Опаленная судьба.. Опалённая Судьба. Николай Печененко. Предисловие. Печененко Николай Фомич (19301987)
 Скачать 173.58 Kb.
|
|
ГЛАВА ВТОРАЯ. 1 Петляя и огибая дорогу, я вышел к речке на самом рассвете. Вода в ней была тёплая, теплее воздуха, у берега то в одном, то в другом месте всплескивала рыба, и я, ныряя, пытался поймать ее руками, но это мне не удавалось. Вынырнув в очередной раз, я вдруг услышал над головой: - Ну що, рака впиймав? На берегу стоял остроносый, худощавый парень, ростом выше меня и, наверное, старше по возрасту, с хохолком, зачесанным набок. В руках парень держал удочки, подсаку, жестянку с наживкой. - Вылазь, не розгоняй рыбу, - почти приказывал он мне. - А тебе что, речки мало? - огрызнулся я, - Иди в другое место, мне здесь хорошо. - У мене тильки тут клює, - объяснил мне парень, усаживаясь и разматывая удочки. - Рыба сниданку жде. Я ни покормив. Краще поможи мени. Я вылез из воды, снял и выжал трусы, надел на мокрое тело рубашку и брюки. Пока я одевался, парень украдкой следил за мной, потом спросил, откуда я взялся здесь, не из беженцев ли? Я ответил ему, что нет, беженцы - это те, что убегают, а возвращаюсь. Парень не стал больше допытываться и протянул мне узелок с пшенной кашей, пахнущей подсолнечным маслом. Я глотнул слюну, принюхиваясь и не понимая еще, зачем он это делает. Кашей, знаю, подкармливают рыбу, и, если меня позвали на помощь, значит, я должен разбросать содержимое узелка в воду. Но я проголодался, а каша пахла так вкусно, что сам бы ее слопал. - Ешь, рыба обойдется, - опередил мою просьбу парень. Меня это растрогало, я поблагодарил, а через несколько минут мы сидели, забрасывали удочки и разговаривали, как старые друзья. Я назвал себя, он - себя: Василь из Яблуновки. Василь, оказывается, видел и слышал, что делалось вчера на дороге и в поле, это же так близко от их села. Вместе со многими сельчанами он бегал на то самое место, где случилась трагедия. Мертвых снесли в одно место и похоронили в братской могиле. Раненых увезли подводами и машинами в райцентр, на железнодорожный узел. Очень много пострадавших было среди гражданских. Я хотел его спросить о моих друзьях, но откуда ему их знать. Да и подумал я еще: пусть Леночка, Нина Мефодиевна, Миша Погребняк и все златопольские ребята останутся в моей памяти живыми. Рыбачили мы недолго. Василь, вытащив несколько карасиков и плотвичек, сложил удочки, вытряхнул из жестянки на съедение рыбе всю наживку и повел меня к себе домой. Жил он на другом конце села, у поля. Его отец, инвалид гражданской войны, работал в железнодорожном депо и ездил на работу пригородным поездом. Его мы застали за завтраком. Сухощавый, жилистый, он что-то недовольно пробубнил Василю, я разобрал, что пора, мол, и ему устраиваться на работу, а не баклуши бить, на производстве рук не хватает. Мать, полная, добродушная и словоохотливая женщина, видать, души не чаяла в сыне, каждый раз называла его по-иному, поласковей. Узнав, откуда я и что мать моя также попала под бомбежку и ее раненую увезли неизвестно куда, а отец в ополчении, Васина мать пуще прежнего забеспокоилась о моей судьбе и внезапно решила: никуда, мол, я тебя, Коленька, не отпущу, будешь с Васей на рыбалку ходить, на огороде мне помогать, как-нибудь переживем страшное время, а война кончится, не всегда же ей быть, найдется мать, отец с войны придет, и тогда домой возвратишься. Выпроводив на работу мужа, она тот же час принялась за меня: вымыла мне голову и заставила помыться с мылом в лоханке, переодела в чистое Васино белье и выглаженную одежду, мою же выстирала и повесила во дворе сушиться. Потом накормила нас с Васей горячим супом и жареной рыбой. После завтрака Василь повел меня в свою мастерскую - маленькую клетушку в сарайчике, показал свое богатство: гайки, болты, катушки, разные инструменты, прутики, отрезки провода и еще бог знает что. Сверх моего ожидания извлек из картонной коробки маленький детекторный радиоприемник собственной конструкции и тут же продемонстрировал, как он работает. Мне было хорошо у этих добрых людей, но никакими силами невозможно было меня удержать. Как только высохли мои рубашка и брюки, я переоделся, поблагодарил Василя, его мать и попрощался с ними. Василь догнал меня за селом, сунул мне в руки узелок с едой, сказал: – Если что, так ты не стесняйся, приходи к нам. 2 Под вечер я был на том самом месте, где позавчера утром гурьбой вышли из леса, стояли и смотрели, как из-за белого облака выныривали и падали на землю черные птицы. Теперь лес лежал впереди меня, в низменности, застланной дымкой, его возвышенности видны были далеко вокруг, они и служили мне надежным ориентиром. Отсюда я взял направление на юго-восток, вошел и углубился в лесные чащи. Блудить мне не пришлось, я обнаружил у себя способность быстро запоминать и узнавать местность, по которой уже проходил. К пионерскому лагерю “Орленок” добрался в сумерки. Чем ближе подходил к расположению лагеря, тем больше волновался, учащенно дышал, бешено колотилось у меня сердце. Боялся встречи с Лидией Андреевной, Людмилой Петровной, а еще больше с отрядной вожатой, которая предложила избрать меня звеньевым, считала меня своим помощником, а я ее так подвел. Я не скажу им, что нас постигло в дороге, признаюсь только, что встретили Леночкину мать, от нее узнал о своей матери и согласился возвратиться в лагерь, чтобы со всеми оставшимися детьми уехать в тыл. А вдруг подвернется случай увидеться... Но что это? Сверкнул серебряной гладью пруд с отраженными звездами, на фоне полусумеречного неба торчал острой иглой одинокий флагшток без флага, а на лесной поляне ни одного брезентового домика, ни одной палатки. Я обессиленно сел, съежился, ткнул голову между острых колен и заплакал. Впервые почувствовал себя беспризорным и одиноким. Где-то в глубине леса протяжно и жутко прокричал филин, меня обуял страх, из-за каждого куста и дерева, казалось, вот-вот выскочит вепрь или волк, мерещились причудливые рожи чертей и дьяволов из всех читанных и слышанных сказок. Страх загнал меня на сучковатое и ветвистое дерево. На нем я нашел удобное место и, унимая дрожь, покрепче прижимаясь к стволу и отмахиваясь от надоедливых комаров, просидел всю ночь, боясь уснуть, чтобы не свалиться и не разбиться насмерть. А чуть только рассвело, спустился на землю, лег под тем же деревом и как убитый уснул. Спал беспробудно, пока поднялось и пригрело солнце и пока не почувствовал, как все мое тело зудит и печет огнем. Вскочил на ноги, глянул, а вся моя белая рубашка рябит муравьями. Я все сбросил с себя, вытряхнул насекомых, искупался в пруду, взбодрился. Походил по поляне. На месте палатки, где жили девочки, нашёл забытую или потерянную пачку печенья, до которого уже добрались муравьи, но не успели еще расправиться с ним. Я поблагодарил разиню и с аппетитом съел находку. Содержимое Васиного узелка опорожнил еще вчера днём. Что же мне делать дальше? Сел и задумался. Возвращаться в Яблуновку к добрым, но чужим людям? Добираться до родного селения? Может быть, Нина Мефодиевна и Леночка все же остались живы, да и другие папины и мамины знакомые не выгонят меня из дому, приютят и накормят. А что, если златопольские ребята погибли, ну не все, а несколько, хотя бы один из них? Что я скажу их родителям? То, что подстрекнул их к побегу из пионерского лагеря, что повинен в их смерти? Вдруг за спиной у меня раздался треск сухой ветки, я бросился было бежать, но услышал мягкое, добродушное: - Не бойся, сынок, не бойся. Кто это тебя так напугал, что даже от треска ветки бежишь? Остановился и увидел человека в кирзовых сапогах и стеганке. Пожилой, может быть, и не старый, но не бритый, с чапаевскими усами, он показался мне дедом. Он улыбнулся и, прищурив левый глаз, сказал: - Лес – он такой: кого пригреет, кого заставит дрожать, в зависимости от того, с чем пришёл к нему человек. Подошедший внимательно присматривался ко мне, что-то соображал и, ни о чём не спрашивал, сам догадался, что я из пионерского лагеря, из беглецов, пришёл с покаянием, но опоздал. Все это он изложил мне вслух, как будто разговаривал не со мной, а с невидимым собеседником, поучая его: - Вот ведь какие, брат, пироги. Раз оступишься, пойдешь против правил, так и знай: поведёт, поведёт тебя неизвестно куда, наделаешь непоправимых глупостей, век будешь каяться, но ничего не поделаешь – есть грех на душе. А есть грех, значит, совесть нечиста, а у человека с нечистой совестью и страхи гнездятся. Вот ведь как. Меня поразила его осведомленность и мудрость, я смотрел на него удивлённо и доверчиво, готовый поверить в существование доброго духа, спасшего меня от злых напастей. - Ну пошли, сынок, - предложил незнакомец, и я доверчиво зашагал за ним. По дороге разговорились, и я узнал, что работает он лесником, зовут его Евменом, отчество - Иванович. Мы вышли на опушку, где в уютном изгибе расположилась усадьба лесника. Ненаезженная дорога привела к воротам из мелких жердей. По узкой тропинке подошли к хате. В стороне от нее - летняя кухня, сарай, хлев, копна сена, несколько ульев под яблонями и грушами. От сарая выбежал и неохотно залаял рыжеватый пёс. Узнав хозяина, он завилял хвостом, обнюхал, уставился на меня преданным взглядом, предлагая мне дружбу. Евмен Иванович назвал пса Пиратом, хотя ему никак не подходило это разбойничье имя. Здесь всё мне нравилось, и я сам для себя принял решение, что отсюда никуда не уйду, если хозяева предложат остаться. - Здравствуйте вам в вашей хате, - поздоровался, вспомнив услышанное когда-то от взрослых, и это, заметил, понравилось хозяину и хозяйке, опрятной женщине, моложавой, кареглазой, с добрым и как будто уже знакомым лицом. Она в это время наводила порядок в гостиной, пахнущей травами, с фотографиями на стенах, белоснежной скатертью на столе и приятной прохладной. - Давай, мать, обедать, проголодались мы, - сказал Евмен Иванович, дружелюбно подмигнув мне. Хозяйка ничего не спрашивала обо мне, будто знала все, и ставила на стол тарелки с горячим борщом, жаркое из молодой картошки и курятины, чашки с киселем из пахучей земляники. У меня, проголодавшегося, аж слюнки потекли, я придвинулся поближе к тарелке, вооружился ложкой и, выбрав поувесистей ломоть хлеба, принялся есть, как вдруг открылась дверь – и я чуть не поперхнулся – на пороге стала наша отрядная вожатая. Она удивленно смотрела на меня, а я на нее. Я ожидал от нее грома и молний, разъяснений и поучений, чего угодно, а она бросилась ко мне, обхватила мою голову руками, прижала к себе и заплакала. - Мама, папа,- наконец произнесла, - вы представить себе не можете, что там творилось под Яблуновкой. Нас туда возили и показывали убитых детей, среди них я искала Колю Печугина, вот этого, нашла сумку с его вещами. Там ее со всеми оставила…-И только тогда обратилась ко мне с укором: - Коля, разве пионеры так делают? Я чуть с ума не сошла, день и ночь места себе не находила. Успокоилась, когда из районо сообщили, что дети нашлись. А на следующий день всех потрясла трагедия на дороге… Коля, ведь как ужасно. Понимаю, что это случайность, но ее можно было избежать, все остались бы живы – и Леночка, и Миша Погребняк… - Разве они?.. - Да, Коля, их нет. Не знаю, кто из вас, кроме тебя, уцелел, наших узнали пятерых, многих вообще невозможно было узнать. Вытирала слезы Аленина мать, нахмуренным и суровым сидел за столом Евмен Иванович, молчали и не прикасались к еде. Потом Евмен Иванович сказал: - Мертвые не встанут, а живым надо жить. Давай подкрепимся, сынок, и ты, дочка, садись к столу. После обеда я узнал от Алены, что в пионерском лагере после нашего побега оставалось двадцать два школьника, пятнадцать мальчиков и семь девочек, их вместе с детдомовцами отправили на станцию Знаменка, оттуда на Пятихатки, Днепропетровск и дальше. Занималась отправкой детей Лидия Андреевна. Людмилу Петровну и ее, Алену, оставили в райкоме до особого распоряжения. 3 Каждое утро Евмен Иванович уходил исполнять, как он выражался, свои служебные обязанности, Алена отправлялась в райцентр по каким-то делам, а я выгонял Зорьку и вместе с Пиратом пас ее. Иногда в наши с ними беззаботные занятия врывалась и напоминала о себе война — над лесом пролетали вражеские самолеты, я прятался под дерево и с ненавистью смотрел на них, а Пират, прижимаясь ко мне, скулил. Однажды Алена пришла домой раньше, чем обычно, нашла меня и Пирата в Кривенковой балке, сообщила: — Немцы в Каменке. Едва не нарвалась на их разведку. Их мотоциклисты уже в Жаботине. Надо предупредить отца. Но где он? Это было для меня как удар грома среди ясного дня. Я недоуменно смотрел на Алену и не знал, что ей ответить. Немцы были четырех километрах от нас. Кто мог подумать, что это случится, что произойдет так быстро? Алена пошла на отцовский участок, а я загнал Зорьку в сарай и побежал искать Евмена Ивановича в другую сторону, к Завадовке. Он часто ходил сельсовет в правление колхоза, возможно, был и сейчас там. Бежал я по узкой лесной дороге, Пират не отставал от меня. Я уже видел синеющую даль и белеющие стены хат, как вдруг услышал гул моторов, беспорядочную винтовочную и автоматную стрельбу. Добежав до кустарника, прилег. По полевой дороге с противоположного склона нecлась по селу парокoнка, а ее преследовали, наседая и стреляя из автоматов, мотоциклисты в касках и зеленых мундирах. На подводе отстреливались одиночными выстрелами, после которых то один, то другой мотоциклист прекращал погоню. Тем временем кони в тачанке бежали во всю прыть, поднимая пыль, вскочили в улицу и спрятались от огня мотоциклистов за хатами и тынами. Только пароконка скрылась из моих глаз, как я увидел ревущие и движущиеся по полю танки, а за ними цепи солдат. «Фашисты», — пронеслось в моей голове, и я похолодел от страха. Вдруг вблизи меня фыркнули кони, подвода появилась возле кустарника, проехала мимо и быстро скрылась в лесу. На ней, я заметил, сидело четверо вооруженных и один без винтовки, с планшеткой на боку, в гимнастерке, подпоясанной ремнем без кобуры. Пират, залаяв, побежал за подводой, но вскоре вернулся, смотрел на меня и ждал моих приказаний. — Вот и до нас докатилась война, дружок, — сказал я ему. Пират понимающе визгнул и преданно лизнул мне руку. Возвратившись домой, я застыл у порога. За столом сидели Евмен Иванович и тот, полyвоенный, в гимнастерке, подпоясанной ремнем, которого я видел на подводе. Они склонились и что-то рассматривали на карте, разговаривали тихо, я совсем ничего не расслышал. Подняли и остановили на мне взгляды, внешне спокойные, но это было обманчивое спокойствие. — Коля, сынок, — умоляюще попросил меня Евмен Иванович, — пойди покарауль, чтобы сюда никто не забрел случайно. Как только издалека увидишь кого, постучи вот сюда, — показал на боковое окно. «Секретные разговоры, значит», — подумал я и вышел, обиженный недоверием, но увидев, что и Алена, и тетка Мария тоже стояли на посту: одна высматривала дорогу, ведущую в сторону Лубенцов, вторая - в сторону Жаботина, я успокоился и занял пост левее от них. Я влез на дерево, откуда были видны не только обе дороги, но и крайние хаты лубенского хутора и ветряк на жаботинском холме. Гул моторов не прекращался, наоборот, - ширился и как бы расползался за лесом влево и вправо. Вдруг я увидел, что холм с ветряком зарябил движущимися точками, откуда-то из-под Лубенцов трижды ухнула пушка, два фонтана взметнулись вблизи ветряка, третий не поднимался, только подпрыгнуло и отлетело мельничное крыло. После нескольких последующих выстрелов на месте ветряной мельницы торчал деревянный остов. Лубенские хаты окутал дым. От выстрелов и взрывов дрожал воздух, лес раскатывал эхо и удваивал грохот. Пират, ожидавший меня под деревом, взвыл, опрометью бросился к сараю и спрятался в будке. Я собрался было слезать, но задержался: у хат села появился танк. Вот он подмял под себя тын, остановился, крутанул в сторону и запылал ярким пламенем. - Ага, так их! - закричал я от радости. Из-за гула и грохота никто меня не услышал. Осмотрелся - не увидел ни Алёны, ни тетки Марии. Евмен Иванович стоял за сараем, прислушивался и вглядывался туда, где громыхал бой, позвал меня: - Николай, где ты? Выходи сынок. Я вмиг спустился с дерева и поделился с ним увиденным: горит вражеский танк. - Научимся бить их, подожди еще, завоют, сынок,- сказа мне Евмен Иванович. - А теперь пойдем пересидим в погребе, пока успокоится. Того и гляди, швырнет сюда снаряд, мало что… Ты запомни: никого у нас не было, военных не видели и близко. Понял? - Понял. В погребе было сумеречно и прохладно. Все лучшие вещи из хаты были перенесены сюда, постель в первую очередь, фотографии также, потому что на них Евмен Иванович - красный кавалерист, участник гражданской, сын - в комсомольской форме, артиллерист, окончил военное училище, Алена – в пионерском галстуке и с комсомольским значком. Припрятаны здесь были и продовольственные запасы: сало, мука, мед, картошка, зерно. Алена полулежа прислушивалась и определяла, с какой стороны и из чего стреляют, из пушки или миномета, из полевого или танкового орудия, взрыв это мины или ручной гранаты. Каждый раз переспрашивала отца, ждала его подтверждения. Бой под Лубенцами длился недолго, сражение, по-видимому, было яростным, наши упорно сопротивлялись, но отступили. Под вечер все стихло, и я уснул. Утром я проснулся от яростного лая Пирата. Спросонок выбежал по крутым цементным ступеням во двор и увидел возле хаты солдат в зеленых мундирах, которые отбивались от Пиратовых наскоков. Чем больше они пинали его, тем он ожесточенней набрасывался на пришельцев, не подчиняясь ни моим, ни приказам хозяина. Один из солдат, очевидно, решил заманить пса подальше от солдат, чтобы застрелить его, не причиняя никому из своих вреда; он побежал, Пират погнался за ним и тот же час был убит очередью из автомата. Я хотел было подбежать к нему, но Евмен Иванович вовремя придержал меня. Злые немцы вскинули автоматы и направили их чёрные дула на нас: на хозяйку, хозяина, Алёну, меня, стоявших под хатой. Казалось, секунда-две, и все мы тоже ляжем трупами. И кто знает, скорее всего так бы и было, если бы Алёна вдруг не молвила что-то по-немецки. Что она сказала им тогда, не знаю, но те произнесённые ею слова, мне думается, спасли нам жизнь. Фашисты опустили дула, кто-то что-то скомандовал - и все гурьбой повалили со двора, с опаской поглядывая на обступивший с трёх сторон лес. Когда солдаты скрылись в овраге, все мы, напряжённо следившие за ними, свободно вздохнули, поверив наконец в своё спасение. Молча разошлись кто куда: хозяйка в хату, Евмен Иванович в лес, Алёна в погреб, а я, прихватив лопату, на огород. Выкопал там ямку и похоронил Пирата, сожалея, какого верного друга мне будет недоставать теперь. |