться от закоснелых представлений, то есть в обоих случаях речь идет о борьбе за жизнь. Чем полнее господство разума, тем ближе мы к тотальной, дегуманизации существования, то есть к тотальной войне, тем ближе мы к тому моменту, когда человек, стремясь избежать смерти от удушья, отказывается от защиты разума и погружается в состояние, которое Поль ля Кур назвал «бесконечной слабостью». Это состояние поначалу может выражаться в чувстве пьянящей свободы, но затем наступает болезненное пробуждение. Покинувшего царство разума ожидает страдание, и пути назад нет. Вкусивший свободы не может вернуться в плен прежних представлений, не предав при этом себя самого. Таков неумолимый закон. Ощущение метафизической «свободы», словно дурман, бродит в крови, и противостоять ему не могут ни воля, ни стремление к покою. Свобода, хотим мы того или нет, является условием нашей духовной жизни, единственной альтернативой смерти от удушья. Непризнание этого факта не мешает тому, что скрытое противоречие между сознанием и действительностью, находя свое выражение в болезненных внутренних конфликтах, извращает душу человека и служит причиной возникновения своеобразного и уродливого феномена, порожденного кризисом культуры, — безотчетной неискренности. Победа интеллекта над человеком представляется, на первый взгляд, полной, но на самом деле разум в наше время — это генерал без войска, и приказы,
434

которые он отдает, в лучшем случае могут лишь укрепить его в собственных опасных заблуждениях. Так или иначе, мы признали, что разум и действительность более не идентичны и поэтому наше существо оказалось расщепленным на две субстанции: недееспособную мысль и некую анонимную, не имеющую репрезентативного органа действительность.

Бог времени медленно отворачивается от нас, говорит Поуль Мартин Мёллер, и в тот момент, когда старый его образ уже угас, а черты нового еще недостаточно проявились, непреложно царит мрак. В этот период исторического мрака, когда прежний способ познания становится бессмысленным, а новый, призванный прийти ему на смену, еще не вполне сформировался, смертельная опасность угрожает человеческой морали. Разум действует так, словно он свободен и на него возложена ответственность, но он существует в пустоте. Жизнь не следует ему. Мы привычно не удивляемся тому, что призывы разума остаются без ответа. Обычный человек уже давно как некую формальность воспринимает международные договоры и соглашения, которые без специальных разъяснений ничего не говорят нам о том, какою будет действительность. Но этот яд проник и в душу отдельного человека и отделил разум от остального «я». То, что мы называем верой, является либо постулатом мысли, либо постулатом чувства и в обоих случаях чем-то чрезвычайно непрочным. В то время как католицизм основывается на конкордате веры и разума, в протестантизме вера существует вопреки разуму, и тем самым она опосредуется чувством, сама превращается в чувство, пиетизм, сокровенное. Вера в светские идеологии является постулатом мысли, время от времени черпающей дополнительный стимул в практическом интересе. Разум обязывает нас в моральном отношении быть сторонником той или иной идеи, словно он уполномочен представлять запросы всего человека, в то время как в лучшем случае представляет наши практические, материальные интересы.

Феномен безотчетной неискренности наиболее ярко проявляется в литературе. В наши дни существуют значительные европейские поэты, как христиане, так и коммунисты, но они не создают ни псалмов, ни революционных песен. Чем значительнее поэт, тем в меньшей степени мы ожидаем тенденциозности в его искусстве. Таким образом, понятно, почему столь искренний христианский поэт, как Элиот, в своей глубоко личной поэзии с потрясающей силой изобразил природу сомнения и почему политически ангажированный поэт Поль Элюар мог выразить себя в пространном стихотворении «Единственная мысль», являющемся образцом художественного воплощения постулата о взаимосвязи мысли (в данном случае мысли о политической свободе) с личным мироощущением. «И властью единого слова я заново жить начинаю». Поэт предпринимает отчаянную попытку вернуть человеку веру в забытое слово «свобода», попытку возродить магию слова, ибо
435

магия мысли утрачена. Именно безусловная честность этой поэзии раскрывает ее как таковую: поэзию-постулат, лирическую риторику. В идеях эти поэты ищут моральную опору, но обретают лишь ветхое убежище своей тоске по братству. Только тот, кто всерьез принимает на себя страдание, становится неуязвимым борцом, даже если сражается в униформе идеологии. Для него внешние формы борьбы безразличны, они уже не могут ввести его в заблуждение. Он обрел истинную свободу.

III
Отнюдь не с помощью рассуждений поэт постигает сущность кризиса культуры. А выступает против нее потому, что его жизненный опыт основательнее тех господствующих представлений, с помощью которых он первоначально пытался понять себя самого. Как поэт он снова обнаруживает свою несвободу. Разумом он может понимать, что господствующие в духовной жизни представления превосходны, но служить им своим искусством он не в состоянии. У художественного произведения свои законы и границы, нарушать которые безнаказанно нельзя. Если же поэт отдастся во власть рассудка и нарушит эти внутренние границы, слово его утратит связь с действительностью и превратится в пустой, лишенный смысла звук. Случается, поэт за многословием пытается скрыть свое душевное смятение, и тогда возникает поэтическая риторика, то, что ценят и одобряют многие интеллектуалы, ибо в ней они без труда узнают самих себя.

Человек не может отречься от своей природы, не нанеся при этом ущерба духовному содержанию личности. Поэтому поэзия также не может пренебрегать разумом, будто он никогда не существовал. Поэзия, не желающая интересоваться тем, что произошло после грехопадения Адама и Евы, замыкается в узком идиллическом пространстве, где человеку трудно дышать. С другой стороны, отсюда вряд ли есть прямой путь к спасению: ни примитивизм, ни спиритуализм не могут его указать. Примитивизм — это судно, отдавшееся на волю волн, и рано или поздно его прибьет к берегу или отнесет в тихую бухту. Спиритуализм, угрожающий всякому культу безусловных истин, заключает в себе опасность сектантского высокомерия, фарисейства. Сплав же рефлексии с непосредственным восприятием жизни рождает для поэзии новые проблемы. Верная своей сути, она вынуждена выразить то, что в своей основе противоречит ее природе. Многие формальные проблемы современной поэзии являются следствием этой дилеммы.

Поэзия всегда картина мира, космос, и это определяет ее высокое предназначение в наши дни. В поэзии выражается вся наша личность независимо от нашего желания и того, насколько эта личность расщеплена. Для умеющего слушать умолчание также
436

красноречиво, как и слово, и эта непреклонная искренность поэзии создает одну из первейших предпосылок верного понимания истины. В период, когда рассудок пытается не замечать катастрофу, поэзия раскрывает ее. Тем самым современная поэзия становится пророческой и революционной, не ставя перед собой такой цели. Для современного человека она является неизбежным средством познания.

«Современная поэзия» имеет почти столетнюю историю, у истоков которой находились такие поэты, как По и Бодлер. Их произведения пронизаны глубоко личным звучанием, и в то же время представляется, что символ у них приобрел совершенно новые характер и значение. Они ощущают себя в глубочайшем противоречии со всеми идеями, в которые верят их современники, и художнически осмысляют этот скепсис. Утрачивая твердую духовную основу своей деятельности, поэт совершенно по-новому ощущает личную ответственность за создаваемую им картину мира. Мифы и символы романтиков выражали их веру в некие могущественные всеобщие идеи, но современный поэт, прототипом которого является Бодлер, исходит лишь из опыта собственной жизни, фрагментарных размышлений о ней и из этого материала создает свою поэтическую картину мира. В противоположность общепризнанной, основанной на абстрактных идеях поэт создает действительную картину мира, подвластную не только рациональному, но и чувственному восприятию. Правда, эта картина фрагментарна, она составлена из множества частиц. Грубо говоря, можно выделить два рода символов современной поэзии (учитывая множество разнообразных переходных форм между ними): осознанные и неосознанные символы. О последних Бодлер в своем дневнике пишет так: «В определенные моменты почти сверхъестественного состояния души глубина жизни до конца открывается в явлениях повседневности, какими бы прозаическими они ни были. Эти явления становятся символами». Таким образом, индивидуальное восприятие пронизывает увиденные предметы и пережитые явления, сообщая им новый блеск и значение. Так поэзия овладевает новыми средствами выражения, а человек вновь отвоевывает утраченную действительность. Эта способность бессознательно создавать символы является, видимо, важнейшей чертой современной поэзии, но возможности проявления этой способности ограничены рефлексией, стремящейся преодолеть чисто личный универсум в поисках точек опоры в общих законах и объяснениях. Рефлексия поэтически выражается в том, что обычно понимают под осознанными символами. Ими могут быть либо увиденные, либо заимствованные образы, которым придается особое, репрезентативное значение. Они обладают силой воздействия, как известного, так и не поддающегося определению, и часто содержат в себе тот минимум метафизического убеждения, который необходим поэту для продолжения созидательной деятельности. Символ — это жемчужина, песчин-
437

кой рефлексии оказавшаяся в стихотворении, — защитный механизм, с помощью которого произведение заключает в оболочку чужеродный элемент, то есть рефлексию, чтобы сохранить свое органическое единство. Но символическая речь всегда косвенна. Смысл ее не раскрывается в произведении, а лишь подразумевается, и с помощью символа не создать утраченной общности между поэтом и читателем, если ее не существует, не говоря уже о том, чтобы возродить утерянную веру. Заимствованные символы всегда берутся из культуры, отличной от нашей, оперирующей лишь абстрактными, а не конкретными символами, и само использование заимствованных образов является, конечно, выражением одной из форм исторического сознания, которое находится в противоречии с поэтической непосредственностью. Символ — это плод духовной общности, и, даже если мы со всей тщательностью обнажим корни этой общности, мы не сможем понять, на какой почве она произрастает. Как только мы осознаём образ как символ, нам открывается пространство между ним и нами, и тем самым он, в сущности, теряет свою силу. Поэтому символ в поэзии — вынужденное средство, к которому прибегает поэт, временное пристанище, в котором может укрыться его душа. Значение символа в том, что с его помощью поэт способен вместить в произведение всю свою реальность (или нереальность) и таким образом шаг за шагом вновь обрести свою космическую завершенность: вновь стать универсумом. Символ не решает непосредственно проблем, стоящих перед современным поэтом, но дает ему возможность продолжать творчество. Это наиболее доступный для поэта путь к своему ближнему.

Доктор Йене Круусе в статье об условиях существования поэтического утверждает, что «действительность в любой период времени вменяет в себя нечто большее, чем это представляется современникам», и с этим нельзя не согласиться. Но хотя источником поэтического вдохновения является потенциально более широкая действительность, творчество поэта между тем наиболее точно выражает то, что мы подразумеваем под реальностью сегодняшнего дня. Это сопряжение вневременного и актуального может служить основой понимания. Беря в своих рассуждениях исходным пунктом проблему «ограниченности возможностей слова в художественном произведении» и связывая ее с вопросом о доминирующей роли образа в поэзии («поэтический образ — это сама поэзия», — утверждает он), он говорит не о вневременном, а об актуальном. Поль ля Кур в своих «Фрагментах» описал явление, суть которого в том, что «живой и яркий образ всегда стремится изолироваться в стихе», что «образ стремится стать самостоятельным произведением, своего рода стихом в стихе», и в этом смысле он не принадлежит поэзии изначально и вечно, а присущ ей лишь на определенных этапах развития. Проблема ограниченности возможностей слова носит не метафизический, как считает доктор Круусе, а исторический
438

характер. Образ — это индивидуалистский элемент в поэзии, и поэтому в современной поэзии он угрожает поглотить в себе все стихотворение, в то время как у Данте, Расина или Кинго выполняет подчиненную функцию.

Образный язык современной поэзии выражает, видимо, попытку целиком наполнить стихотворение правдой отдельной личности, поскольку истины всеобщие утратили власть над умами. В момент, когда общность распадается, значение образа начинает бурно расширяться, он заполняет все стихотворение и тем самым, в сущности, заслоняет поэта, скрывает его голос. Ведь в конце концов понимание основывается на том, что образ создается не только словом, и если современная поэзия пытается подменить слово образом, то это означает, что она подменяет общность индивидуальностью, которая нема и бессловесна. Многие определяют этот процесс как бегство от ответственности, в то время когда на самом деле он представляет собой возвращение к единственно возможной для нашей культуры, мораль которой распадается, форме ответственности — ответственности художника. Поэтическая мысль индивидуальна, и, чем дальше отстоит писатель от человеческой общности, тем менее всеобщей будет его мысль. Но поэтическая мысль в то же время внушает к себе доверие. Она раскрывает подлинную правду о положении человека, в то время как большинство так называемых общепризнанных для какого-то периода времени истин суть не что иное, как набор пустых умозрительных или сентиментальных постулатов.

Символом и метафорой говорит в современной поэзии не свобода, но надежда. Это песни души, тоскующей в изгнании.

Таким образом, мы можем признать, что необходимо говорить о «современной поэзии», как об особом явлении с его собственными проблемами, которые прежде всего следует рассматривать в их исторической взаимосвязи и только потом в метафизическом плане. В свою очередь исторический подход, понимаемый как исходный пункт анализа, ограниченного в своих возможностях, может привести ко всеобщему метафизическому рассмотрению. По словам д-ра Круусе, сила поэзии коренится в чем-то фундаментальном, неизменном, но современному поэту этого недостаточно, ведь ему в то же время известно, что как человек и художник он принадлежит определенным историческим условиям и зависит от них. Двойственное отношение к современной действительности, которая питает творчество и одновременно ставит какие-то пределы, выразил Оле Вивель в двух строфах стихотворения «Не любить друг друга»¹. Он говорит о вере, взрастающей в молчании.
Сперва скупой знак,

данный нам сущим:

камень — звезда — дождь.
¹ Стихотворение из сборника «Под знаком рыбы» (1948).
439

Ax, как далеки очищающие,

спасительные слова.

Долго еще не прошептать облегченно:

дитя — любимая — брат.
От камня — звезды — дождя к ребенку — любимой — брату долгий путь, который современный человек должен пройти, чтобы вернуться домой, путь от образа к слову, от индивидуализма к человечности, от одиночества к общности. В том, что эта дистанция воспринимается как некий путь, заложено не только признание факта действительности, но и программа. Программа исторического сознания, суть которого в попытке осмыслить нашу действительность конкретно, а не абстрактно. Изображение вместо или, во всяком случае, прежде объяснения — вот метод, которым оно руководствуется; отказываясь от универсальных объяснений, оно в то же время стремится к универсальному изображению. Историческое мышление, таким образом, ограничено временными рамками, оно стремится овладеть целым, но доступна ему лишь часть этого целого. Историческое сознание сродни поэтическому: я говорю о том, что я вижу, что я маю, что истинно, и поэтому в наши дни историческое мышление является в метафизическом плане наиболее приемлемой заменой поэтического творчества. Историческое мышление на самом деле идентично поэтическому, только оперируют они разным материалом. Мыслить исторически означает для поэта быть последовательным, то есть устранять противоречие между разумом и действительностью. Но дилемма исторического мышления заключается в том, что оно порождено необходимостью, это мышление катастрофы, точно так же как символическая поэзия — поэзия катастрофы. Поступки человека всегда абсолютны и требуют абсолютной оценки. Поэтому историческое мышление в силу своей относительности не в состоянии непосредственно разрешить наших моральных проблем.

Создается впечатление, будто современный носитель культуры поставлен перед выбором: либо поступать согласно морали, нормы которой он, в сущности, не может принять всей душою, либо придерживаться утвердившихся в данной конкретной ситуации моральных правил, надеясь с помощью своего поэтического релятивизма обрести цельность личности и тем самым в последней инстанции вернуть себе личную свободу. Этот мучительный выбор между безотчетной неискренностью и моральной безответственностью, видимо, лучше всего проиллюстрировать на примере творчества двух самых значительных современных лириков — Рильке и Элиота.

Поэзию Элиота, особенно крупное его произведение «Бесплодная земля», считают в высшей степени характерной для нашего времени. Его поэтика и эстетика оказали огромное влияние на поэтов младшего поколения, хотя его моральные и религиозные
440

представления находятся в глубочайшем противоречии с наиболее распространенными духовными течениями нашего времени. Основная эстетическая проблема, по Элиоту, состоит в том, чтобы поэтически изобразить само ощущение времени, то есть самое сознание. Его поэзия — это поэзия сознания, и именно поэтому она возымела значение для его последователей в период, когда само сознание сдерживает нравственное и духовное развитие личности. Не довольствуясь ограниченной и бесстрастной поэтической идиллией, Элиот положил в основу своего творчества сам «разрушающий элемент» современной жизни. И в поэтическом творчестве и в критической программе он до конца использовал метод исторического сознания. Он говорил, что чувство исторического «практически обязательно для каждого, кто хочет оставаться поэтом и по достижении двадцати пяти лет», и в «Бесплодной земле» запечатлел «эпос» исторического. Но в то же время он воспринимает это историческое сознание как разрушающий элемент, как знание без милосердия, как болезнь, от которой нас не спасут ни страх, ни мужество. Понимая, однако, к каким последствиям может привести болезнь, Элиот в то же время не отказывается от сознания, но стремится к сознанию высшему, являющемуся теперь не личностным и относительным, а надличностным и абсолютным. Такую абсолютную истину он обрел в учении англо-католической церкви, веру которой принял в 1927 году. Но, судя по всему, христианство не помогло ему решить свои проблемы, его последующее творчество свидетельствует не о свободе и силе, а о бессилии и душевных муках художника. Разум убежден, воля крепка, но душа противится. В «Пепельной среде» он умоляет «сестру под покрывалом» просить заступиться за «малых детей у ворот, что не хотят удалиться и не умеют молиться», за тех, кто «дрожит, перепуган делами своими, и упорствует в мире, и отрицает в последней пустыне меж скал». Так же как Элюар в стихотворении «Свобода», Элиот заклинает жизнь возвыситься до вершин абстрактной идеи, но его расщепленная личность не может стать цельной под знаком идеи. В вере он не обрел новой творческой силы. Его сугубо личная поэзия также не является проповедью. В то время как мысль заняла уже почетное место в храме, «я» художника все еще обретается у врат его. В стихах говорится о желании и бессилии обрести веру, и душевные муки, следует заметить, порождены не разумом, а тем, что разум утратил господство над личностью. В поэзии Элиота, как мне кажется, поставлен следующий вопрос: зачем отказываться от себя самого, если личность твоя тебе не подвластна, какой смысл сохранять верность себе, если личность твоя не обладает цельностью, являющейся предпосылкой верности?

Достижение такой духовной чистоты и абсолютной цельности составляет суть поэтической программы Рильке. Мы более не наивны, но должны заставить себя быть непосредственными, чтобы найти отклик у тех, кто является таковыми по своей
441

природе. Чтобы достичь вот этой второй стадии непосредственности, Рильке сознательно отказался от всех чужеродных идей и построил жизнь и творчество на основе поэтической мысли. Вся его жизнь, весь его жизненный опыт стали символом, который он толковал в творчестве, и этот творческий принцип позволил ему в отдельные периоды добиваться исключительных поэтических высот. Достигнув редкого художественного совершенства, он не стал носителем новой морали. Мораль Рильке — это мораль поэтического труда. Она не могла вывести его за рамки исторической ситуации, но только побуждала действовать в соответствии с порожденной этой ситуацией необходимостью, чтобы вообще выжить. Одиночество на практике непременно ведет к изоляции, но изоляция ради жизни — это вынужденная мера самозащиты, к которой прибегает тот, кто не хочет пожертвовать чистотой своего сердца. Дух творчества Рильке не вышел за пределы своего времени, но масштаб его личности и дарования дал основание профанирующему сознанию причислить поэта к лику современных святых.

Если поэт в силу своей искренности отмечает огромную дистанцию между знаком действительности и чистым, освобождающим словом, между индивидуализмом и человечностью, перед ним возникает проблема общественного сознания. Одно дело — признать существование этой проблемы, другое дело — решить ее. Там, где моралист видит пропасть, поэтической мысли открывается путь. Если созидательную силу художника признать критерием решения этой проблемы, то, видимо, исторический подход имеет определенные преимущества перед подходом моральным. Однако многое указывает на то, что решения, к которым приходит мысль, будь они абсолютны или относительны, в состоянии обеспечить лишь преходящий успех. Историческое сознание должно со всей необходимостью привести к катастрофическому сознанию, а с ним нельзя жить вечно. Тогда стоит задать вопрос, не само ли катастрофическое сознание мешает нам совершить единственно необходимое: погибнуть? Не является ли оно последней уловкой, к которой человек прибегает, цепляясь за существование, считая, что познал его до конца, и не имея мужества покончить с ним? Однако историческое сознание обладает тем преимуществом, что является рабочей гипотезой, заключающей в себе свою антитезу, и, кроме того, оно в состоянии поддержать личность в момент предстоящего принятия решения.

IV
Уильям Блейк говорил, что «дорога излишеств приводит к дворцу мудрости»¹, и эта мысль служит утешением подвергаемому нападкам носителю европейской культуры. В своей последней
¹ У. Блейк. Стихи. М., «Прогресс», 1982, с. 358. — Пер. А. Сергеева.
442

фазе культура осуждена на то, чтобы стать избыточной и тем самым преодолеть самое себя, а по ту сторону культуры ждет мудрость. Для нас это значит, что в сохранении верности своим культурным традициям есть определенный смысл, хотя и кажется, что они заводят нас в тупик. Это значит, что преодоление господства разума, видимо, является задачей прежде всего интеллектуальной.

Последовательно развивая свои собственные традиции, культура оказывается лицом к лицу со своими молчаливыми предпосылками, то есть с ограниченностью человеческих представлений, и тем самым вступает в полосу кризиса. Разум принижен, доверие к нему подорвано, и, таким образом, он утрачивает свою наступательную силу. В попытке сохранить завоеванное ему приходится занять оборону, но уже только для одного предотвращения распада требуется максимум усилий, и эту неблагодарную работу выполняют, повинуясь не вдохновению, но ностальгическому чувству долга. В самом переходе к обороне заложены предпосылки поражения.

Традиция интеллекта — становой хребет нашей культуры, и к самой явной форме эта традиция живет в естественных науках. Возможно, именно здесь ярче всего и проявляется кризис. Естественные науки живут верой в метод и поэтому не имеют особых возможностей скрыть последствия его применения. Hayчная мысль полагала себя чистой, не имеющей предпосылок и. когда обнаружила их, стала метафизической. Это открылось и спекулятивных системах, таких, как теория относительности и теория атомного ядра. Сомнение в абсолютной пригодности метода, подобно песчинке, проникает в науку, которая облекает сомнение в метафизические теории, чтобы ничто не мешало ее развитию. Если рассматривать проблему психологически, то научная метафизика служит аналогом символизма в поэзии. Но хотя наука продолжает развиваться, словно ничего не случилось. в ее моральном климате произошла заметная перемена. Вполне естественно, что в первую очередь и с наибольшей силой этот перелом происходит в сознании пионеров науки, воодушевленных, по всей вероятности, новой трезвостью, благоговением и уважением, но теперь уже по отношению не к разуму, а к самой жизни. И Дании понимание ограниченности науки, вытекающей из ограни ченностичеловеческих возможностей, наиболее ярко проявилось у таких ученых, как Нильс Бор и Кай Линдестрём Ланг. И напротив, в естественнонаучных кругах менее высокого рант имеется немало представителей духовенства от науки, во нес времена считающих своей наипервейшей задачей утверждать ееприоритет, насколько позволяют это благоприятные обстоятельства и невежество дилетантов.

Развитие так называемых гуманитарных наук, то есть истории и многих родственных ей дисциплин, дает менее ясную картину, Здесь, видимо, безотчетная неискренность вошла в систему и
443

форме стремления сохранить неопределенность метода, чем легко объяснить необязательность моральных аспектов развития этих наук и тем самым необходимость переоценки самого понятия научности. Те немногие исследователи, которые признали последствия кризиса культуры, пришли к поэтическому описанию истории или к универсальной истории, что является попыткой поставить в центр исторического описания или истолкования человека, а не движущие силы и законы развития. Хотя универсальная история выступает в форме индивидуального, а потому и ограниченного временными рамками знания, она в своей основе призвана решать моральные проблемы. Она предполагает достичь абсолютного знания, безоговорочно признавая момент относительного в любой конкретной ситуации.

Поэт сегодня не может опираться на авторитет науки, так же как на авторитет религии или идеологии. Он не может признать существование какого-либо авторитета, то есть сам становится авторитетом. Можно сказать, что поэт независимо от желания в той или иной степени является наследником духовных традиций Ренессанса. Ведь культура Ренессанса была манифестом свободы, но свободы под знаменем разума. И точно так же, как естественные науки развивают традиции разума, поэзия должна развивать традиции свободы, традиции личности, отбросившей веру в авторитеты. В роли рупора индивидуализма поэзия осознает свою трудную ответственность, и, так как эта задача противоречит самой ее сути, она, подобно естественным наукам, защитит себя, обратившись к метафизике.

С подобной попыткой создать поэтическую метафизику мы встретились недавно во «Фрагментах из дневника» Поля ля Кура. В период, когда действительность угрожает существованию поэзии, ля Кур выдвигает требование поэтического восприятия реальности. В своей сути «Фрагменты» являются исповедью творца и представляют необычайно насыщенное и взволнованное изображение самого творческого процесса. С потрясающей художественной силой Поль ля Кур противопоставляет полноту жизни и безусловное стремление к правде традиционным культурным представлениям и в самом следовании принципу поэтической честности видит возможность освобождения. В то же время он не удовлетворяется изображением «бесконечной слабости», состояния, которого произведение от нас требует, но выходит за рамки описания и становится пророком. Он хочет проанализировать практические следствия этой слабости, довести ее до сознания и уже этим грешит против нее. В момент, когда мы осознаем возможность освобождения, мы сразу же оказываемся защищены от него. Из плана болезненной реальности оно переводится в план метафизический. Источник воздействия художественного произведения находится в нем самом, а не вне его. Мы не можем использовать силу поэзии в интересах культуры, тем самым оплодотворяя ее. Возможно, поэзия открывает врата в действи-
444

тельность, но в таком случае путь, начинающийся за ними, уводит и сторону. Мы не можем удовлетвориться мыслью об освобождении, так как, исповедуя ее, исключаем возможность освобождения, а обретшему свободу никогда не будет даровано утешение, он не испытывает в нем потребности. Он уже стал другим.

Искать источник воздействия поэзии вне поэтического произведения — значит предать поэзию, заключив союз с разумом. Предполагать, что поэтическое произведение уже своим существованием должно что-то доказывать, решать проблему гуманизма и говорить об «умной политике», значит, повторяя слова Поля ля Кура из «Фрагментов», «отрицать поэзию, строить воздушные замки». Только поэзия может спасти нас, говорит ля Кур. Но что такое поэзия — не сама ли это действительность, не сама ли жизнь? В таком случае следует задать вопрос: а может ли поэзия привести нас к жизни? Разрушить поэтическое произведение, чтобы освободить поэзию, по выражению Поля ля Кура, — не означает ли это разрушить врата, чтобы иметь возможность пройти через них, или, вернее, не проходить через них?

Произведение свидетельствует нам о продолжении жизни, но и об угрозе, нависшей над нею. В нем не содержится решения проблем, но глубокая и честная их постановка. Мы не знаем, что может нам дать поэзия, мы знаем только, что она никогда не даст ожидаемого от нее. Объясняя поэзию, разум, как и при объяснении жизни и смерти, доводит нас лишь до какого-то предела. Мысль всегда бывает порождена какой-то конкретной ситуацией, ее истоки всегда в прошлом, всегда позади, но поэзия есть то, чего разум охватить не в силах. Представляет она будущее, как утверждает Поль ля Кур, или прошлое, или, может быть, настоящее, знать нам не дано. Мы знаем лишь, что в поэтическом произведении нас всегда ожидает встреча с неизвестным.

Но если мы не можем заранее знать, куда приведет нас поэтическое произведение, зато нет никакого сомнения в том, чего оно от нас требует. Оно требует гибели сознания, а культура и есть сознание. Поэтому между культурой и поэзией существует непримиримая вражда.

Европейской культуре угрожают два явления, ею же самой порожденные: со стороны разума — война и ее орудие — техника, а со стороны чувства — свобода, поэзия, то есть сама угнетенная жизнь. Возможно, чистый индивидуализм в поэзии приведет к тому же результату, что и чистая мысль в науке: новому пониманию собственной ограниченности. Пока еще мы воздерживаемся от крайних выводов, и, видимо, вынуждены это делать. Свободная мысль заняла прочные метафизические позиции, чтобы защитить свою относительность, и в качестве катастрофического сознания культура еще сохраняет, пусть и слабеющую, власть над нами, подобно тому как богатый старец сохраняет власть над собравшимися вокруг его смертного одра наследниками, угрожая лишить их наследства.
445

В конце концов, вопросы, предъявляемые нам сегодня наукой и поэзией, являются вопросами морали. Создав атомную бомбу, ученые напомнили нам христианскую мудрость, заключенную в известном всем с детства символе — древе познания добра и зла, а поэзия научила нас, что индивидуализм не служит делу освобождения человека, но является орудием подавления и принижения личности. Этим знанием обладают, естественно, не только поклонники поэзии. Об этом свидетельствуют все отчаянные попытки современного человека создать новую общность или же вернуться к общности старой — к христианству.

Но в недрах известных нам форм общности существовала иная общность, основывавшаяся на жизненном опыте и человечности народа. Из этого источника духовного и биологического развития культура черпала жизненную силу, однако тот же источник питал и мятежных бунтарей, поэтов и мыслителей, возвещавших гибель культуры. Когда дух народа осознает себя, наступит последняя фаза борьбы: культура бросит в бой свои последние, скрытые резервы.

Помимо науки и поэзии, которые лишь тонкой, прозрачной тканью отделены от загадки жизни, существует еще и общество, цивилизованный человек в его повседневности. Цивилизацию можно назвать администратором культуры. Она распоряжается материальными ценностями, завоеванными в результате духовного развития общества, и если это развитие прекратится, то ценности рано или поздно будут растрачены. В предчувствии этого цивилизация стала расчетливой и аккуратной. Она не может позволить себе тратить средства попусту, и вряд ли у нее достаточно времени, чтобы дождаться полученных в лабораториях результатов. Если раньше ученый или поэт были пионерами, то теперь они превращаются в узников. То, что прежде было излишеством, теперь стало печальной необходимостью, и это приводит к глубоким конфликтам между обществом и представителями культуры. Свобода науки и искусства находится сегодня под угрозой во всех индустриально развитых странах, независимо от того, господствует в них частный капитал или государственный капитализм, но, разумеется, опасность наиболее велика там, где власть капитала эффективнее. С полным основанием общество боится и науки, и искусства. В них живет тоска по свободе, которая невозможна в рамках культуры. Свобода человека является предпосылкой истинной общности. Общность нельзя сконструировать, ее можно только пережить. Ее нельзя создать, к ней мы должны вернуться. Метафизическое значение поэзии состоит в том, что она может указать нам путь к обретению «я» и тем самым к первой фазе свободы. Второй же фазой свободы будет преодоление этого «я», что вряд ли может иметь место в рамках поэтического произведения. Последнее не является действием, оно представляет собой созерцательную форму жизни; оно обладает своей завершенностью, но эта завершенность также
446

имеет цену. И все же поэтическое произведение представляется нам крайней формой сохранения нашей жизни, последней хрупкой защитой против «бесконечной слабости». Таким образом, поэзия, видимо, является последним из возможных прибежищ, и мы едва ли знаем, следует нам больше любить ее или страшиться.

V
Современный человек осознал преходящий характер представлений о существовании и теперь в нерешительности стоит на краю земли, и если мы оглянемся назад, то увидим, что эти представления лежат перед нами, словно выжженная равнина, жизнь на которой более невозможна. Перед нами возвышается отвесная, необозримая скалистая стена, абсолютное, непреодолимое — сама жизнь. Вильхельм Грёнбек изобразил эту ситуацию в стихотворении о короле Хаддинге.
Где кончается дорога, возвышается стена,

гладкая, зеркальная, увидел Хаддинг в ней

свое дрожащее отражение,

как если б он в бою узрел его

в щите врага,

следя глазами за движеньем вражеской руки.

Стена в длину

лишь несколько шагов, но край ее

соприкасался с краем света.
Женщина, приведшая Хаддинга к этой стене, не знала дороги дальше, но, когда Хаддинг в нерешительности застыл на месте, она взяла петуха, свернула ему голову и бросила через стену. И вот она стоит с поднятой рукой, и до них из-за стены доносится крик петуха. Но время еще не настало.
Усни, Хаддинг, пусть петух еще попоет,

склони голову мне на колени и отдохни,

настанет твой час, и петух запоет для тебя.

За стеной твоего дома петух поет,

он поет для умерших мужчин,

в доме богов поет золотой петух,

король Хаддинг.
Никому не известно, когда пробьет его час, и, пока мы, замерев, ожидаем перед стеной, жизнь продолжается. Это человеческий или моральный аспект кризиса культуры и, возможно, даже ответ на его загадку.

Если писатель с особой силой выражает в литературе последствия кризиса культуры, как, например, Мартин А. Хансен или Оле Сарвиг, он больше не может занимать выжидательную позицию. В своих последних книгах оба вышеназванных писателя ставят проблему ожидания. Сарвиг — в поэме «Драма начинается» из сборника «Человек», а Мартин А. Хансен — в больших статьях о
447

Иоргене Нильсене и о молодой лирике в «Мыслях в трубе», и он же подробно исследует эту проблему в статье «Нерасходящиеся круги», в которой противопоставляет дух культуры действительности периода оккупации. Он показывает столкновение двух миров, которым нечего сказать друг другу: мира пассивного, где все относительно, и мира активного, где все приобретает новые, абсолютные значения.

Творчество лишь одного поэта новейшего времени — Мортена Нильсена — представляется полностью соответствующим этому миру абсолютного. В его поэзии кризис культуры изображается не в понятиях или, вернее, переводится из плана исторического в план морального сознания, теряет черты мировой катастрофы, превращаясь в проблему личной вины. У Мортена Нильсена мы также не находим примеров использования метафор и символов, столь характерного для других поэтов нашего времени. Он творит не образами, но словом, и слово приходит к нему и не обманывает его. И мы не можем удержаться от вопроса: а что же обеспечило ему это особое положение, эту огромную свободу и уверенность в поэзии? И тогда неизбежно мы сделаем следующее наблюдение: Мортен Нильсен в отличие от большинства своих современников обладает верой, понятой не как постулат мысли или чувства, но как следствие пережитой действительности — жизненного опыта. Мортен Нильсен верит в смерть. Смерть для него абсолютная достоверность, и это сообщает его творчеству силу, трезвость и теплоту. Смерть не терпит отсрочки. Там, где она близка, временные меры не действительны, ожидание бесполезно. И тогда в движение мгновенно приводятся все жизненные силы. Каким образом Мортен Нильсен пришел к этой вере, нам неизвестно. Недостаточно в качестве предпосылки сослаться только на период оккупации, когда мы так близко ощущали присутствие смерти, поскольку смерть не есть внешнее уничтожение и холодный страх, но внутренняя достоверность. Об этом рассказывают самые глубокие стихи Мортена Нильсена. Смерть — это опыт, а опыт всегда досаждает мысли — он всегда трансцендентен. И в этой истинно психологической трансцендентности художественное произведение, видимо, вновь обретает свободу и чистоту. В трансцендентности преодолевается индивидуализм.

Возможно, творчество Мортена Нильсена может служить нам примером того, что же это означает — со всей серьезностью принять на себя катастрофу, не умозрительно, а как лично пережитую действительность. Тогда и будет понятно, почему именно он сумел тепло и человечно решить загадку ожидания: Как сладко и покойно ожиданье, И пусть неволя, смерть грозят тебе, Кто был в рядах защитников, тот знает: Нет пораженья полного в борьбе. ¹
1949
¹ Заключительные строки стихотворения «Тот же мотив» из сборника «Воины без оружия» (1943)