Опаленная судьба.. Опалённая Судьба. Николай Печененко. Предисловие. Печененко Николай Фомич (19301987)
 Скачать 173.58 Kb.
|
|
Предисловие. Печененко Николай Фомич (1930–1987) Партизан-разведчик отряда им. И. В. Сталина леса Холодный Яр Черкасской области, с марта по август 1944 года разведчик 32-го гв. артполка 13-й гв. дивизии 5-й гв. армии 2-го Украинского фронта. С августа 1944 по июнь 1945 года воспитанник 155-й армейской артиллерийской бригады. С боями прошел от Днепра до реки Влтава в 30 км от Праги в городе Кралупа на Влтаве. Победу встретил в мае 1945 года в Австрии. Вернулся домой с орденами и медалями. Ему в тот год исполнилось пятнадцать лет. Он писал книги ручкой, зажатой зубами, так как у него была полная парализация конечностей. Собирая материал для книги, Николай Фомич исписал шестьсот ученических тетрадей. В 1970 году, в 40 лет, его парализовало, Николай Фомич стал инвалидом 1-й группы. Возможной причиной могла стать имитация повешения в плену у немцев, закончившаяся ещё тогда потерей сознания. Рабочие завода смонтировали для Николая Печененко специальное кресло, письменный стол с пультом управления, на котором было более пятидесяти различных переключателей. Он писал книги ручкой, зажатой зубами, так как у него была полная парализация конечностей. Собирая материал для книги, Николай Фомич исписал шестьсот ученических тетрадей. По его воспоминаниям вышла книга «Опаленная судьба», (Киев, 1984 год). Спустя три года после выхода книги Николая Фомича не стало. Николай Печененко. «Опаленная судьба». Документальная повесть. ГЛАВА ПЕРВАЯ. 1 Прежде чем открыть глаза, слышу отдаленный гул голосов – идут на смену рабочие. Значит, пора подниматься. Утренний свет, неяркий, желто-оранжевый, даже зеленоватый от сочной весенней листвы, как бы играет, перемещается по стенам и потолку; должно быть, открыто окно, и воздух врывается в комнату, качая занавески. Хочу припомнить, что мне предстоит сделать: зайти к директору, поставить вопрос… О чем? Какой наболевший вопрос производства нужно поставить и решить немедленно? Ах да, вспомнил! Вот встану на ноги и … И тут с поразительной быстротой приходит ко мне мысль, что все производственные вопросы решаются и будут решаться без моего участия. Я не могу не то что пойти на завод, но даже подняться без посторонней помощи. Единственное, что мне нужно сейчас, это переместиться с кровати в передвижное кресло. Но где же мои помощники? Прислушиваюсь и ничего не слышу, кроме отдаленного гула и птичьего щебета за окном. Евгения, моя жена, конечно, уже на работе, в отделе технического контроля, но ровно к девяти она должна прийти и поднять меня. Раньше с этим справлялась дочь Валентина, но теперь она замужем и не живет с нами. Да Валя успела осчастливить нас внуком – я уже дед. Даже не верится. Совсем недавно была ребенком. Два наших младших сынишки – Сергей и Виктор – после случившегося со мной несчастья учатся в школе-интернате, средний, Володя, при нас, он шестиклассник. Хоть и не большой, но всё же помощник. Ласковый, не озорной, мне доставляет удовольствие слушать о нем отзывы учительницы, классного руководителя. Перехватывает дыхание, когда он, прибежав из школы, влетает в комнату и спрашивает: - Отец, что-нибудь надо? Спасибо тебе, сынок. Мне только дотянуться бы к приспособленному устройству и взять в зубы шариковую ручку. Но это будет потом, гораздо позже. А сейчас, если судить по перемещению на стене солнечного зайчика, ещё нет и половины восьмого. Больше чем полтора часа я должен лежать неподвижно, пока не подойдет жена. Лежать и думать. И вспоминать. Это единственное, что мне осталось – думать и вспоминать. Весь долгий день быть наедине со своими мыслями, с прожитой, оставшейся позади и как бы заново переживаемой жизнью. Мне хотелось бы кое-что изменить в ней, в том или ином случае поступить по-другому, сделать иначе, но ровным счетом ничего у меня не выходит. Нельзя. Невозможно что-нибудь изменить. Так было и так должно было быть. Мне никогда раньше и в голову не приходило, что все прожитое можно почти доподлинно воссоздать – от первого осознанного восприятия мира до вчерашнего вечернего озарения: а что, если все это записать на бумаге? Не все, конечно, но самое главное. Родившись однажды, мысль уже не оставляет меня, завладевает всем моим существом, и я предчувствую радость оттого, что могу не только довольствоваться воспоминаниями, но и продолжать жить, работать, хоть чем-нибудь быть полезным. Прежде всего детям. Ведь жизнь отца почти неизвестна им. Раньше я знал завод, производство, выполнения плана, партийные обязанности. Об отцовских думал редко – детей, мол, воспитывает школа, пионерия, комсомол, вся наша общественность. Жил, работал и некогда было вспоминать о прошлом. Оно, оказывается, подсознательно жило во мне, только разворошил память – и все всплыло. За день могу прожить целую жизнь, начиная хотя бы с того незабываемого июньского воскресенья… - Дети, вы прибыли в пионерский лагерь «Орленок». Спать будете вот в этих палатках, - воспитательница указала рукой на брезентовые домики, как бы подчеркивая: смотрите, как симметрично расставлены. - У нас вам понравится. Вы сможете здесь купаться. - И все прибывшие как по команде повернули головы в сторону пруда. - Вы любите купаться? – спросила воспитательница, определив, что именно это больше всего по душе детям. - У нас вы хорошо отдохнете. Много интересного узнаете об историческом Холодном яре, о Трех криницах и Железняковом дубе. Я осмотрелся вокруг, желая отыскать обещанное, но не обнаружил ничего подобного и спросил: - А где он, Холодный яр? - Он занимает большую территорию. Где мы с вами стоим - Холодный яр, и далеко за пределами лагеря – тоже Холодный яр. Тебя как зовут? - Колька. - Так вот, Коля, пока тебе ехать домой, ты успеешь много узнать о Холодном яре, сам будешь рассказывать о нем другим. А вот и ваша пионервожатая бежит. Сейчас вы пойдете к палаткам, положите свои вещи, получите постельные принадлежности, а к тому времени и обед будет готов. - Лидия Андре-вна! Лидия Андре-вна! – Подбежавшая к нам пионервожатая запыхалась, будто преодолела большую дистанцию, и весь ее вид говорил, что произошло что-то страшное. - Что случилось? – недоумевая спросила ее воспитательница. - Война! Вы разве не слыхали? - Какая война? С кем война? Что вы такое говорите? – уставилась на пионервожатую большими, перепуганными глазами Лидия Андреевна. - Я только что из Каменки. Сегодня на рассвете немцы бомбили Киев, - выдохнула пионервожатая и заплакала, закрыв лицо руками. Лидия Андреевна тихо произнесла: - Что же теперь будет? - И, словно очнувшись, громко спросила: - Алексей Иванович знает? - А как же. Он в райкоме. - Девушка учащенно дышала, словно ей не хватало воздуха. Мы стояли и молча смотрели на взволнованных взрослых, еще не понимая, что произошло и почему они так встревожены. Девочки переглядывались испуганными глазенками, а мы, мальчишки, восприняли весть даже с каким-то шаловливым озорством. Подумаешь, чего же пугаться? Пусть дрожит и пугается Гитлер-фашист! Мы любили играть в «красных» и «белых», мечтали о подвигах. Самым презренным в нашем понятии был фашист, а Гитлером, помню, прозывали племенного быка, свирепого, бодливого и наводившего страх на всех златопольских мальчишек. Теперь мы ему, Гитлеру, скрутим рога, ведь началась не игра в войну, а настоящая война. Но то, что фашисты бомбили Киев, даже на нас, расхрабрившихся, подействовало удручающе. Начальник пионерского лагеря приехал под вечер, позвал к себе всех воспитательниц и вожатых. На вечерней линейке на объявили, что Алексей Иванович уезжает на фронт, руководить пионерским лагерем поручено Лидии Андреевне, старшей пионервожатой назначена Людмила Петровна. Представили нам и отрядных вожатых, у нас будет молоденькая, совсем ещё школьница, с веснушками на носу и щеках. Отчество у нее трудно запоминаемое, и она сам предложила нам: - Зовите меня Еленой Ивановной. После отбоя никто не мог уснуть, в палатках переговаривались вполголоса, и весь лагерь приглушенно гудел, словно потревоженный улей. Мальчишки, прерывая друг друга, рассказывали об услышанном от взрослых и вычитанном в книжках, воображение рисовало захватывающие картины военных сражений - ни о какой опасности и угрозе, нависшей над нами и нашей страной, не было и речи. - Мой батька… как его… кадета вот так ка-а-ак трахнет! - А мой всех буржуев бил… и с Деникиным воевал. - Мой и с Деникиным, и с Петлюрой - вражьей шкурой… Мой отец был молчалив, неразговорчив, от него я не слышал никаких историй и приключений, но знал: на теле отца зарубцевались несколько ножевых ран, нанесенных бандитами. Когда в семье отмечали мой день рождения, мать всегда вспоминала о тридцать втором - тогда мне было два годика. Собрались на семейный праздник гости, а отца нет и нет. И вечер, и ночь. Наутро, предчувствуя что-то недоброе, мать побежала в районное отделение милиции, там сообщили ей: отца в тяжёлом состоянии доставили в больницу. Что с ним случилось в тот вечер, и по сей день толком не знаю. Лишь однажды украдкой подсмотрел, как отец, меняя белье, обнажил израненное тело в иссиня-красных рубцах. Этого было достаточно, чтобы дать волю воображению. Мальчишки слушали меня с нескрываемым любопытством, и я не чувствовал никаких угрызений совести от того, что сочинял. За разговорами мы не заметили, как наступило утро. Вскоре горнист протрубил подъём. В лагере ничего не напоминало о войне. Всё проходило по распорядку дня. После линейки прибывшей вчера группе отрядная вожатая предложила избрать звеньевого, и все почему-то назвали меня. Должно быть, мои ночные рассказы подействовали на мальчишек, если они оказали мне такое доверие. - Смотрите, чтоб слушались его, он - ваш командир, помощник пионервожатой, - сказала Елена Ивановна. Вскоре после завтрака в пионерском лагере появились родители из ближних сёл и райцентров, уводили и увозили детей, и никто им не возражал. Все были встревожены, что-то скрывали от нас. Единственный на весь лагерь радиоприёмник в палате воспитательниц был неисправен. Людмила Петровна обратилась за помощью к ученикам, они сразу же нашли и устранили повреждение - приёмник заговорил, все оставшиеся в лагере слушали речь товарища Сталина. И только сейчас почувствовали всю сложность положения, нависшую над нашей страной опасность - быть или не быть ей свободной, советской. В душу каждого из нас проник призыв: пусть земля горит под ногами гитлеровских захватчиков! Ещё через день я подслушал разговор Лидии Андреевны с Людмилой Петровной. Из областного центра поступило распоряжение: детей, которых не забрали родители, увезти в тыл. Тут я сообразил, что надо действовать немедленно. То, что неясно, подспудно зарождалось во мне, сейчас обрело чёткое очертание, превратилось в точный план действий. - Кто со мной? - спросил я в палатке, как только стемнело и в лагере протрубили отбой. - Куды? - спросил Мишка Погребняк, прозванный нами Толстяком из-за своей упитанности, неповоротливости. - Не кудыкать и не возражать, а подчиняться и действовать, - скомандовал я. - Идут добровольцы и смельчаки, трусы пусть остаются. Никто не захотел быть трусом. Прихватив свои вещи, за мной вышли все восемь ребят из разных школ, но из одного района. Неслышно ступая, огибая палаточный городок, мы направились в тёмную лесную чащу. Но моя затея чуть было не провалилась. Не успели мы отойти двадцать-тридцать шагов, как я услышал: - Колька, ты куда? - Ти-и-ше! - рассерженно и сдержанно зашипел я, узнав Леночку, девчонку из моей школы, почти что соседку - жили мы с ней на одной улице. - Подожди меня, я с тобой, - тихо сказала Лена. Мне, правда, не хотелось связываться с девчонкой, но как от неё отвязаться - не знал, она, по-видимому, следила за мной, догадывалась о моём намерении и теперь может разоблачить меня, если её не взять. - Хорошо, я подожду тебя там, за деревом. Быстро! И смотри, никому ни слова. Лена мигом слетала в палатку и, видно, с приготовленным заранее чемоданчиком прибежала ко мне, а я уже объяснил мальчишкам свое решение взять ее как сестру милосердия… - Дай честное пионерское, что будешь… - Колька, ты что? Зачем это? - Нет, ты поклянись, что будешь стойко переносить все трудности и не хныкать,-настоял я на своем, и после того, как Лена дала честное пионерское, мы тронулись в путь. 2 Июльская ночь была тихая, теплая. Прогретый за день воздух не остыл и, казалось, неподвижно висел в огромном межзвездном пространстве густым слоем, пахнущим хвоей и настоем трав. Мы шли по лесным проселкам, как будто по длинному зигзагообразному коридору, между стенами без потолка, затем эти проселки с их частыми поворотами стали напоминать лабиринт, откуда есть единственный выход, но попробуй его найти. Лес не кончался, выбираться из него не удавалось, я забеспокоился и, глядя на звезды, усомнился в том, что мы идем в нужном направлении. Решил остановиться и подождать до рассвета. Сложили сумки, рюкзаки, приставили к ним Леночкин чемоданчик и расположились вокруг. Я растянулся, подложив сумку под голову, почувствовал усталость, приятную расслабленность и скоро уснул. Проснулся от утренней прохлады, но не сразу поднялся, ощутив спиной чье-то теплое дыхание и разогретое тело. Это Лена, озябнув, придвинулась ко мне. Я долго не решался нарушить ее сон, лежал недвижимо, пока спали ребята, потеснее прижимаясь друг к другу. Я дремал и все слышал: птичий щебет, Леночкино дыхание, далекий, еле уловимый гомон разбуженного селения - оно было где-то неподалеку от нас, можно даже различить мычание коров. Обрадованный этим открытием, я нетерпеливо ждал, когда кто-нибудь из ребят пошевелится, и наконец, услыхав шорох, неохотно отстранился от Леночки, вскочил на ноги и громко произнес: - Подъем! Все подхватились и стали протирать глаза, поеживаться, бодриться, взмахивая руками, приседая. Я подумал, что надо будет обязательно проводить утреннюю зарядку, выработать строгие правила поведения в пути, ведь без этого нет дисциплины, а дисциплина в походе - самое главное. Я входил в роль командира и должен был во всем подавать личный пример, отвечать за каждого из моих товарищей - теперь с нами никого нет, кто бы о нас беспокоился. Еще я подумал о Лидии Андреевне, Людмиле Петровне, Елене Ивановне, представил себе, как они всполошатся, узнав об исчезновении девяти мальчишек и одной девочки. Мне стало их жаль, и какое-то мгновение я колебался, не знал, что делать: двигаться дальше или возвратиться в лагерь. Эту мою нерешительность почувствовали ребята, настроенные на что-то необычное и неизведанное, они вопросительно смотрели на меня в ожидании дальнейшей команды, а Мишка Погребняк протяжно и жалобно заголосил: ― Хо-о-очу до до-о-му! Я сразу же увидел свою мать, провожающую меня вместе со всеми отбывающими в пионерский лагерь, и мне самому захотелось к ней, но обязанности командира отряда не позволили расслабиться, я пересилил это своё желание. ― Пошли дальше! - сказал решительно, ещё не зная, в какую сторону нам надо идти. Лес заволокло густым туманом, по светлому пятну между деревьями и зардевшемуся небу я определил восход солнца. Звуки недалёкого селения оказались правее, севернее от нас, пионерский лагерь оставался левее, к юго-востоку, а наш путь ― на запад. Снова шли по просёлкам, туман рассеивался, солнечные лучи пробились сквозь ветки, и я уже не сомневался, что идём правильно. Вскоре впереди засинел простор, словно слились небо и море, но никакого здесь не было ― туман заливал овраг, заросший кустарником. По тропинке спустились вниз, к болотцу и обмелевшей речушке, умылись. Посвежевшие и разрумяненные, поднялись по склону оврага к терновнику, за которым открывалось поле с пожелтевшей, доспевающей рожью. И тут, на меже между и хлебным полем, произошла первая наша встреча с войной, здесь мы почувствовали её грозное дыхание. Лес остался позади в синеющей дымке, солнце пригревало нам в затылки и спины, небо было чистое, голубое, одно-единственное белое облако висело над западным горизонтом. Едва уловимый гул возник где-то в небесных глубинах и с нарастающей силой заполнял небо и землю. Леночка вскрикнула, вцепилась в мою руку: ― Колька, смотри! Я ещё ничего не видел, кроме жёлтого поля и небесной синевы, поднял глаза, куда показывала Лена, и ужаснулся. Из-за белого облака выныривали и стремглав падали на землю чёрные птицы. Их было много, этих птиц, они, не долетая до земли, что-то сбрасывали и взмывали в небо. Чуть позже к нам докатился грохот от взрывов, затем мы увидели клубы чёрного дыма, застлавшего весь горизонт, и белое облако. Мы стояли и беспомощно смотрели на разрушение железнодорожного узла вражескими самолётами ― конечно же, это они бомбили узловую станцию, до которой нам надо было дойти, от неё любым пассажирским или товарным поездом доехать до Перегоновки, а там кто куда ― сёла рядом и до райцентра рукой подать. Но именно туда, к тому месту, которое только что подверглось бомбардировке, нам уже не хотелось добираться, мы оглядывались назад, где в спокойствии и уюте дремал густой лес. ― Його ж можно обийты,― подал мысль Мишка Погребняк. Все молча переглянулись и согласились: действительно, можно обойти узел, и железную дорогу, и все места, где нам грозит опасность. Пошли. Полевая дорога привела к большому селу, и здесь мы почувствовали, что проголодались, пора бы и подкрепиться. Но где и чем? «Мир не без добрых людей»,-вспомнил я дедушкины слова и на подходе к селу свернул в тень, распорядился садиться и отдыхать, а сам направился к первой от поля хате, огороженной плетнем. Возле нее на подворье стояли сарайчик, хлев, копошились куры, рылся в земле поросенок и что-то выстругивал ножиком из дерева мальчик лет пяти-шести. Мальчуган, увидев меня, бросился хату, я ступил сени, постучал дверь, но никто не отозвался. Я отворил ее сам и зашел без разрешения в просторную хату с печью, лежанкой и домашней утварью. Пожилая женщина, в подол которой уткнул голову мальчик, сидела, свесив босые ноги, на печке, возле круглого окошечка в задней стене, смотрела в него, не отрывая глаз. Пройдя на середину хаты, я поздоровался и, стыдясь самого себя, попросил: - Тетенька, у вас не найдется чего-нибудь поесть? Попросил как можно жалобнее, чтобы растрогать ее. Женщина засыпала меня вопросами: откуда, куда, кто отпустил нас без присмотра. - Из детдома мы, - сказал я первое, что пришло в голову. Решил: так будет убедительнее и трогательнее. - Ах, господи! - запричитала женщина и начала на чем свет стоит поносить тех, кто развязал войну, напустил на людей бедствия, которым конца не видать. Вот и сына ее мобилизовали, сноху, несмотря на малолетнего ребенка, взяли рыть окопы и рвы против танков. На одни ее руки осталось хозяйство, огород, малый пострел, за которым так и смотря в оба. А тут, мол, еще и мы объявились. По сколько ж нам лет? Я ответил: кому двенадцать, кому одиннадцать, есть и по десять. - Помогать по хозяйству могли бы, уже не маленькие, - что-то соображала тетка и вдруг обратилась к малышу: - Ты сиди здесь, я быстро, дверь на замок запру, мало что… Пошли, хлопец. - Куда, тетенька? - поинтересовалась я. - А я в сельсовет,- ответила тетка. - Пусть местная власть решает, куда вас определить. Есть бездетные, есть старики, которым в хозяйстве помощь нужна. Вот и разберут по семьям. Я был обескуражен таким ее решением и возразил: - Нет. Мы дальше пойдем. - Кто же сейчас идет не на восток, а на запад? Разве что только военные. - Мы хотим помогать им. Тетка возмутилась: - Ах ты, господи! Да какие из вас помощники? Что вы там сможете сделать против зверя окаянного? Разве не видели, как он налетает вороньими стаями, сыплет бомбами, как градом, от взрывов земля дрожит? Куда вы, хлопец, пойдете – черту в зубы? - Нам он не страшен. Вы, тетенька, только подкрепиться нам дайте. - Так я на двоих сварила в горшочке. Разве что буханку хлеба возьмите, да сала прошлогоднего отрежу. - А нам ничего и не надо, - обрадовался я. Буханку и кусок сала мы поделили поровну на десять порций и мигом уплели все до крошки. В село решили не заходить, остерегаясь, что нас могут возвратить в лагерь или распределить по бездетным семьям. Дальше, за селом, пошли овраги с непроходимыми глинистыми обрывами, и мы вынуждены были выйти на дорогу. Навстречу нам порознь и целыми колоннами двигались машины, подводы, груженные разным домашним скарбом. Из кабин, кузовов и повозок выглядывали и удивлённо смотрели на нас женщины, подростки: куда это мы, мол, шествуем? Шли мы обочиной, независимые и гордые, с чувством собственного достоинства, ни на кого не обращали внимания, чем выказывали испытываемое неуважение к тем, кто ехал на восток, убегая от фронта. Я уже приметил тропинку и, чтобы не мозолить глаза, скомандовал свернуть с дороги в негустой перелесок, как вдруг позади нас раздались резкие возгласы: - Лена! Леночка! Доченька моя! Мы оглянулись и увидели, как женщина на одном грузовике колотила по кабине и требовала остановить машину. Грузовик свернул с проезжей части дороги чуть в сторону, пропуская колонну, притормозил. Женщина выпрыгнула из кузова и повисла у неё на шее с радостным криком: - Мамочка, родненькая! Да, это была Нина Мефодиевна, учительница ботаники в школе, в которой мы с Леной учились. Расцеловав дочку, она поздоровалась со всеми, подошла ко мне и прижала к груди мою голову. Я устыдился, посчитал её нежность неуместной на виду у всех моих товарищей. Чувствовал себя как-то неловко перед ними, и тот же час решил уступить старшинство Леночкиной маме, почувствовал, что с появлением Нины Мефодиевны словно большая тяжесть свалилась с моих плеч. Нина Мефодиевна собиралась что-то сказать мне, но, по-видимому, передумала. Лена тормошила её: - Мамочка, мы с тобой уедем, да? Машина нас ждёт. - Нет, Леночка, я не приготовилась к отъезду. Я ехала за вами в пионерский лагерь, вот по дороге попросила, чтоб меня подвезли. – Она помахала выглянувшему из кабины водителю, чтобы ехал, и принялась нас расспрашивать дальше: - А как же вы? Вас отпустили? Без воспитательницы? - Мы сами ушли, - не стал я кривить душой перед Ниной Мефодиевной. – Нас должны были отправить в тыл. - И вы сбежали? Так я тебя поняла, Печугин? - Да. Нина Мефодиевна постояла в раздумье, и до меня только сейчас дошло, на что я толкнул мальчишек и Леночку. Что было бы, если б не эта случайная встреча с Лениной мамой? Какие неприятности навлёк я на Лидию Андреевну, Людмилу Петровну, Елену Ивановну? - Ладно, возвращаться в лагерь не будем, - сказала Нина Мефодиевна. - Но я должна сообщить хотя бы в райцентр, что дети нашлись. Ведь представьте, что вы наделали? Вас ищут повсюду. В первом же селе, которое встретилось нам по дороге, Нина Мефодиевна зашла в сельсовет, что-то там объяснила, долго крутило ручку настенного телефона, пока наконец дошли звонки до нужного ей учреждения и она сообщила о найденных детях, переданных лично в руки родителей. В этом же селе Нина Мефодиевна решила остаться до завтра, потому что мы выглядели уставшими, нас надо было, по убеждению учительницы, накормить горячим обедом. В этом ей помогали работники сельсовета. Разместили нас по хатам. Нина Мефодиевна не отпускала меня от себя, видимо, побаивалась, чтобы я чего-нибудь не учудил, проявляя свои командирские способности. Но все ее опасения были напрасными. Я не собирался от неё убегать и вёл себя как самый дисциплинированный ученик, помогал ей чистить картошку, разводить огонь, принёс воды из колодца, и Лене ревниво наблюдала за мной и маминым отношением ко мне. После обеда, бывшего для нас одновременно и ужином, Нина Мефодиевна задержала меня во дворе и, собираясь с духом, помолвила: - Коля, мне нужно с тобой поговорить, ты должен мужественно перенести то, что я скажу. У меня внутри что-то оборвалось, неприятный холодок пополз от груди к животу, в горле забило дыхание, я сдался в комок. - Я ехала вместе с твоей мамой, - продолжала Нина Мефодиевна. - Только сошли с поезда, как налетели фашистские самолёты, начали бомбить. Маму тяжело ранило, ее взяли в санитарный вагон и увезли в тыловой госпиталь. Меня какой-то необъяснимой силой толкнуло в спину и унесло со двору в густые заросли в конце огорода. Я упал, зацепившись за стебли, и разрыдался. Все во мне тряслось, никого я не хотел видеть и слышать, кроме одной-единственной мамы, которую куда-то увезли и с которой, может быть, никогда больше не встречусь. Я плакал, сколько хватило слез, долго ещё содрогался изнутри, не мог успокоиться и смириться с мыслью, что надо жить, надо во что бы то ни стало выжить и разыскать маму. Уже стемнело, когда ко мне неслышно подкралась Лена, присела и прошептала на ухо: - Ты будешь моим братом. Хорошо? Так мы с мамой решили. Отведем тебе отдельную комнату, и ты будешь жить у нас. Никуда мы тебя не отпустим. А теперь подымайся, пойдём. Мама уже постелила. Уже лёжа в постели я узнал от Нины Мефодиевны, что отец мой ушёл добровольцем в народное ополчение, дедушку похоронили уже без него, потому что мать и не могла раньше выбраться из дому, сейчас вот собралась, и надо же случиться такому несчастью. Долго я не мог сомкнуть глазу, уставился в потолок, едва белеющий в полумраке, пытался представить, как там было на станции, но никакой картины не вырисовывалось, ничего не видел и не слышал, кроме дыма, гула и грохота. Раненую мать также, сколько ни пробовал, не мог вообразить, не стал спрашивать Нину Мефодиевну, куда именно ее ранило. Потом у меня вдруг вызревало решение: раз в селе никого из моих родных нет, ни отца, ни мамы, ни дедушки (бабушка умерла два года назад), мне незачем туда возвращаться. По дороге я убегу, как только представится такая возможность, найду народное ополчение, отца, а уж он знает, как найти мать, он у меня такой, что на краю света разыщет ее. Уснул я перед рассветом и проспал почти до обеда, никто меня не будил, окна хозяева завесили, чтобы мне в глаза не бил свет и не жужжали мухи. Я выспался, вышел на крыльцо и зажмурился от слепящего солнца. Звенело в ушах от сельской тишины, и трудно было поверить, что где-то идет война, грохочут взрывы, падают убитые и раненые. — Там твои, — показала высохшей рукой старушка, сидевшая под хатой в тени, в сторону речки. Я побежал тропинкой, вьющейся между огородными грядками, и вскоре увидел чистый плес, а возле него своих и местных ребят, сидящих вокруг Нины Мефодиевны. В костре тлели угли и в чугунке, должно быть, варилась уха, потому что на берегу сушились рыбацкие снасти. Ах, как вкусно запахло от снятого с огня чугунка, но я сначала разделся и бултыхнулся в воду, проплыл к противоположному берегу и назад, потом уже подсел к голоспинной, загоревшей братве. Местных ребят было больше, чем наших, златопольских, они поприносили миски, ложки, на расстеленной скатерти лежали ломти нарезанного хлеба, свежие и малосольные огурцы, помидоры с грядки. Нина Мефодиевна пригласила всех к обеду, но местные наотрез отказались, тактично уступив место нам, гостям, а на меня они смотрели молча, как на предводителя, которому разрешено было спать сколько угодно, сесть на самом почетном месте, получить ухи первому и в самую большую миску. Я догадался, что без меня здесь велись оживленные разговоры обо всем, и о нашем побеге в частности, все уже знали о постигшем меня горе и с моим приходом умолкли, провожали меня сочувственными взглядами. Лена выказывала мне особенное внимание: села возле меня на правах сестры, которой поручено заботиться о младшем брате. Нет, она была не старше меня, учились мы в одном классе, это она вообразила, что должна быть старшей надо мной и чтобы я ей подчинялся. Никогда! Я задерживал взгляд на каждом ребячьем лице, запоминая его. Чего не бывает в жизни — возможно, еще где-нибудь встретимся. Молча прощался с каждым, с Леночкой тоже, она, в сущности говоря, преданный друг, но быть ей братом, извините, не могу, поищите другого. Ели уху — не оттянешь за уши, просили добавки, пока чугунок не опустел. — Аж оце я, мабуть, наився, — сказал Мишка Погребняк, выставив живот против солнца. Нина Мефодиевна распорядилась: - Час на отдых, и - в путь. Сегодня мы должны добраться до станции. Сядем на вечерний поезд. - А мы решили на станцию не заходить, идти пешком до самого Златополя, - сказала Лена и посмотрела на меня, ища поддержки. - Мне все равно, пешком или поездом, - ответил я безучастно, подумав, что к вечеру я уже буду не с ними. 3 Пытаюсь припомнить каждого в отдельности, а получается групповой портрет, где все лица сливаются. Отчетливо вижу только Леночку и Мишy Погребняка. Лена белокурая, сероглазая, с чуть вздернутым носиком, улыбчивая и сообразительная, читающая мысли других на расстоянии. Во всяком случае так мне казалось тогда, и я избегал ее взгляда, чтобы не выдать себя. Миша Погребняк, черноглазый, круглощекий, самый добродушный и непосредственный из всей нашей группы. Такие не забываются, стоит произнести имя, и вот он, толстяк, перед глазами. Ни разу не пришлось мне побывать после войны в родных краях, не знаю, кто из бывших лагерных беглецов остался жив, думал и сейчас думаю, что все они погибли в тот трагический день, начало которого не предвещало ничего страшного, но что было потом - не могу вспоминать без содрогания. После вкусного и сытного обеда мы позагорали часок, полуденная жара спала, и двинулись дальше. Если бы старшинство оставалось за мной, я бы повел группу по берегу. Вдоль речки росли вербы, петляла тропинка - шагать по ней одно удовольствие. Нина Мефодиевна, стараясь усердно сохранить наши силы и сократить время следования, решила вывести нас на дорогу и голосовать попутным машинам: авось кто-нибудь подвезет. Машины, как мы и предполагали, шли целым потоком, но не туда, куда нам надо. Потом, откуда ни возьмись, выползла на дорогу длинная колонна военных, пеших и с повозками, с артиллерией на конной тяre, с походной кухней. Из огородов, перелеска, придорожных оврагов появлялись все новые и новые пехотинцы со скатками, лопатками, противогазами и винтовками, пополняли колонну и поднимали пыль - она зависла в воздухе сплошной пеленой. Пыль оседала на пилотки, скатки и гимнастерки бойцов, на кусты и деревья, уже не зеленые, а рыжие, и все сплошь зарыжело, задвигалось, вовлекая и нас в это движение. Такой массы военных я до этого никоrда не видел, меня поразило их несчетное множество, и я подумал, что не просто и нелегко мне будет отыскать отца. Я попробовал было спросить одного военного, не слыхал ли он о Федоре Печугине, но тот отрицательно покачал головой - нет, не слыхал, не знает такого. И правда, подумал я, откуда ему знать какого-то там Печугина, ведь их, военных, так много, что рядом, должно быть, не все друг друга знают по имени и фамилии. Тoгда я спросил, где находится народное ополчение, на что мне никто вразумительно не ответил. Один, со шпалой на петлице, стал объяснять, что ополчение - это не воинское подразделение, а гражданская оборона, она есть везде, где строятся оборонительные сооружения и где армия нуждается в помощи населения. От такого разъяснения я остался в еще большем неведении и растерянности: вот те и на, попробуй найти это самое ополчение. Оглядываясь и убеждаясь, что Нина Мефодиевна отстала и ничего не слышит, я спросил словоохотливого командира, возможно ли поступить на военную службу в пионерском возрасте. - Скажи своей учительнице, - посоветовал мне командир, - пусть поворачивает назад, пока не поздно. Колонна поравнялась с длинной вереницей машин и подвод, прижатых к обочине и ожидающих, когда встречное воинское соединение продвинется и освободит им дорогу, слишком узкую в этом месте. Военные повернули головы к машинам и повозкам, с которых повысовывались и приподнялись женщины, дети. Женщины всматривались в мужчин, серых от пыли и неузнаваемых, мужчины жадно вглядывались в лица незнакомых женщин. Они перебрасывались шутливыми словечками, острили, потому не все сразу услышали возгласы: "Воздух! Воздух!" Рокотание моторов послышалось внезапно, в считанные минуты, никто не успел даже сообразить, откуда взялись эти черные, с крестами на хвостах и крыльях вражеские самолеты. А они, припадая к земле, неслись над дорогой, поливали идущих по ней пулеметным огнем. Обезумевшие лошади встали на дыбы, ржали, вырываясь из упряжи, галопам неслись по хлебному полю, волоча за собой пушки, повозки, подминая и обмолачивая колосья орудийными лафетами и телегами. Люди бежали и падали, кричали от страха и ран, вздрагивала от разрывов земля, все горело вокруг. Вначале я как-то растеряно смотрел на низко летящие у нам самолеты, насчитал их три тройки, потом увидел, как от среднего в первой тройке что-то отделилось и полетело прямо в середину колонны. Там шарахнулись в стороны, но не успели разбежаться, одновременно вспыхнуло и оглушительно рвануло воздух. Меня охватил и сковал ужас, тело окаменело, какое-то время я не мог сдвинуться с места. Упавших впереди меня прошило пулеметной очередью, пули подняли пыль у моих ног, и я подумал, что тоже мог бы упасть, но почему-то стою, смотрю, как заходит, прицеливаясь к дороге, вторая тройка самолетов, как от нее тоже отвалилась бомба и теперь летит на меня. Я оглянулся и, заметив мелькнувшее Леночкино платьице, бросился в кювет, переждал сотрясающий взрыв. Вблизи прошипели пули. Я поднялся и побежал в сторону леса. Бежал, падал, запутываясь во ржи, поднимался и снова бежал. Слева и справа от меня, тяжело дыша, бежали кони и люди. Поднимаясь, я поглядывал в небо, определяя, откуда ждать очередного нападения. Увидел, как отделившийся от последней тройки хищник вильнул в сторону и на бреющем полете погнался за убегающими. Рев, свист, вой пронесся над головой, сверкнул всплеск огня, вздрогнул воздух, ударило в лицо горячей взрывной волной, небо и чёрный столб опрокинулись на меня, земля покачнулась, я повалился навзничь в пустоту, в темень ... Пришёл в сознание, судя по всему, в полночь: почувствовал, что дышу, раскрыл глаза и увидел звезды. Значит, я живой! Тяжесть на груди и во всем теле, не могу поднять руки, пошевелить ногами. Пытаюсь приподнять голову и ощущаю, как со лба, с волос моих осыпается пыль, подбородок упирается в сухую землю. Напрягаясь, расшатываю плечи, освобождаю правую руку, затем левую, разгребаю комки и постепенно вылезаю из-под завала. Поднялся на ноги, пошатнулся, но устоял. Закружилась голова, стошнило. Светлая луна, бледный свет ее озарял истолоченное хлебное поле. В нескольких шагах от себя увидел опрокинутую повозку, убитую лошадь с хомутом и в оглоблях, воронку от бомбы. Должно быть, лошадь приняла на себя главный удар от взрыва, а меня только присыпало землёй. Мне хотелось побыстрей уйти отсюда. Чувствовал слабость, тошноту, еле переставлял ноги, но шёл и шёл, не останавливаясь, шёл не к западу, а к востоку. В душе называл себя трусом, предавшим товарищей и спасающим собственную шкуру. Зачем было убегать от группы, не зная, что с ней, жив ли кто, может быть, есть раненые, убитые. Но от одной мысли, что я мог увидеть убитую Леночку или раненую Нину Мефодиевну, окровавленного Мишу Погребняка, у меня мутился разум, кружилась голова, я еле удерживался, чтобы снова не потерять сознание. После пережитого днем ужаса меня не страшила ночь, причудливые силуэты и тени при лунном свете не настораживали. Самым уютным и безопасным местом под грозным небом был густой лес, и я пошёл к нему. |