Звегинцев В.А. - Очерки по общему языкознанию. Очерки по общему языкознанию

• Название: Очерки по общему языкознанию
• Анкор: Звегинцев В.А. - Очерки по общему языкознанию.doc
• Дата: 30.03.2018
• Размер: 0.87 Mb.
• Имя файла: Звегинцев В.А. - Очерки по общему языкознанию.doc
• Тип: Документы; #17427
• Категория: Языки. Языкознание
• страница: 18 из 31

желать (в новогреческом, болгарском, албанском и ру<230>мынском); 4) синкретизм (слияние) родительного и дательного падежей (завершился в албанском и новогреческом и совершается в болгарском и румынском). Во всех этих явлениях обнаруживается «высокая степень структурной тождественности». Но здесь трудно опереться на абстрактную формулу изограмматических отношений, которая неизбежно наполняется реальным языковым содержанием, как только типологическая бли­зость членов языкового союза переносится в генетическую плоскость.

5. Самую крайнюю форму языкового смешения видят обычно в так называемых гибридных языках или жарго­нах, которые тем самым образуют особый тип «скрещен­ных» языков. К этой группе языков относят сабир, распространенный в портах Средиземного моря, пиджин-инглиш, используемый в Японии, в южных морях, в Гон­конге, частично в Калифорнии, бич-ла-мар, на котором говорят на островах Тихого океана, кру-инглиш, встречающийся в Западной Африке и в Либерии, креольские языки острова Маврикия, жаргонный чинук в Орегоне и т. д. Все подобного рода «языки» многократно привле­кались для доказательства того, что языки не только мо­гут достигать крайней степени смешения, но и создавать при своем смешении даже новые языковые образования, новые «качества»⁴⁹. <231>

Однако такого рода языковые образования, во-первых, никак нельзя назвать языками в собственном смыс­ле этого слова, и это обстоятельство всегда отмечалось всеми исследователями, которые занимались ими. С тем чтобы отграничить их от настоящих языков, им при­сваивали самые различные названия: гибридные языки, минимальные, компромиссные, торговые, колониальные, языки по нужде и т. д. Много занимавшийся ими Г. Шухардт писал о них: «Нужда создала подобные языки, и поэтому их можно называть языками по нужде; они выполняют важную, но отнюдь не многообразную функ­цию, в первую очередь это торговые языки»⁵⁰. Еще точ­нее охарактеризовал их О. Есперсен, указав, что они «служат не всем целям и задачам обычных языков, но применяются в качестве эрзаца в тех случаях, когда в распоряжении нет более богатого и лучшего языка»⁵¹. Все подобные языки никакое общество, никакой народ или племя не обслуживают, они употребляются наряду с обычными языками и только в качестве вспомогательного средства общения, когда ни один из собеседников не владеет языком другого. Ограниченность задачи, стоящей перед такими языками, придает им крайне эле­ментарную форму, не намного поднимающуюся над уровнем языка жестов. В силу всех этих особенностей подобные эрзац-языки правильнее всего именовать жар­гонами.

Во-вторых (и это очень важно), при более вниматель­ном изучении этих жаргонов, представляющих якобы крайнюю степень смешения, выясняется, что они, как правило, вовсе не являются смешанными. В действитель­ности они представляют не крайнюю степень смешения, а крайнюю степень упрощения. Они, следовательно, не соединяют в новой комбинации отдельные черты разных языков, а представляют предельное упрощение одного языка. Основу бич-ла-мар, пиджин-инглиш и кру-инглиш составляет английский язык, основу креольских языков — французский, основу жаргона чинук образует язык индейцев чинук и т. д. Они, разумеется, включают некоторые элементы (лексические) и из других языков, но обычно в размере, не только не превышающем заим<232>ствования в «нормальных» языках, но скорее меньшем, чем в них. Нередко при этом даже и невозможно уста­новить источник иноязычных примесей. Так, В. Симпсон, изучавший пиджин-инглиш, пишет о его словарном со­ставе: «Ряд используемых слов — неизвестного проис­хождения. В некоторых случаях англичане считают их китайскими, а китайцы — английскими»⁵².

Основываясь на каком-либо одном определенном языке, эти жаргоны доводят его упрощение до такой сте­пени, что в них остается очень небольшой минимум сло­варя и фактически не сохраняется почти никакой грам­матики — все необходимые грамматические значения передаются лексическими средствами. Чтобы дать более ясное представление о характере этих жаргонов, обра­тимся к рассмотрению одного из их представителей — бич-ла-мар⁵³.

Грамматика. Имена в бич-ла-мар не знают раз­личий числа. Когда является необходимость выражения множественного числа, прибавляется слово all (все): all he talk — «они говорят». Иногда этой цели служит сло­во fellow: me two fella — «мы»; me two fellow Lagia — «я и Лагиа». Слово fellow (fella) — многофункциональ­но. Оно выделяет местоимение: that fellow hat — «та шляпа»; this fellow knife — «этот нож». Оно отграничивает прилагательное от существительного: big fellow name — «большое имя». Может употребляться при на­речиях: that man he cry big fellow — «этот человек кри­чит громко», и при числительных: ten fellow ten one fel­low — «сто один».

Никаких падежей имя не имеет, падежные отноше­ния выражаются или порядком слов или специальными словами. Например: посессивность (родительный па­деж) передается словом belong (along): рарра belong me — «мой отец»; wife belong you — «твоя жена»; belly belong me walk about too much — «мой живот пошел слишком много кругом, т. е. у меня морская болезнь». Это же слово употребляется для обозначения локаль­ных и иных отношений: he speak along this fella — «он<233> говорит с этим человеком»; he give'm this fella Eve along Adam — «он дал Еве Адама».

Родовых различий также нет, они выражаются опи­сательным образом: that woman he brother belong me — «эта женщина, она мой брат, т. е. она моя сестра».

Глагол не имеет временных различий. В случае на­добности будущее время выражается с помощью слов by and by (bymby): brother belong-a-me by and by he dead — «мой брат умрет»; he small now bymby he big— «сейчас он маленький, но он будет большим». Прошед­шее время передается словом been или finish: you been take me along three year — «ты держал меня три года»; me look him finish — «я видел его».

Лексика. Хотя бич-ла-мар держится целиком на лексике, она тем не менее чрезвычайно ограничена и не способна передавать сколько-нибудь сложных понятий. Для обозначения предметов и явлений, которые выхо­дят за пределы тесного круга самых обычных и обяза­тельных вещей, этот жаргон создает описательные обо­роты, которые не лишены иногда красочности и комич­ности. Например, рояль называется так: big fellow bokus (box) you fight him he cry — «большой ящик, ты бьешь по нему, он кричит»⁵⁴; гармонь— little fellow bokus you shove him he cry you pull him he cry — «ма­ленькая коробка, ты толкаешь ее, она кричит, ты тянешь ее, она кричит»; духи— water belong stink — «вода, которая пахнет»; лысина — grass belong head belong him all he die finish — «трава его головы вся умерла» (Г. Шухард приводит также такой пример: you no savvy that fellow white man coconut belong him no grass — «ты не видел белого человека, кокосовый орех которого не имеет травы», т. е. «не знаешь ли ты белого лысого человека?»).

Фонетика. О фонетической стороне бич-ла-мар трудно судить, так как этот жаргон известен нам только по записям. Можно только предполагать, что в данном случае имеет место положение, аналогичное тому, кото­рое наблюдается в искусственных языках (например, эсперанто) в устах разноязычных людей: каждый вносит свои артикуляционные привычки. В этом убеждают нас<234> и отдельные записи, не опирающиеся на английские письменные нормы, а стремящиеся воспроизвести дей­ствительное произношение. К таким записям, в частности, относится следующее сообщенное Кодрингтоном письмо жителя Новых Гибридов, которое, несомненно, передает фонетические особенности его произношения. Misi Kamesi Arelu You no kamu ruki mi Mi no ruki iou You ruku Mai Poti i ko Мае tete. Vakaromala mi raiku i tiripi Ausi paragi iou i rukauti Mai Poti mi nomoa kaikai mi angikele nau Poti mani Мае i kivi iou. Jamu Vari koti iou kivi tamu te pako paraogi mi i penesi nomoa te Pako. — Oloraiti.

Фонетические особенности этого отрывка становятся особенно наглядными при сопоставлении его со стан­дартными нормами английского написания, которые, кстати говоря, не сразу угадываются.

Mr. Comins, (How) are you? You no come look me, me no look you; you look my boat he go Мае to-day. Va­karomala me like he sleep house belong you, he look out my boat, me no more kaikai, me hungry now, boat man Мае he give you yam, very good, you give some to­bacco belong me, he finish, no more tobacco. — All right.

В переводе на русский это означает: «Мистер Коминс, как поживаете? Вы не приходите повидать меня, я не вижу вас; вы видите, как моя лодка идет сегодня в Мае. Вакарамола хотел бы спать в твоем доме; он смотрит за моей лодкой. Мне нечего больше есть, я теперь голоден; лодочник в Мае даст вам очень хороший ям (корень), вы дадите мне немного табаку, он кончился, нет больше табака. — Олрайт».

Такова в общих чертах «структура» бич-ла-мар, ти­пичного эрзац-языка, представителя данного вида язы­ковых «смешений». Приведенное описание некоторых его черт достаточно ясно показывает, что в данном случае фактически нет прямых процессов смешения языков, а есть только предельное их упрощение (дальнейший шаг в этом направлении привел бы уже к непониманию). Что же касается того, что подобные образования якобы создают новые языки, то определять их таким образом, видимо, столько же оснований, сколько мула называть конем.

Наблюдение над процессами смешения языков показало, что разные стороны языка, во-первых, обладают<235> неравной способностью к смешению и что, во-вторых, само смешение принимает в них различные формы. Это приводит нас к вопросу о проницаемости отдельных сто­рон языка.

Неодинаковую проницаемость разных сторон языка, т. е. их способность воспринимать и включать в себя чу­жеродные элементы, отметил еще Р. Раск. «Если мы сравним несколько языков, — писал он, — стремясь к тому, чтобы это сравнение было полным и дало нам воз­можность судить об их родстве, древности и прочих отношениях, то мы должны непременно иметь в виду обе эти стороны языка (т. е. лексику и грамматику. — В. 3.) и особенно не забывать о грамматике, так как опыт показывает, что лексические соответствия являют­ся в высшей степени ненадежными. При общении наро­дов друг с другом невероятно большое число слов пере­ходит из одного языка в другой, независимо от характе­ра происхождения и типа этих языков... Грамматические соответствия являются гораздо более надежным призна­ком родства или общности происхождения, так как из­вестно, что язык, который смешивается с другим, чрез­вычайно редко или, вернее, никогда не перенимает форм склонения и спряжения у этого языка, но, наоборот, скорее теряет свои собственные»⁵⁵.

Рассмотрим вкратце существующие мнения относи­тельно проницаемости отдельных сфер языка.

Фонетика. В общетеоретическом плане вопрос о том, может ли воздействие одного языка на другой привести к созданию нового фонологического равнове­сия, трактует Э. Зайдель⁵⁶. Мимоходом этого вопроса касались и ранее. Здесь можно отметить очень широкий диапазон точек зрения, отмечающих, с одной стороны, большую устойчивость фонетической системы языков, а с другой — объясняющих коренные сдвиги и изменения в них влиянием иноязычных фонетических систем. Осо­бенно часто в этом втором случае делается ссылка на влияние субстрата. Так, например, А. Мейе так называе­мое первое, или германское, передвижение согласных, перестроившее систему консонатизма германских языков<236> и тем самым выделившее их из других индоевропейских (по мнению некоторых языковедов, сохранив, однако, прежнюю фонологическую модель), приписывал дейст­вию иноязычного субстрата.

Пожалуй, наиболее систематическим образом вопрос о проницаемости фонетической стороны языка рассмат­ривался применительно к влиянию славянских языков на румынский. Ал. Росетти указывал⁵⁷, что славянские влияния на фонетику румынского языка ограничивают­ся заимствованием согласного h, йотизированием е в на­чальной позиции (еl — «он», este — «есть», eftin — «дешевый»>jе1, jeste, jeftin), а также той особой, ролью, которую передние гласные играют в румынской фонети­ческой системе.

Более подробным образом как в аспекте синхрониче­ском, так и диахроническом исследует этот вопрос Эмиль Петрович и в ряде своих работ⁵⁸. Он устанавливает тут гораздо более глубокое влияние и называет румынский романским языком в славянском произношении. «Это надо понимать в том смысле, — пишет он, — что его фо­нетическая система обнаруживает славянские произно­сительные привычки, которые можно объяснить многовековым контактом между румынским и славянским — особенно болгарским, — длительным румынско-славян­ским двуязычием и наличием многочисленных двуязыч­ных славянских поселений среди румынского народа. Славянские произносительные привычки по необходимо­сти привели к возникновению фонетической системы, по­добной славянской»⁵⁹. В числе других явлений, возник­ших в румынском в результате славянского воздействия, Э. Петровичи называет: 1. Наличие в румынском вока­лизме гласных среднего ряда и своеобразных отношений между гласными переднего и среднего ряда, которые ведут себя как позиционные варианты, так как после непалатализованных согласных употребляются ă, о, а по<237>сле палатализованных — е, i. Это сходствует с болгар­ской, русской и польской системами гласных и не встре­чается ни в одном из других романских языков. 2. Нали­чие в румынском двух перекрещивающихся корреляций качеств согласных (Eigentonklassen), различающихся по наличию или отсутствию лабиализации и палатализа­ции (в славянских языках — твердые и мягкие соглас­ные). В других романских языках это явление носит эпизодический характер и никогда не приводит к образованию корреляций. В славянских языках распростра­нено противопоставление по твердости и мягкости, а ла­биализация принимает форму комбинаторных вариан­тов. 3. «Консонантный тип» румынского языка, с небольшим числом гласных и многочисленными согласными, противопоставляющимися по различным своим качест­вам. Эта особенность румынского языка также отдаляет его от романских языков и приближает к славянским.

Таким образом, следует признать существование по меньшей мере двух типов проницаемости фонетической стороны языков. Первый из них имеет в виду единичные случаи проникновения новых фонем, которые, однако, часто получают ограниченное употребление. Так, во мно­гих узбекских диалектах отсутствует фонема «ф», и в заимствованных словах, имеющих эту фонему, она заме­няется другой фонемой (фонема — понема). Но в послед­ние годы она уже проникла в них, хотя ее употребление и ограничивается только заимствованными словами.

Другой тип имеет отношение к коренным изменениям фонетической системы, нередко значительно перестраи­вающим ее. Таковы, например, церебральные фонемы индо-афганских языков, перешедшие из дравидских языков, или смычно-гортанные в армяно-осетинском, возникновение которых, очевидно, надо приписать воздействию кавказских языков. К этому типу несомненно относится и славянское влияние на румынский.

В целом, однако, надо признать относительно боль­шую устойчивость фонетической стороны языков, кото­рая, видимо, поддерживается системными отношениями, существующими внутри нее.

Морфология. В отношении проницаемости грам­матической структуры языков существуют полярно про­тивоположные точки зрения, высказываемые с одинако­вой энергичностью и категоричностью. Первая из них<238> (и наиболее распространенная) сформулирована была еще В. Д. Уитней, который писал: «Такое явление, как язык со смешанной грамматической системой, никогда не было известно языковедам; они сочли бы это противо­естественным; это представляется просто невозмож­ным»⁶⁰. Еще с большей определенностью выражает свое мнение А. Мейе: «Грамматические системы двух язы­ков... непроницаемы друг для друга»⁶¹. Его поддержива­ет Э. Сепир: «Мы не обнаруживаем ничего, кроме поверхностного морфологического взаимовлияния»⁶².

Но, с другой стороны, Г. Шухардт утверждал проти­воположное: «Даже самые основные элементы структу­ры, вроде флективных окончаний, не защищены от проникновения иноязычного материала»⁶³. А Ал. Росетти использует даже взаимопроникновение двух морфологи­ческих структур в качестве критерия для определения скрещенного языка (langue mixte) в отличие от смешанного (langue mйlangйe), включающего только от­дельные заимствования⁶⁴.

Такая противоречивость точек зрения объясняется, видимо, двумя обстоятельствами. Во-первых, граммати­ческие элементы могут быть разными. К ним относятся и словообразовательные суффиксы и личные окончания глаголов. Грамматические элементы, подобные слово­образовательным суффиксам, переходят из языка в язык сравнительно легко. Ср., например, в русском языке суффиксы -изм (фанатизм, идеализм, материализм и также большевизм, ленинизм), -ист (оптимист, турист, идеа­лист), -фикация (кинофикация, теплофикация, газифи­кация), -аж (метраж, литраж, листаж) и пр. Но грамматические элементы вроде падежных или личных форм переходят из языка в язык крайне редко. Такие случаи носят единичный характер, и о них, как об исключениях, сообщает (в свою очередь со ссылкой на других авто­ров). У. Вайнрайх: «В таджикском диалекте северного<239> Таджикистана (в районе Ходжента и Самарканда), где контакт с узбекским особенно тесен, таджикское спряже­ние отклонилось от аналитической формы и приблизи­лось к агглютинативной, так что служебные глаголы превратились в аффиксы, т. е. произошла перестройка по узбекской модели. В литературном таджикском язы­ке, например, имеется форма настоящего продолженного времени, man xurda istoda-am — «я есть едящий» (подобная английской I am eating). В диалекте, подверг­шемся влиянию узбекского, развилась новая модель: man xur(d) -sod-am, где служебное слово istoda превра­тилось в суффикс основного глагола (sod-), так что ныне к основному глаголу прибавляется личное окончание. Узбекским прототипом здесь является kelvat-man (с тем же значением), где, кстати говоря, суффикс -vat-, указывающий на продолженный вид, также развился из само­стоятельного служебного глагола. Многие другие таджикские глагольные формы проделали подобное же развитие. В сербохорватском продуктивная модель об­разования абсолютной превосходной степени посредст­вом связанной морфемы представляет собой копию ту­рецкой модели (beli — «истинно», bezbeli — «абсолютно истинно»). Например, go — «голый», gozgo — «совер­шенно голый»; ravno — «ровный», ravravno — «совершенно ровный» и т. д.»⁶⁵.

Во-вторых, при контакте языков и возможных при этом взаимопроникновениях грамматических элементов большое значение имеет сама структура языков; при структурной их близости подобного рода взаимопроникновения облегчаются, но при структурном различии они затрудняются. Так, при приблизительно равных прочих условиях из структурно близкого немецкого языка пере­шло в датский значительное количество словообразова­тельных суффиксов. Но из структурно далекого арабско­го языка в персидский не перешло ни одного продуктив­ного словообразовательного суффикса, несмотря на на­личие таких исторических условий, которые были чрезвычайно благоприятны для воздействия арабского на персидский.

При всех отмеченных дополнительных обстоятельст­вах, способствующих или же препятствующих переходу<240> из одного языка в другой элементов грамматической структуры, надо в целом признать, что если грамматиче­ская сторона и не является абсолютно непроницаемой для иноязычных влияний, то она представляется наибо­лее устойчивой по сравнению с другими сторонами языка.

Синтаксис. Гораздо более проницаемой стороной языка является синтаксис ввиду тех его особенностей, которые будут разобраны ниже, в разделе «Суждение и предложение». Эта черта синтаксиса отмечалась разны­ми языковедами. «В отношении синтаксиса, — пишет, например, О. Есперсен, — можно констатировать немно­гое и только в общих чертах: вне всякого сомнения, языки подвергаются взаимным синтаксическим воздействи­ям, и люди, овладевшие иностранным языком недоста­точно полно, обычно переносят на него особенности по­строения своего родного языка. Но можно сомневаться, что эти синтаксические влияния способны оказывать на другие языки такое же длительное и устойчивое дейст­вие, какое имеет место при переносе чуждых явлений в родной язык⁶⁶. Именно этим вторым путем и только по­средством литературного общения в английский, немец­кий и скандинавские языки перешло большое количест­во языковых особенностей и оборотов из французского, и латинского языков, а в датский и шведский — из не­мецкого. Конструкция аккузатив с инфинитивом, находившая в древнеанглийском языке чрезвычайно ограни­ченное употребление, значительно увеличила область своего применения благодаря влиянию латинского язы­ка, а так называемая абсолютная конструкция своим происхождением, очевидно, целиком обязана подража­нию латинскому языку. В балканских языках существует ряд поразительных примеров синтаксических совпаде­ний, возникновение которых обусловлено тем обстоя­тельством, что живущие в пограничных районах люди вынуждены постоянно переходить при своем устном об­щении с одного языка на другой. Таково исчезновение артикля в новогреческом, румынском и албанском, а<241> также постпозитивный артикль в румынском, албанском и болгарском»⁶⁷.

Можно было бы привести также много других фактов синтаксического воздействия одного языка на другой, так как этот вопрос привлекал к себе внимание как пи­сателей, так и исследователей языка. Так, Пушкин гово­рил о благоприятном воздействии на «славо-русский» греческого языка: «В XI веке древний греческий язык вдруг открыл ему свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи; словом, усыновил его, избавя таким образом от медлен­ных усовершенствований времени. Сам по себе уже звуч­ный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и пра­вильность»⁶⁸. Аналогичные взгляды высказывал Гёте о влиянии греческого и на немецкий синтаксис⁶⁹. С другой стороны, учитель великого английского поэта Мильтона — Александр Джил писал, что занятия классически­ми языками принесли английскому языку больше вреда, чем жестокость данов или опустошения норманнов⁷⁰. Языковеды, не вдаваясь в оценку подобных влия­ний, стремились обнаружить и описать конкретные синтаксические факты, перешедшие из одного языка в другой⁷¹.<242>

Отмечая относительную проницаемость синтаксиса языка, необходимо оговорить это обстоятельство рядом условий. Во-первых, заимствование иноязычных моделей построений предложения захватывает главным образом и в первую очередь письменные формы языка⁷². Проникновение иноязычных синтаксических конструкций в разговорный язык есть уже до известной степени вторич­ный процесс, связанный с влиянием письменного языка на разговорный. Во-вторых, иноязычное синтаксическое воздействие может оказывать косвенное воздействие, стимулируя дальнейшее развитие или же укрепление уже существующих в языке элементов. Это обстоятель­ство отмечалось многими лингвистами. О нем писал В. Хаверс («Существующие уже в заимствующем языке тенденции часто получают активное развитие в резуль­тате воздействия чуждой языковой среды»⁷³); Лео Шпитцер в связи с изучением новых синтаксических явлений в тагало-романском (где «чуждая языковая среда... вызвала скорее живое развитие существующих ростков, нежели перенятие чуждых привычек»⁷⁴); К. Бругман и др. Последний многократно возвращался к этому во­просу и, пожалуй, с наибольшей четкостью констатиро­вал наличие известной структурной согласованности в случае таких косвенных синтаксических воздействий одного языка на другой. «Заимствования в области синтаксиса, — писал он, — происходят не так, что некое явление, доселе совершенно чуждое языку, перенимается им из другого языка наподобие слова для какого-либо культурного понятия, так что языку навязывается нечто абсолютно неизвестное»⁷⁵. И развивая свою мысль уже в другой работе, где прослеживаются синтаксические грецизмы в латинском, галлицизмы в немецком и герма<243>низмы в литовском, К. Бругман заключает: «Известное совпадение было уже с самого начала, но что у одного народа встречалось только эпизодически и в зачаточном состоянии, то у другого было правилом и достигало ши­рокого распространения; в процессе общения языков существующие у одной из сторон начала... получали даль­нейшее развитие»⁷⁶. Совершенно очевидно, что такое косвенное воздействие трудно отличить от естественных процессов развития рассматриваемого языка.

К этому, уже в-третьих, надо добавить и то, что, как правило, синтаксические воздействия одного языка на другой в несравнимо большей степени, чем этого требу­ют другие сферы языка (фонетика, морфология, лексика), предполагает наличие широкого общекультурного влияния. Не следует забывать совершенно прозрачной связи предложения с суждением (это является поводом постоянных взаимных подмен), в соответствии с чем усвоение новых моделей построений предложений (на­пример, сложноподчиненных предложений) нередко означает овладение более сложным и вместе с тем более тонким способом осуществления суждения.

Лексика. Эта сторона языка является наиболее подвижной и проницаемой. Трудно назвать хотя бы один язык, который не имел бы иностранных лексических за­имствований, хотя объем этих заимствований может до­стигать очень широкой амплитуды: от очень больших заимствований (как в английском и албанском) до весь­ма ограниченных (как в исландском).

О французских заимствованиях в английском языке говорилось на страницах настоящей книги уже много­кратно, и они действительно представляют собой разительный пример легкой восприимчивости языка по отно­шению к чужеязычной лексике. Отмечая эту восприим­чивость английского языка, О. Есперсен писал: «Дейст­вительно, чрезвычайно характерно, что иностранцев в Англии называют синьор Манфредини, герр Шультце, фрейлейн Адлер и т. д., в то время как во Франции всех их без различия именовали бы просто месье или мадемуазель»⁷⁷. Но не менее удивительна и стойкость в<244> этом отношении исландского языка. Он не имеет даже так называемых интернациональных слов, использую­щих обычно латинские основы и поэтому имеющих сходные формы во многих языках (ср. лат. revolutio, фр. rйvolution, англ. revolution, нем. die Revolution, русск. революция и т. д.). Исландский язык в этих слу­чаях создает новообразования на основе своей исконной лексики. Так, революция по-исландски bylting, т. е. буквально «переворот», образование от глагола bylta — «опрокидывать», «переворачивать». Так же строятся и другие слова, имеющие в других языках, как правило, интернациональный характер: телефон — talsirni (букв. «говор+веревка»), телеграф — ritsimi (букв. «письмо+веревка»), философия — heimspeki (из heimur — «мир» и speku — «мудрость»), материализм — efnishyggja (из efni — «вещество» и hyggja — «мнение»), бактерия — gerill (букв. «делатель» от глагола gera — «делать»), химия — efnafrжрi (из efni — «вещество» и frжрi — «зна­ние»), зоология — dyrafrжрi (из dyr — «животное» и frжрi — «знание»), пессимизм — bцlsyni (из bцl — «дур­ной» и syni — «взгляд») и т. д. Здесь даже нельзя гово­рить о кальках, так как внутренняя форма иностранного слова также не передается. Например, резина передает­ся как «тягучая кожа», театр — как «дом игр», фильм — как «живая картина», апельсин — как «сверкающий плод», помидор — как «красный плод», парикмахер — как «волосорез» и пр.⁷⁸.

Но такое положение, какое наблюдается в исланд­ском, случается редко, и гораздо чаще языки содержат значительную долю лексических заимствований.

В большей мере, чем какая-либо иная сторона языка, лексика отражает все исторические перипетии, которые сопровождали развитие данного народа. В лексике на­ходят отражение обычно все крупные, а подчас и мелкие события истории общества. По лексическим заимствова­ниям иногда можно восстановить не только историю от­ношения того или иного народа с другими народами, но и характер этих отношений. Поэтому лексические заим­ствования из одного языка в другой часто используются как весьма ценные исторические свидетельства. <245>

Существует много различных классификаций иност­ранных заимствований⁷⁹, отмечающих время или харак­тер (предметные группы), способ проникновения из язы­ка в язык (письменные и устные заимствования), их положение в языке (усвоенные и иностранные), происхож­дение (из каких языков перешли), социальную и про­фессиональную дифференциацию, структурные особен­ности (кальки, случаи конверсии, заимствование значе­ний), деление по частям речи и т. д. Все эти классифика­ции составляют предмет частных и общих лексикологий, и здесь ими не место заниматься⁸⁰.

В настоящем изложении важно, пожалуй, отметить только то обстоятельство, что большая или меньшая структурная и генетическая общность языка способствует (или препятствует) не только самим заимствованиям, но и процессам адаптации заимствованной лексики в новой языковой среде. Обычно изучение иностранных заимствований в том или ином языке сводится к перечислениям слов, перешедших из других языков. Но лексическое заимствование — это не простой и механический процесс, напоминающий пересыпание зерна из одного мешка в другой. Это очень сложное явление, включаю­щее не только структурное уподобление одной модели построения слова другой, но и семантическое вхождение слов в существующие в данном языке синонимические ряды и семантические системы, закономерное изменение звукового облика в соответствии с фонологической системой языка, обрастание новыми грамматическими формами, характерными для этого языка и т. д. Таких многосторонних исследований иностранных лексических заимствований того или иного языка мы, к сожалению, почти не имеем. А то, что в этой области сделано, пока­зывает, что иностранные заимствования могут вести в<246> новом языке и относительно изолированное существова­ние, будучи отгорожены от прочей лексики своими структурными особенностями (таковы, например, заимствова­ния из европейских языков в китайском).

Иногда структурные различия языков даже вообще препятствуют заимствованиям иноязычной лексики. Так, буддизм в санскритской форме в I в. н.э. проник в Китай и через Китай (а также Корею) в 6 в. н.э. в Японию. Несмотря на такую последовательность распростране­ния буддизма, в китайском языке практически совсем нет санскритских заимствований (даже имена собствен­ные буддийской религии «переведены» на китайский язык), в то время как в японском языке их много. Вне всякого сомнения в этом случае большую роль играло резкое различие или относительная близость структур данных языков.

В других случаях может наступить скорое сближение и слияние чужеязычной лексики с исконной; это имело место, например, со скандинавскими лексическими заим­ствованиями в английском языке. Отмечая эту характер­ную особенность скандинавских и английских лексиче­ских смешений, О. Есперсен весьма красочно писал: «В большинстве языковых смешений составные части, происходящие из различных языков, остаются в раздель­ном состоянии и могут быть выделены точно так же, как после перемешивания колоды карт выделяются пики, черви и т. д. Но в случае с английским и скандинавским имело место слияние самого интимного характера, по­добное тому, которое происходит, когда в чашку чая бросают сахар: через пару минут уже невозможно сказать, где чай и где сахар»⁸¹.

Подводя итог рассмотрению вопроса о проницаемо­сти отдельных сфер языка, можно, очевидно, установить следующую общую градацию: наиболее устойчивым яв­ляется грамматический строй (морфология) языка, да­лее идет фонетическая система и синтаксис. Самым по­движным и проницаемым аспектом языка является в целом лексика. Однако этот общий принцип ни в коем случае не следует считать обязательным для всех слу­чаев языкового смешения. В каждом конкретном случае в игру могут вступать исторические силы, которые в<247> состоянии внести свои существенные коррективы в этот общий принцип, обусловленный собственно структурны­ми особенностями языка.