хрестоматия. Аналитич минихрестоматия_Герасимова. Отчет по дисциплине История культурологической мысли
 Скачать 0.61 Mb.
|
|
2) «История становления самосознающей души». «Рождение новой души». Чтобы в достаточной мере оценить единственность времени, как рождения нового органа души, надо сравнить это время с моментом, когда подобный же новый орган души рождался в культуре; время рождения души рассуждающей — 6-ой, 5-ый век до P. X.; время «беременности» ею души ощущающей — приблизительно эпоха четырех предыдущих столетий; чтобы сравнить Две эпохи, достаточно охарактеризовать их по памятникам культуры; эпоха души ощущающей на рубеже двух эпох нам стоит материалом воспоминаний, sui generis энциклопедией мифов и бытов в эпосе Гомера, в устно передаваемых орфических гимнов и пр.: и в форме образов; каждый образ соответствовал какой-нибудь мысли, прилаженной для разрешения того или иного житейского случая; кто знал больше образов, тот имел более Развитую мысль, или то, что соответствовало еще не сущей абстракции; память об образах, обращение назад — вот чем характеризуется мысль; и поэтому мыслитель конца эпохи — певец, вспоминающий прошлое; начало же периода души рассуждающей характеризуемо отложением строя мысли, философем, или полуфилософем, а также приложением известного строя для регулирования отношений людских, выраженного в четком законодательстве; законодатель, мыслитель,— вот кто оказывается у руля корабля культуры; между мыслью в собственном смысле, выраженной в абстракции, и мифом — ряд интересных смешений — полумысль, полумиф, милетцы, (Гераклит и пр.), являющие собой картину постепенного испарения мысли, как нового, более подвижного и безобразного элемента из тела мысли, подобное выделение углекислоты в пространство над жидкостью; и подобно тому, как углекислота пузырьками взрывает всю массу жидкости, выделяя над нею, подобно тому выделению души рассуждающей в виде безббразной абстракции из души ощущающей, соответствовал своего рода взрыв темных душевных сил; этот взрыв — рост дионисических культов на рубеже двух эпох; Дионис в каком-то отношении есть действующая в скрытом виде сила мыслительности; и подобно тому, как углекислота, взрываясь в жидкости, разделяется сотнями газовых пузырьков, пронизывая кипением жидкость,— миф о растерзании Диониса менадами есть миф, живописующий характеризуемую стадию начала «углекислоты»; «менада» есть символ души ощущающей; сила древнего урегулирования процесса испарения мысли в ее скрытом виде подобна силе медленного парообразования вместо бурного взрыва, или подобна истечению электричества через острие; облачки паров — мифы, эпос; певец и хранитель мифов регулировал выделение мыслеподобных образований; сфера эта образно говоря — сфера Аполлона; борьба дионисических и аполлонических культов была борьбою за способы выделения будущего органа душ и, закончившаяся примирением, когда результат выделения, так сказать, газ жидкости обнаружил сферу своего действия над сферою древнего Диониса и Аполлона; эта сфера — сфера рассудочной мысли, в которой себя выразила впервые автономная мысль; это, так сказать, пузырьки газа, вновь воссоединившиеся в некое целое над поверхностью жидкости; Рудольф Штейнер называет образно мысль вторым Дионисом,— Рождение новой души 77 тем, о котором пророчествует миф, что он восстанет из мертвых, соединившись своими частями. Выделение рассудка душой, менадой, не остается без влияния на жизнь менады; сперва менада мучается экстазом выделения мысли (радение); потом щекотка выделения мысли так сказать ослабевает: «экстаз» корибанта через несколько столетий охарактеризован Платоном как «эротическое окрыление»; это как бы непроизвольное стремление низшего слоя при выделении высшего неправомерно перенестись в высшую сферу; с антропософской точки зрения причины подобного явления чрезвычайно глубоки и их мне в данном случае не по дороге обосновывать; остается их в двух словах вскрыть; это — следствие влияния на человеческое сознание тех скрытых духовных сил, которые в итоге мирового процесса углубили ошибки в развитии и в некотором отношении отстали; эти силы д-р Штейнер называет силами люцифорическими; они непроизвольно врываются в человеческое развитие и проявляют себя в гипертрофии стремления ввысь, в ускорении этого стремления, ведущем к непроизвольному переносу элементов сознания низшего ряда в высшие; так, например, при взгляде на свет сквозь полупрозрачную среду мы вписываем эту среду в сферу света и видим белое солнце на заре красным; солнце — не красное; между тем зрение вписывает ему красный свет, непроизвольно перенося ближележащую среду в дальнележащую сферу; нечто подобное происходит при люциферическом воздействии; низшее переносится в высшее, чувственное в сверхчувственное, ограниченное в неограниченное. Люцифер как бы говорит переживаемому мигу: «Остановись: ты прекрасен; ты — свет Солнца». Между тем: «миг» — капля, отражающая солнечный луч; капля непроизвольно раздувается до солнца. При умении владеть люциферическими силами, при знании законов аберрации, можно их даже утилизировать; как отрицательное электричество; без знания их свойств, они могут убить. Линия восхождения культуры от души ощущающей До рассуждающей, в непроизвольно форсированном вырыве вверх, необходимо должна была увлечь за собой злементы низшей культуры в сферу высшего света (земНая пыль — носится н а\ землей в атмосфере); перенос 78 История становления самосознающей души души ощущающей в сферу души рассуждающей под влиянием люцеферических сил должен был своеобразно окрасить и преломить свет мысли; но это — как бы преломление солнца в розово-красную окраску, как бы плева между глазом и солнцем; поскольку она умеряет силу света, она, так сказать, нормальна; поскольку она ослабляет свет, она — ведет к лжи восприятий. То, что мы называем личностью есть продукт переноса низшего в высшее, продукт люциферизации; различие окрасок, субъективизирующее зрение в этом переносе и есть лик личности в противовес безличной еще относительно среде души ощущающей (родовой, культовой, кастовой); «личност и» — полубоги: безличнотварное в них индивидуализировано божественным; и в этом смысле рождение «личности» есть шаг вперед — рождение спектра оттенков в неопределенной мути царства теней; изведение Орфеем Эвредики из ада есть символика процесса выхождения части души из части души, а попеременное бытие Прозерпины в царстве света и мрака есть компромисс неизбежной, так сказать, нормальной люциферизации сознания человека в этом процессе, т. е. рождения в нем лица, личности; но «лицо» с точки зрения истинной духовности есть еще и «маска»; «личность» — маска; «трагическая маска» есть символ глубокий в античной трагедии, как знак того, что рок некогда сорвет маску личности при выявлении в ней «индивидуальности»; и от «личности», этой Персефоны, все бытие которой в историческом обнаружении есть компромисс, сперва нормальный, а потом ненормальный,— от судеб личности зависит момент ее смерти, срыва с Я, превратить в воскресение или в гибель. И в этой загаданности — грань пересечения сознаний в так называемом «просветлении»: сознания радости с сознанием плача. Личность, продукт люциферизации, выявила и нить нормального своего дальнейшего «порыва ввысь» в росте мысли и в правилах очищения мысли от чувственных примесей (весь философский праксис эпохи души рассуждающей*; но еще более выявлялись все виды анормального, преждевременного экстаза вверх, сопровождавшиеся переносом так сказать «пыли» низшей сферы, ведущие к переуплотнению личности, к отложению на капле, преломляющей свет, так сказать твердых коростов: к ненормальному росту субстанции маски на «Я», до времени под этою маскою скрытом; грубо говоря, чрезмерная люциферизация «Я» под маскою личности непроизвольно приводит к стремлению «лягушки раздуться до вола»; печальная судьба лягушки: она — лопается; и «личность» не раз «лопалась» в истории 4-го периода: лопалась в разврате и в росте эгоизма; «Нерон», «Гелиогабал» и ряд римских цезарей, что же это, как не лопнувшие личности? Сама римская Империя — Лик лопнувшего единства, продукт люциферизации. Следствие анормального люциферического переживания — разрыв личности, открывает душу человека воздействиям другого рода сил, обосновывать которые мне так уже не по дороге; но сказать кратко о них я должен: это силы ариманические; они продукты другого рода промахов духовных существ; действие их обратное действию существ люциферических; они создатели аберрации другого рода; когда мы глядим на прозрачную световую среду, подостланную средой непрозрачной, например на воду, в которой темнеют ее пронизывающие лучи, мы переживаем эти лучи в оттенках синего цвета, сгущающегося во тьму; и мы приписываем свет — тьме, нечто высшее — низшему; мы как бы вдавливаем духовное начало в недуховное: и происхождение цвета, т. е. освещенной светом, свет съедающей среды обратно выводим из свойств непрозрачной более глубокой среды; так духовное начало аберрацией Аримана как бы вдавливается в душевное, душевное — в телесное: более тонкое, астральное тело в эфирное, это последнее в физическое; Ариман как бы приклеивает мысль, как духовное начало, к мозгу, заставляет ее быть функцией мозга; и практический материализм является последним следствием ариманизации; неправомерное оббжение личности (герой, полубог) — следствие люциферизации; неправомерное оживбтнение — следствие ариманизации; и понятно, что быстрая ариманизация есть следствие быстрой люциферизации как появление пепла есть следствие сгорания; личность, раздутая до вола, в процессе разрыва оказывается только клочками (спираль * * Смотри об этом мой «Кризис мысли». 80 История становления самосознающей души истории) оболочки, т. е. клочками низшего слоя сознания; газовая, так сказать, сила внутри оболочки (личности) после разрыва исходит в сферу над-личного; и остатки «личности», движимые силой центробежной; падают, дегенерируют в темноте, полусознательное дно, в котором они переживают себя продуктом материи. Линии вверх соответствует линия вниз. Мы видим, что работа импульса над слоями сознаний с первого века есть спиральная линия погружения высшего в низшее для приподнятия силами высшего низшего на еще недостигнутую высоту, но не чрезмерную,— в климатическую зону возможного произрастания (чрезмерный жар и холод убивают); и обратно: погружение продукта в еще большую глубину для еще большего подъема; но в эти периодические подъемы и падения выгрываются попеременно силы Люцифера и Аримана, заставляющие неправомерно взлетать выше уровня, чтобы потом бросать ниже уровня. Символ Люцифера все жаркое, красное, а Аримана — синее, темное и холодное; Люцифер есть как бы приступ сердцебиения; Ариман — смерть, наступающая после разрыва сёрдца. Понятно, что до первого века, века поднятия линии человечества, это поднятие сопровождают и люциферические силы; они в нормальном, их действие — силы личности, перерабатывающие мысль мифа в мысль логики, а образ мифа — в образ художественного произведения; и потому-то изобразительные искусства как зримые маски на божестве сопровождают период люциферизации; и в этом смысле сам Люцифер есть как бы участник сложения искусств; с первого века 4-ая культура вступает в период погружения импульса*; и ариманические силы начинают сопровождать линию импульса, как бы сталкивая ее ниже уровня; в борьбе церкви с этими силами, в азарте борьбы, порою падение смешивается с нисхождением; и некоторые удары земной церкви по Импульсу, как по ереси, объяснимы как удары по силам Аримана; эти силы суть — «бесы»; ошибка иных отцов церкви есть та, что под силами «беса» они разумеют и силы противоположные Ариману; «бесом» становится так Импульс — всегда означает: импульс Духа, импульс Христа. Рождение новой души 81 сказать «люцифероариман»; гносеология демонологии исторической церкви — слаба зрением; и поэтому ряд промахов сопровождает церковно-исторический прогноз. Но факт падения в тьму Аримана, сопровождающий линию нисхождения от 1-го до 5-го века, есть факт; и он обнаруживаем в росте сенсуализма и практического материализма в античном мире, в росте суеверий, в окостенении и обезображении сферы искусства; творчество жизни и творчество прекрасных форм греческого периода, периода действия люциферических сил, которых чрезмерность выявляет себя в духе гордыни и в переоценке сил личности,— это творчество сменяется трупным, синеватым оттенком риторики и разными сомнительными магиями, механизирующими, а следовательно и материализирующими сферу творчества; стр ах , как извне нападающая тьма, сопровождает силы Аримана; и появляется в разрывающейся «личности» этот страх и разуверение, ведущее к остыванию, к скепсису жизни; и тогда материализованная тьма начинает надвигаться волною народов; но самое это движение переселения народов лишь продукт падения некогда люциферизированной личности, из которой вырвался дух жизни в тьму варварства; появление «варвара» в Риме есть зеркала, подставленные этому Риму. Процесс самого всасывания христианства в тьму души ощущающей и борьба с перепогружением (падением) отображается в апокалиптике падением в бездну Дракона, появлением из бездны Дракона; и понятно, что вещественной аллегорией Дракона является ариманизирующееся Римское Государство. На основании тех же суждений нормальная линия вверх с момента падения Западной Римской Империи, характеризующаяся приобщением к культуре «варварского мира» До 15-го столетия — опять сопровождается вызрыванием в линию поднятия люциферических сил; эти силы воздвигают вновь и по-новому силу личности; но эта личность теперь чаще прикрывается, а иногда и расширяется в этом прикрытии до общих целей — защиты государства, Церкви и т. д. Карл Великий, папа Григорий Первый — несомненно люциферизированы; но силы люциферические в них, так сказать, утилизированы: они входят в общую закваску Европы, вытягивающую ее вверх. Вновь появляется искусство как христианское искусство; но отличие этого искусства от греческого в том, что первое гармонически изваивало Личность, а второе, пытается изваять нечто, приподнятое над нею; и не в гармонии пропорций отдельных изваяний сила этого искусства, а в гармонии каких-то более сложных образований, в которых формы прошлого лишь элементы; в процессе выработки этих конструкций выявляют себя не столько отдельные личности, не Фидии, но коллективы: весь цех каменщиков есть более подлинный гений готики, нежели отдельные личности этого цеха; но цех уже не безличный род, не древняя каста, но — организм личностей; все готическое творчество, в котором участвует многообразие цехов многообразием искусств и знаний, где светопись, искусство литейщиков, резчиков, ваятелей, архитекторов, теологов, руководящих символикою изображений играет не меньшую роль искусства зодчих, в отличие от творчества античного мира, где храм определялся преимущественно искусством зодчего,— все готическое творчество резко отличается от античного; храм готический есть как бы пантеон искусств и вместе с тем индивидуум их; печать всей жизни Европы — томление по Индивидууму коллектива личностей; и это понимание коллектива, как индивидуума, есть понимание церкви апостолом Павлом. Томление по индивидуальному, по высшему единству, красной нитью проходит по средним векам в отличие от античного периода, где личность являлась как бы пределом отображения. В этом смысле и древнее государство есть некая символическая личность, некое единство, а не коллектив; между тем весь феодальный строй государств есть коллектив, в котором каждое — находится в цепкой зависимости от папы, являющегося лишь символом некой высшей, невыразимой власти. То, что мы называем теократическим строем Европы, носит существенное отличие от древней теократии; там члены теократического коллектива — без «ячные» клетки целого; здесь каждое отдельное государство в коллективе государств — вполне личность, как в пределах его — «личность» есть феодал. Творчество Европы этого времени — выразить в сим образе понятие индивидуального, изживающего себя в коллективе личностей; индивидуум — Христос; тело его — церковь; члены тела — государство. Но в попытке сложить высшее единство «Я» жизни по образу и подобию еще не рожденной души самосознающей мы всюду персонификацию индивидуального, перенос личности в эту сферу — в подстановке личности папы как символа Христа, вместо Христа, в постановке одного из феодалов в короли, в иерархии самих феодалов; это — действие люциферизации; и следствие этого — «эгоизация» всех высших целей, выдвинутых средневековьем; например: крестовые походы из средства осуществить высший план жизни Европы превращаются в средство наживы; и цель не достигнута: достигнута обратная цель; вместо увенчания купола европейской жизни символическим знаком храма Господня с востока — вместо храма Господня появляется восточный культ роскоши и комфорта: арабские сказки и... Аристотель. Но тайное стремление, поющее переливами цветных светов витража; как гаммою символов за ним стоящего света, вместо единого цвета, изваянного белым мрамором личности,— создать индивидуум, организацию личностей в неделимый комплекс и осознать точку пересечения комплекса («Не Я, но Христос во мне»), как «Я» собственно, как духовное мое «Я», парящее над личным «Я» и соединяющее это «Я» с многими «ты», которые суть не «ты», но опять-таки «Я» в иной модификации этого «Я», так сказать, в ином перевоплощении. Вот тайное вздыхание Европы сквозь все формы люциферизации, вздыхание, неведомое миру, вздыхание утробной жизни души самосознающей; отличие в сфере искусств этих двух стремлений есть отличие классического от романтического. В сфере рассудочной мысли это стремление изживает себя в подчинении мысли рассудка невскрытым критериям мысли, пока парящим над отдельными умозаключениями; как область веры, причем опять-таки учение о вере апостола Павла искажено; верой берется не опыты терпения, а вера в абсурд рассудком неразгрызаемого Разума, гРубо насилующего рассудок в форме примитивного догмата; здесь догмат как попытка изобразить рассудком Разум — опять-таки люциферизация; вырыв низшего в 84 История становления самосознаюгцей души сферу высшего; но стремление изобразить сферу мысли, как сферу коллектива умозаключений (греческая логика главным образом формировала самое умозаключение), изживает себя в схоластике; схоластика есть орнамент, сплетенный из умозаключений, в доверии к самому процессу плетения умозаключений без критической проверки самой силы умозаключений, ибо источник силы суждения — пребывающая в латентном виде самосознающая душа; и оттого-то великолепная орнаментика мысли под знаком догмата, утонченностью своей напоминающая орнаментику готического искусства, оправдываема в сгаре/илении к недостигнутым сферам сознания, но зачастую сама по себе пуста в своем крайнем устремлении; таким великолепнейшим пустоцветом, поражающим нас изощренностью деталей,— пустоцветом, которым, однако нельзя пользоваться в позднейших веках, является пресловутая «машина мысли» Раймонда Луллия; но она — предвестие будущих систем панлогизма и методологий 19 столетия, предвестие Гегеля, Гуссерля и Когена. Она действует не в реальном «Jisyce»*, но жестом без слов, силою романтического стремления, мукою невоплотимых пока свершений мысли. Схоластика есть такая же готика мысли, как гот ик а — схоластика, или гамма систем мысли, в сфере искусств. Наконец, преждевременный вырыв сил «Я» в им недоступную пока сферу, бурное выделение, подобное древним экстазам дионисизма, но в более утонченном виде, потому что он происходит в иной сфере сознания (в душе рассуждающей),— вырыв, сопровождаемый разрывом в сферу высшего «Я» с погашением в этой сфере «я» личности и без достаточного восстановления собственно «Я», есть явление средневековой м ист ики; и борьба, возникающая порою между мистиками и философами средневековья (то — борьба, то взаимный обмен местами), по-новому вызывающая в памяти эпоху борьбы Диониса с Аполлоном, есть борьба между бурным процессом выделения новых сил и их истечением через острие; в стремлении схоластики встать выше себя —- медленное истечение, люциферизм, умеряемый силами применение. Природа индивидуального 85 нормальной косности античной мысли: силами передеданного на лад церкви Аристотеля; в стремлении мистики вырваться в небо, в экстаз вырыва, в упражнениях даже, способствующих экстазу,— бурный взрыв люциферических сил; и он тянется — через Ренессанс, в странах, еще недостаточно Ренессансом охваченных (в Германии и во Франции до эпохи короля Франциска): арена действия личности Иоанны д’Арк есть 15 век. Все сказанное следует держать на учете при попытке понять, что происходит с личностью эпохи Возрождения в момент рождения души самосознающей. (Различие между индивидуальностью и личностью. Тема в вар, композиция и XV век). 3)«Теософия». И опять характерно весьма, что в проблеме работы над телом, встает в нас восток, органически выключенный Европой в 4-м периоде, в 5-м периоде; органически столь же включенный в Европу с средины истекшего века в естественных подступах века... к астральному телу; уже в Шопенгауэре он разверзается, так сказать, в недрах Европы самой; до него,— «восток» только объект интереса извне; еще с Гердера темы востока гостеприимно включены в учебный и художественный кругозор наших интересов; ближе звучит восток во второй половине 18-го столетия в розенкрейцерских, масонских и других тайных обществах; но сам по себе он для среднего европейца есть «тайна», приемлемая под фактом сказки; в Шопенгауэре характерным является факт разверзания востока в злободневнейших проблемах европейского сознания; в эпоху же распространения моды на Шопенгауэра,— в ту эпоху, когда уж «восточная» тема последнего становилась источником вдохновения в музыки Вагнера, в Ницше, в ученых заданиях насквозь шопенгауэрианца и насквозь «восточника» Дейссена,— в эту эпоху уже проступать стал «восток», в эстетическом пресуществовании натуралистического искусства, в импрессионизм, зацветивший полотна художников, строчки писателей радугой красок; к этому времени «вздох» о востоке становится искренним вздохом «лит ературной души», например у братьев Гонкуров. Это же есть время начала сложенья, во-первых, той группы «восточных людей», которые в самой Индии поднимают волну реформаторского движения для духовного оживления браманизма и ведантизма; ряд крупных личностей, пытающихся по-новому оживить восток, выявляется в Индии (от Суоми Сарасвати Даинанда до... нынешнего Ганди); представители тенденции восточных «восточников» встретились с группою западных душ, активнейший импульс которых — в «забытом» востоке найти разрешение наших проблем (появление Блаватской и прочих); так по-новому запад перекидывает идеологический мост между востоком и западом, вычеканивая на древних текстах Веданты и на транскрипции адваистических толкований Веданты ту терминологию, которая в номенклатуре «сегодня» дает возможность иначе, сказал бы я, деликатней, касаться проблемы пересечения духа и «тел» в душе человека; я разумею начало теософического движения, выявившегося в осно Теософия 237 вании теософического общества в 1875 году. С той поры «теософия», принимаем ли мы ее, или нет,— необходимый составной элемент европейских исканий; — и — парадоксально сказать: восточная «теософия» и стиль «новой души», выявившейся хотя бы в деятельности Ницше и Вагнера,— друг другу родственны. В свете антропософского сознания нам впервые становится математически ясным такой интерес к востоку; он — в проблеме, животрепещущей, выявленной сознанием, наткнувшимся на «тела» при погружении «Я» в бездну астральности. Этот восток, встав в Европе картиною Индии, выявленной духовнейшими концепциями Веданты, есть все ж показатель вхождения по-новому «Я» в мир телесный', и контуры жизни духовной востока откликнулись в нас от иного себя ощущения в теле; от того именно, что в мистическом вздохе, подслушанном Ницше как вздох «само-тела»,— переменилось в нас восприятие гущи телесного мира; те гущи не оказались при ближайшем вживании в них, минеральной материей, или абстрактною схемою «силы», но оказались образами копошащихся тысячеруких каких-то, телесно-духовных божеств; и в нас дрогнул впервые действительно переживаемый взгляд на природу телесного мира; открылась духовность природы телесного мира; открылось в теле, и так сказать, внутри погружения в тело, что тело вселенной, как «тело и только» — Нирвана, ничто; вслед за этим открылось, что «тело» есть «что-то» духовное: тело — разломанный дух, искалеченный дух, дух в себе ставший. (остановившийся) Без понимания истории возникновения культур первого и второго периода нашей эры, мы многого не поймем в современном «востоке»; или — поймем превратно: в душевно-духовных абстракциях; и в таком понимании вывернем наизнанку проблемы востоковедения, что получается уже в «теософическом», и только «теософическом» взгляде на культуру Европы; чем более мы провосточниваем Европу «теософическими» востоками, тем более эта Европа в своем социальном разрезе обременяется «телесами» отнюдь не духовными; парадоксально сказать, что провозглашение Ницше «тела» источником всех его вдохновений и провозглашение Индии как pium desiderium наших всех духовных стремлений, суть противоположные искривления от удара нашего сознания об один и тот же факт: выхода «Я» из душевной культуры, и его погруженья по-новому в бездну астрала; «все — только тело» — мистически оповещает нас Ницше, переживая то тело духовно; «нет-тела» — гласит, восставая в нас Индия; в теософической же транскрипции лестница духовнейших иерархий весьма недвусмысленно выглядит рядом друг в друга заключенных весьма телесных «скорлуп»; а в иных теософических книгах водворяется уже вовсе дурно припахивающий обычай, говоря о духе, называть его сферы — телесными сферами; и появляются всякие «тела» причинности и разных менталов, наполненных мыслительными вибрациями, пародирующими радио — телеграфные вибрации механического мировоззрения. В этом порою телесном ссыхании в сознании нашем всех образов старого духовйдения Индии есть глубокое основание; ведь в культуре первого и второго периода так называемой инволюции, или вхождения духа в материю, верней говоря, окончание образования внутри духа тех замкнутых и твердо-устойчивых комплексов сознания, которые мы определяли, как привычки (или в других терминах*— страсти), инстинкты (или в других терминах — силы биологического быта), законы (или в других терминах — силы материального быта), образующие внутри духовной активности как бы слои все менее проницаемых сфер, заволакивающих сознание рядом образов Майя, сплотняющейся как мир животный, растительный, минеральный; ощущение сплотняемости человеческий зародыш, соединенный с духовным миром, несет в ощущениях трех будущих тел (астрального, эфирного, физического), переживаемых в трех гунасах самкьи как состояния сознания саттва, раджа и тамас; в тамас — состояния, которое надо брать пока лишь в понятиях отрицательной духовности, как «минус» дух, мы имеем предел тьмы духовной как «ничто» духа (в будущем вывернутом состоянии, когда внутри темной сплотняемой сферы окажется атом духовного моря как наша душа, этот тамас окажется из-за телесной действительности нашей гранью, как небо, таящее дух,— голубым (цвета тамаса суть голубое и синее); ощущение Теософия 239 сплотнения позднее в буддизме себя изживает в ученье об индриях, или органах восприятия телесности, явленной уже позднее в предметах (вишаи) телесного мира; в позднейших буддийских транскрипциях, нам отражающих рудиментарное самосознание рудиментарного еще во многом сознания «Я», эти индрии суть так сказать, ступени роста пассивности в нас; ипдрий — шесть; первая, исходная, лсанас, еще изживаема чисто духовно, а пять, из нее, так сказать, выпрядаемых в statu nascendi; в процессе сплотнения, суть, так сказать, комплексы будущих функций быть органами осязания духовного быта как остановки сознания,— органами так называемых чувств; эти чувства сперва суть сознанья останавливающиеся; в будущем телесном переживании они станут — пятью органами чувств, сперва астрального, потом эфирного, и наконец физического комплекса, духовное представление которого есть закон в образе закону необходимости подверженного предмета, как материального; этот последний — «витая»; «Индрия,— говорит Розенберг,— не может быть названа органом в смысле “видящего глаза”, а только... мгновенным актом». В индрии сплотняется наш быт останавливающегося духа, который сперва явился нам, как акт до-образного состояния, подобного переживанию чувственного восприятия; это и есть восприятие будущей астральности, как тела; потом это тело возникает в духовном быте уже представлением, обстаньем сознания чувственно изживаемыми образами (переживание эфирного тела), как образами зримой Майи; и уже потом Майя станет непроницаемой вещью («вишая»), переживаемой остановившимся сознанием в законе необходимости, как материальном. Образы позднейшего востока — осознавание 4-м периодом (мыслью) домысленных и додушевных процессов как бы остывания духа в тело, где исходная точка процесса есть «Дух», а конечная — Дух, заболевший, нарыв в сфере духа, или лучше сказать,— «дыра» в царстве духа, где дух ощущает себя, как «ничто», и откуда все то, что есть дух, кажется тоже «ничто». «Ничто» духа есть тело. Процесс инволюции, или вхождения духа в материю, есть процесс восстания в нас представлений о том, что самосознающей души когда-то случилась заминка в духовном царстве; в момент «нисхождения в материю»,— не было ведь представления материи как «вещи», «чего-то»; был лишь процесс остановки явлений духовных; и «тело» явилось символом остановки движения «чего-то» как только духовного; проще сказать: в представлениях доисторического человечества не было представления о сфере души; не было «Я» в нашем смысле (как личности), не было даже душ и; был лишь «дух», и его пресечение,— «тело»] в культурах первого и второго периода, или культурах эфирного и астрального тела (символизируемых в позднейших реминисценциях Индии, Персии, и осознаваемых в еще позднейших реминисценциях уже как системы мысли), нет вовсе души «в нашем смысле», (как «жизни в себе»), или в смысле «египетской, грекоримской и европейской культуры»; в событиях духовных, сложивших ритм образов до-исторического мифотворчества, «мифом» ведь было слагающееся представление об образах тела, а то, что слагало процесс, было чем-то, протянутым из сферы духа в тьму тамаса был в нашем смысле реален и видим (так, как созерцаем мы вещи) лишь дух; остановка в «духовном» процессе (то, что в ретросйекции стало выглядеть инволюцией духа в материю),— пережилось, вероятно, в образованиях плевы, определяющей образы духа от рудиментарного ощущения, «жизни в себе»; плева, или Майя (явление духовно-телесное, а не душевное в смысле позднейшем) есть вуалирование части духа процессом телесности другой частью, которая только поздней ощутила «душою» себя; проработка слоев, в результате которой часть слоя телесности приобрела ту комплексность, которая стала комплексом эфирного тела (процесс персонализации части «телесности») — культура, которую мы называем условно культурою Индии; философия Майи, которая встала в позднейших проблемах сознания Индии, есть осознание духовно-физиологического явления — захлестывания волною телесности лопасти духа, индивидуализирующей свою часть; индивидуализируемая часть ясно видела (в смысле позднейшего зренья) лишь «дух»; но созерцания начали заволакиваться как туманом обволакивающей телесности (Майи); в борьбе прорывания плевы в назад, в до-телесную родину образовалась сфера Теософия 241 телесности более тонкой, которую мы называем культурой эфирного тела: в персидской культуре часть лопасти духа уж глубже вросла в тамас, в тьму; и отрывы от «духа» переживались заливанием света духа духовною тьмою; воронка, соединяющая глубоко вросшую в тело часть духа, была действиями прорыва тьмы в до-тело, которое уже ощущалось под-телом, субстратом, питающим жизнь сквозь тело; в этой борьбе разрывания мрака в пути возвращения назад изживалось состояние Майи как активно нападающей тьмы; так в образах борьбы Аримана (духовной тьмы) с Агуро-Маздао слагалась культура, поздней отраженная в персидской культуре и осознанная еще позднее в учении Заратустры; а процесс проработки телесности, как sui generis постройки для духа себе помещения в громадах отовсюду теперь наступающей тьмы изживался в культуре персонализации — астральным телом; и все же в той первой и второй культурах проход в дотелесное, в дух, еще не был плотно забаррикадирован; та часть духа, которая впоследствии осознавала душевно себя, была все же связана с целым духовного мира. Лишь в третьем этапе культуры случился первичный отрыв от духовного моря той части, той капли, которая глубже всего, так сказать, погрузилась в инерцию, или в телесность; инерция, «тело», отрезало «дух»; капля в отъединенье себя от духовного моря теперь оказалась в «теле» вполне: появилась и картина вполне телесной действительности; тело астральное, тело эфирное были для «капли» единственным бытом, или шлюпкой, в которой капля, душа, пересекала пучины уже физически слагающейся телесности; так родилась душа, полоненная телом; ее рождение — выпад из духа, отрыв окончательный; в воспоминанье пути погружения мира «дух»* оказывался под-телом; культура мистерий, культура — искусственного прободения тела для слияния с духом; простите за выражение: путь души, родившейся в эреб, в царство подземное, внутри телесное, был в воспоминании ощущением хвоста, которым теперь становящийся человек (как душевно телесная организация) еще умел искусственно соединяться с родиною; между «духом» и — мир духа? 242 История становления самосознающей души меж «душою» лежали теперь три телесности; и в ориентации своего стояния на земле, человек соединялся с духом не сверху (ведь верх был сплошной неизвестностью), а только с низом: духовные откровения, как телеграммы душе, проходили сквозь тело земли, из-под земных центров, из трещин; воспоминание о подземном источнике исконного одушевления Духом мы видим у пифии, восседающей над серною трещиной; культы древних божеств периода души ощущающей — сперва суть культы подземных божеств; до рождения личного «Я» и до импульса в это «Я» сверху вниз (в противовес импульсам снизу вверх) — путь сознания,— инспирации духом чрез органы тела; душа в этом смысле еще не стояла на своих ногах; пойманная в застенок «тела», она получала познания духовного мира при помощи, так сказать, стуков по стенкам тела (стуков, идущих снизу, сквозь центр земли); вздрогами нижней телесности переживали мы дух; оттого-то и «тело» для нас вовсе не было «телом» в теперешнем смысле; оно стало телом, картиной природы, картиной законов природы, картиною атомов, сил, или энергии, складывающей все зримые вещи, лишь в позднейший период культуры, с эпохи души рассуждающей; в первых стадиях периода души ощущающей — «тело» ведь не было картиной телесности; оно было символом духа; «душа» была капелькой духа, которую пра-пра-родитель вел вверх, так сказать, системой «телесно-духовных» толчков снизу. В предшествующий период «телесных культур» еще менее было нам «тело» картиною тела в «теперешнем» (лучше сказать, что вчерашнем уже) осознании; и лучше сказать, что оно вовсе не было «телом», а духом, или особою модификацией мира духовного, обусловленного состоянием болезни каких-то духовных частей; оттого-то и образы-реминисценции этого состояния сознания эпохи «т елесных», вернее «духовно-телесных» культур, где «дух» действовал в символах низшей телесности, чужды так ликам антропо-центрической, психо-физической (вовсе не пнеума-физической) культуры греков; и оттого-то образы те, с одной стороны, несравненно астральнее (или космичней), с другой стороны, эти образы так анимальны: Кришну, являясь Арджуне в духовном аспекте — уж не человек, а чудовище тысячерукое; в Теософия 243 свете позднейшей психеи восток, нам являющий бесчеловечное нагромождение животных, являющих символы духа,— чужд, непонятен; «тело» живет в душевной истории — вне нас: картиной природы, вселенной Коперника (или — душевной абстракцией); лишь в погружении в тело, в период текущий, вступления «Я» в мир астрала, коперниканская картина, пустот разрывается в закопошившихся образах телодухов, являющих тело — тысячеруким «само» (таким тело увидено — и совершенно реально увидено Ницше); работа сознания с астралом в реальном начале работы является нам в воскресании мертвой природы, в ее оживании, в ее наступленье на нас образами допотопных чудовищ, с которыми нам предстоит беспощадно бороться, чтобы «телеснодуховное» их состояние (или — ненормально болезненное) переработать в «духовнотелесное»; «тело», дух сошедший с ума, так сказать,— должно выздороветь на нас. Сущность «тел» изживается суммой душевных болезней, или суммою состояний идиотического одержания; мы одержимы «телами» как «бесалси» тела в нас — собрание «бесов», «страстей»; высший вид одержимости — переживание своей материальности как состояния мертвого; высший бес — тот, кто прикинулся, что его нет; таков бес, заключенный в вйдение тела физического, как подверженного неизменным законам; когда начинаем работать в себе над законами «т ел», то законы из схем, или машинных скелетов, становятся образами, из которых прорезываются чертовские рожки; закон оживает рогатою страстью, с мычанием бросающейся внутри нас— на нас: прободать точку «Я», чтобы вместо слетающего сверху вниз на нас импульса, снизу наверх проторчал кончик рога, сознание нам прободавшего беса. Весь смысл воскресения «востока» — в реальнейшем факте схождения «Я» в мир астрала, сопровождаемом явной отставкой душевной таблицы атомных весов, или душевной абстракции мира телесного; атомы закопошились, как «демоны» в нас; каждый «атом», который слагает нам тело,— проторч рога демона, страсти, в нас вписанной; наше задание сойти во ад тела, в мир атомов в нас, чтобы каждого высвободить и исцелить: в нашем «Я» через «Я» — вернуть в «Дух» — но не нижним, а верхним путем; вся символика образов древних востока — история заболевания чистого Духа, его превращения в тело; наш путь — путь обратный: из мира телесного— вверх; в предстоящих заданиях нашего дня нам «восток» дан учебником диагностики; образы телоподобных восточных божеств, многоглазых и тысячеруких, подобны картинам анатомических препаратов, или моделям уродств, выставляемых в музее паноптикуме; как пособие для врачевания, они благотворны; как зрелище an und für sich, как предмет эстетического и мистического смакования, они — наша гибель; картина востока, ожившая в нас,— говорит как бы нам: «Вот что было когда-то; вот как погружалось то, что позднее возникло свободою самосознания (из духа — в материю); для понимания тела, как опухоли на духовном, картины телесной духовности этой есть клад для Европы; но то, что случилось когда-то, уже никогда не случится; картина учебных пособий при акте, который должны мы свершить, чтобы не было в будущем больше подобных картин,— драгоценна; если же эта картина в нас встает как зов — назад, в прошлое, если история самосознания нашего будет историей, развернутой в обратном порядке,— учебник духовного искуса, или учебник падения в мир, превратится в то самое, что нарисовано в образах песьеголовых и слоноголовых божеств: превратимся мы сами из человека, из лика, в ганезу, в слоноголовое чудище». Сентиментальнейший клич о духовных сокровищах Индии, непобедимой, единственной, и приглашение вернуться назад, обернуться на Индию (клич этот част в «теософии») — заболевание нашего времени, и соблазнение «телами» (под формою божеств нам подставлено тело, лишь тело); итак «боги» Индии в нашем сегодня — больные тела; это — бесы в нас. Древний Восток, в нас входящий внезапно отовсюду,— извне, изнутри, в философии, или в теософии, в мире искусств, в мире быта, и действующий, то Ведантою, то гашишом, то литым изваянием Будды, то негрским фокстротом, есть знак, что борьба в нас грядущего с прошлым, бросающимся на грядущее это, грядущее это пожрать — началась по всей линии. То, что восток ныне «ясли», в которых возможен «младенец» — духовное «Я» — хорошо; не забудем: младенец чрез семь-восемь месяцев встанет из яслей; младенец родился совсем не затем, чтобы в ясли возлечь навсегда; «ясли» — вещь явно скотья; и если младенец — для яслей (и если «само» в теле — тело), то ясли не «ясли», а рот, ухвативший «младенца» — младенца пожрать; и мы во всех смыслах Европе, к востоку склоненной с средины истекшего века, вполне с Соловьевым должны повернуться с вопросом: Каким же хочешь быть востоком? Востоком Ксеркса иль Христа. Но «восток» Христа — не есть древний «восток»; в нем момент лишь «востока» — явление «магов» с востока с дарами; они появились, и скрылись; и пути Христа — будущее. Так и в нас восток — лишь «маги», явление трех «шел» в новом облике; это их первый момент; а второй их момент: эти «тела» появились в поле сознания нашего в нашем склоненье к востоку как «бесы», просящие очеловечить их духом Христа; становление «востока» в нас — преображение «тела»] «восток» должен быть понят нами как символ явления «астрального» тела, как «пособие» при работе впервые над переплавлением впервые астрального тела. В востоке «Само» нам дается, как Атман, или Дух; вместе с тем «Само» — Браман, или то, что ложится в основу природы телесного; Браман, Атман — синонимы: «Истинно: Атман есть Браман» (Brihadaranayaka: 4,45); как в Брамане дух, как Само,— неизвестное, действующее в нас планетным обстанием (Deussen. «Th. d. Ved.» Grundgedanken der Upanisehad’s); Браман — предметность, негация Атмана; путь погружения в материю,— перерождение известного в мир неизвестности: Атмана в Браман; «Пуруша», душа в очень поздних утонченностях философских транскрипций (4-ой эпохи), в генезисе,— не есть «душа» в европейском, конкретнейшем смысле; «восток» есть рассказ об одном: как «дух» стал — телом мира; дихотомию «дух-тело», не трихотомию (дух, тело, душа) нам являет восток; антитеза востока — Европа, которая выявила дихотомию другую (душа, тело), дух секвестрировав; путь древний — от духа до тела; путь средний: от духа к обособлению души; путь наш, новый, от самосознания к телу, чтобы осознать по-новому тела как немощи духа; не старым его изживанием как «духотела» (не этой подменою новых духовных заданий телесной транскрипцией духа), означиться должен разъятый в нас телом «восток». Все ж восток пониманием сложнейших процессов, слагавших структуру телесности, вскрытием закона кармы, учением о перевоплощении, разительно переменил, умудрил лик недавней Европы; но принципы мира телесного, но понимание кармы, но взятие учения о перевоплощении взывает в нас к новому взятию этих учений — не в букве, а в духе, впервые открытом — теперь: не открытом востоку; «восток», обернувшись на прошлое, ритмы учений о карме, перевоплощение, структуре сознания, принципов тел изживал себя в картинках воспоминания об ипволютивном периоде мира; он воспоминания зарисовал; в наши дни эти ритмы востока нужны для иной трансплантации: предощущения они вовсе новых путей восхождения; они в нас «личинки» лишь; мы изучаем личинки как куколки бабочки: «бабочка» вылетит; «бабочку» духа мы носим в себе; «теософия», взятая как поворот в царство прошлое — закрепощение новой свободы, свободы полета; она — возвращение бабочки в куколку; перевоплощение, взятое в голом восточном скелете,— есть символ прогноза вперед; оно станет в нас крыльями; взятое в куколке,— развоплощение оно: в несвободу духовной зависимости индивидуума, снова ставшего «каплей», «ахамкарой», небытием в мире духа; оно есть смерть «Я» в лоне Брамы; оно — сон пустой. Но должны мы понять, что сам Брама, как образ,— пустой в нашем мире; он — знак, он гипотеза, математическое представление. Курить Браме ладан,— молиться каркасу, дыре, пустоте за дырой, или верней, пауку, поселившемуся в опустевшем, разрушенном капище, и завивающему паутину «пленительной» мистики у входа в дыру для безъячных, безмозглых любительниц всяческих пестростей кусающей хвост свой змеи на руке (в виде ясной браслетки) и даже... за чашкою кофея с теософическим томиком. |