Гарбовский Н.К. Теория перевода (2007). Программа Культура России

• Название: Программа Культура России
• Анкор: Гарбовский Н.К. Теория перевода (2007).doc
• Дата: 02.02.2017
• Размер: 4.11 Mb.
• Имя файла: Гарбовский Н.К. Теория перевода (2007).doc
• Тип: Программа; #1865
• страница: 9 из 47

Глава 5

НАЧАЛА ПЕРЕВОДЧЕСКОЙ КРИТИКИ

Письменный перевод, являясь одной из форм литературной Деятельности, традиционно изучается в рамках литературоведе­ния и лингвистической теории перевода. Если лингвистическая

¹ Термин французского семиолога Р. Барта.

95

теория перевода существует чуть более половины века, то литера­туроведческий подход к переводу имеет значительно более про­должительную историю. История художественного перевода по­казывает, что перевод являлся в прошлом и продолжает оставаться в настоящем объектом не столько литературоведения как науки со своими понятиями и категориями, сколько литературной кри­тики, с присущими ей субъективностью и оценочностью. С тех пор как перевод попал в поле зрения читающей публики, теоре­тические рассуждения о нем чаще всего велись в двух направле­ниях: либо переводчики, ориентируясь на вкусы и нравы своего века и предвосхищая возможные обвинения в «неверности» авто­ру или читателю, старались оправдать свои действия, разъяснить свои решения, нередко сравнивая свои методы перевода с мето­дами предшественников и ссылаясь на их авторитет; либо про­свещенные читатели, возмущенные или, напротив, восхищенные результатами работы переводчиков, подвергали переводы крити­ческому анализу в статьях, трактатах, письмах и т.п.

В своих «объяснительных записках», какую бы литературную форму они ни принимали — комментариев, предисловий, писем и т.п., — переводчики всегда априорно исходили из того, что текст оригинала понят ими абсолютно точно. Они старались до­казать, что все метаморфозы, произошедшие с оригиналом в про­цессе перевода, закономерны. Иногда они признавались, что не смогли передать в тексте перевода все красоты оригинала, и при­водили доводы лингвистического или социокультурного порядка, стремясь убедить читателя в неизбежности потерь. Это направле­ние вылилось в конечном итоге в теорию порождения переводного текста.

Второе направление может быть определено как переводче­ская критика или как теория сопоставительного декодирования. Авторы критических работ рассматривали переводные произведе­ния уже с иных позиций — с позиций получателя речи. Они также обращали внимание на методы и приемы переводческого преобра­зования текста, но, кроме того, сравнивая тексты оригинальных произведений с текстами переводов, прежде всего определяли, насколько полно и верно понят переводчиком текст оригинала, замысел его автора.

Разумеется, переводческая критика, как и вся литературная критика в целом, не свободна от субъективности и оценочности.

Главная причина субъективности переводческой критики со­стоит в том, что текст представляет собой открытую форму, т.е. он оказывается открытым для интерпретации, для различного по­нимания. Поэтому расшифровка оригинального текста перевод­чиком может не совпадать с его расшифровкой критиком, анали-

96

тиком. В качестве примера можно привести хорошо известную дискуссию начала XIX в. о переводах баллады Бюргера «Ленора» U.A. Жуковским и П.А. Катениным, а также множество дискус­сий во Франции в период господства в переводе идеологии «не­верных красавиц», когда в отношении одних и тех же перевод­ческих работ высказывались прямо противоположные мнения.

Таким образом, субъективность критики имеет объективные основания. Но как бы ни была близка критика художественных переводов литературной критике, она далеко выходит за ее преде­лы. Критика переводов опирается на представления о двух культу­рах, о двух литературных традициях, а главное, о выразительных возможностях двух различных языковых систем, оказывающихся в контакте в переводе. Оценка перевода с позиций только литера­турной критики как художественного произведения, принадлежа­щего исключительно переводящей культуре, некорректна. Такая оценка может свидетельствовать лишь о литературных способнос­тях переводчика, а не о его таланте переводить. Переводческая критика пользуется эстетическими категориями, принятыми в литературной критике, но имеет обязательную сравнительную ос­нову. Именно такой, сравнительный, подход к анализу художе­ственных особенностей переводной литературы позволяет гово­рить о стихийно сложившемся особом направлении литературной критики — «переводческой критике». Критика переводного лите­ратурного произведения без его сравнения с оригиналом не явля­ется переводческой критикой. Весь смысл, сущность переводче­ской критики в том, чтобы критически оценить мастерство пере­водчика — иноязычного соавтора — в искусстве межъязыкового перевыражения. Поэтому переводческая критика нередко обраща­ет внимание на такой аспект художественного перевода, как по­нимание переводчиком исходного текста, а иногда и пытается объяснить причины переводческих удач и провалов. При таком подходе к оценке переводческой верности основным критерием оказывается целесообразность решений, принятых переводчиком. Именно эти решения, их обоснованность или, напротив, оши­бочность и составляют единственный объект переводческой кри­тики. Таким образом, переводческая критика имеет право на су­ществование в виде отдельного направления теории перевода как науки об искусстве перевыражения.

Переводческая критика способна дать интереснейшие сведе­ния не только о художественных особенностях подлежавших кри­тике переводных произведений, не только о границах возможного в переводе и о путях преодоления «невозможного», но и об эсте­тической, морально-этической и общеобразовательной подготов­ленности переводчика к выполнению сложнейшей задачи худо-

4-18593 97

жественного перевода, о его ответственности за продукт своего творчества.

Начала переводческой критики мы находим уже в работах св. Иеронима. Так, в «Апологии против Руфина» средневековый литератор в острой полемической форме критиковал неточный перевод «Начал» Оригена, выполненный Руфином¹.

В XV в. выходит в свет критический трактат итальянского гу­маниста Леонардо Бруни «Об искусном переводе».

§ 1. Трактат Л. Бруни «Об искусном переводе». Типология переводческих ошибок

Имя итальянского гуманиста конца XIV — начала XV в. Лео­нардо Бруни (1374—1444), канцлера Флорентийской республики, автора 12-томной «Истории Флоренции», а также книг «Жизнь Данте» и «Жизнь Петрарки», достаточно хорошо известно в исто­рии перевода. Иногда его называют Леонардо Аретино или Лео­нардо Бруни Аретино, так как он родился в городе Ареццо. Перу Бруни принадлежит один из первых трактатов о переводе — «De interpretatione recta», написанный в 1420 г. на латинском языке.

Начало эпохи Возрождения некоторые исследователи свя­зывают с повышенным интересом к древнегреческому языку и к античной культуре, развившимся в Италии в период правления одного из последних византийских императоров династии Палео-логов Иоанна VIII. Император стремился передать то, что еще оставалось от Византийской империи, под покровительство Церк­ви и Запада. Благодаря контактам с византийскими эрудитами, установленным на Флорентийском соборе в 1438 г., в Италии на­чинается так называемая «гуманистическая грекомания»². Но и до Флорентийского собора, с самого начала XV в. в Италии заме­тен интерес к античной литературе. Леонардо Бруни изучал рито­рику и право во Флорентийском университете. Византийский ученый Мануил Хризолор обучил его греческому языку и привил интерес к греческой литературе. Имея возможность читать древ­негреческих авторов в подлиннике и сравнивать оригинальные тексты с текстами многочисленных переводов, он обнаружил множество неточностей и искажений в латинских переводах, в частности в переводах трудов Платона и Аристотеля. Бруни пред­принял попытку сделать новые переводы произведений этих авто­ров на латинский язык. Он переводит Платона («Федон» и «Гор-гий» в 1405 г.), Аристотеля («Никомахова этика» в 1417 г.), а также

¹ См.: Смирнов А. А. Указ. соч.

² См.: Ballard M. De Cicéron à Benjamin. P. 93.

98

работы многих других греческих авторов, в частности Плутарха, Ксенофонта и др. О его переводе речи Василия Кесарийского Поджо Браччолини отозвался как о замечательном произведении «такой дивной красоты слога, что она кажется не переводом, а его собственным сочинением»¹.

В трактате, написанном под впечатлением от чтения иско­верканных переводчиком классических текстов, Бруни, однако, не только подверг критике многие переводы произведений ан­тичных авторов, но и сформулировал некоторые принципы пра­вильного, искусного, по его мнению, перевода. Он показывает, какие изъяны обнаруживаются в работе переводчика — это либо плохое понимание того, что следует перевести, либо неверное из­ложение, либо пренебрежение гармонией и изяществом текста. Причины этих изъянов Бруни видит в недостаточной образован­ности переводчика и в отсутствии у него литературного таланта. Бруни, по сути дела, предпринимает попытку представить перевод в виде двусторонней деятельности. Он отдельно рассматривает понимание оригинального речевого произведения (герменевти­ческий аспект перевода) и порождение нового речевого произведе­ния на языке перевода (аспект переводческой реконструкции).

Основываясь на собственном переводческом опыте и на ана­лизе ранее существовавших переводов, в 1420 г. он и написал трактат «Об искусном переводе», в котором подверг критике многие переводы античных авторов и сформулировал некоторые принципы правильного, по его мнению, перевода. Трактат носит отчетливо выраженный критический характер. Бруни гневно об­рушивается на переводчиков, позволяющих себе искажать текст оригинала.

Первый и самый главный «грех» переводчиков — слабое зна­ние языков. Совершенное владение обоими языками, т.е. не только языком оригинала, но и языком перевода, — основное требование к переводчику. «Вся эффективность перевода, — ут­верждает Бруни, — состоит в следующем: то, что было написано на одном языке, должно быть правильно переведено на другой язык. Однако никто не может это сделать правильно, не обладая многообразным и основательным знанием того и другого языка»². Говоря о необходимости знания языка оригинала и языка перево­да, Бруни, по сути дела, предпринимает попытку представить пе­ревод в виде двусторонней деятельности, а именно понимания оригинального речевого произведения (герменевтический аспект перевода) и порождения нового речевого произведения на языке

' Итальянский гуманизм эпохи Возрождения. Саратов, 1984. Ч. 1. С. 188. ² Opere letterarie e politiche di Leonardo Bruni. Torino, 1966. P. 153 (здесь и Далее перевод Т.Л. Королевой).

99

переюда (аспект переводческой реконструкции). «И в самом деле, — продолжает он, — многие способны понимать, но не способны излагать. Таким же образом многие правильно судят о живописи, но не умеют рисовать, и многие знают толк в музыке, но не уме­ют петь»¹. В данном высказывании итальянского гуманиста со всей очевидностью проявляется его взгляд на перевод как на ли­тературную деятельность, которой должен заниматься лишь тот, кто обладает литературными способностями.

Анализируя подробно неудачные и неумелые переводческие решения, которые и побудили его написать трактат о переводе, Бруни последовательно отделяет герменевтический аспект от ас­пекта реконструкции.

«Во-первых, — пишет он, — необходимо знать язык, с кото­рого переводишь, и такое знание не должно быть ни ограничен­ным, ни поверхностным, но глубоким, обстоятельным, точным и достигнутым благодаря постоянному чтению философов, орато­ров, поэтов и других писателей. Всякий, кто не прочитал всех этих авторов, кто их всесторонне не изучал и не постигал их, и не освоил их, не может понять подлинного смысла и значения слов, и это главным образом потому, что сами Аристотель и Пла­тон были, так сказать, величайшие мастера словесности и ис­пользовали изысканнейший стиль, изобилующий изречениями и сентенциями античных поэтов, ораторов и историков, и поэтому часто встречаются тропы и риторические фигуры, которые озна­чают одно в литературе и совсем другое согласно введенному вре­менем обычаю»².

Но чтение произведений выдающихся писателей необходимо не только для развития эрудиции. Бруни приводит ряд примеров, которыми демонстрирует собственно лингвистическую сторону данной рекомендации. Интересно, что примеры он приводит из латинского, а не греческого, как следовало ожидать, языка. По­этому одни и те же примеры он приводит и тогда, когда пишет о понимании, и тогда, когда рассматривает проблемы переводческой реконструкции.

Одной из самых интересных особенностей трактата является именно то, что Бруни, пожалуй, впервые попытался подойти к проблеме верности перевода и буквализма с научных позиций. Так, рассматривая среди прочих выражение gerotibimorem (повину­юсь, уступаю тебе, поступаю тебе в угоду), он отмечает: «В самом деле, что значит gerereи что mosпонимает даже необразованный читатель, но совсем другое это выражение означает в целом»³.

¹ Opere letterarie e politiche di Leonardo Bruni. P. 153. ¹Ibid. P. 155. ³ Ibid.

100

Латинский глагол gerereимеет много значений, но ни одно из них не связано с актом повиновения. Напротив, одно из значе­ний — управлять, командовать. Слово mosозначает нрав, обычай, обыкновение, свойство, закон, правило, а во множественном числе еще и своеволие, упрямство, а также нравы, характер, образ жизни, поведение. Семантика этого слова, взятого изолированно, также не связана с повиновением, угодой. Это значение возникает только в словосочетании.

Таким образом, Бруни обращает внимание на фразеологию, т.е. на те случаи, когда значения последовательностей слов отли­чаются от значений каждого слова, взятого в отдельности. Из этого следует вывод, которого, правда, сам Бруни не делает, что перевод слова словом невозможен. Бруни разделяет, как мы ви­дим, концепцию Цицерона и Иеронима.

Далее Бруни анализирует разные типы лексических оппози­ций. Он начинает с таких пар слов, которые в современной тер­минологии определяются как паронимы. «Iuventusи inventa, — пишет он, — два слова, из которых одно означает множество, другое — возраст»¹ (ср. русские: молодежь — молодость). Затем пе­реходит к синонимам и анализирует различия смыслов пар латин­ских синонимов deest и abest (оба означают отсутствие, нехватку и т.п., но первое имеет положительную коннотацию, а второе — отрицательную), а также репа и malum. Он также обращает внима­ние на переносные значения слов, точнее на то, что слова, между которыми нет на первый взгляд ничего общего, могут оказаться синонимичными в определенных контекстах {recipto — promitto): «Когда действительно мы говорим recipio libi hoc, мы ничего дру­гого не хотим сказать этим, кроме как promitto»¹.

Бруни отмечает, что работы многих греческих авторов изоби­луют образными, «крылатыми» выражениями, заимствованными из произведений предшественников и заключающими в себе оп­ределенные обобщения и скрытый смысл. «Кто не усердствовал в обильном и разнообразном чтении самых различных писателей, — заявляет он, — с легкостью впадает в ошибку и плохо понимает то, что надлежит перевести»³.

Таким образом, первое требование к переводчику относится к тому аспекту перевода, который определяется как герменевти­ческий и заключается в полном понимании системы смыслов оригинального текста.

Второе требование касается порождения текста на языке пе-Ревода. Бруни настаивает на том, что переводчик «должен владеть

' Opere letterarie e politiche di Leonardo Bruni. P. 155.

² Ibid. P. 157.

³ Ibid.

101

языком, на который он хочет переводить, так хорошо, чтобы не­которым образом господствовать в нем и иметь его весь в своей власти. Так, чтобы, подыскивая при переводе соответствующее слово, он не уподоблялся бы нищему в поисках подаяния и не прибегал бы к заимствованию или не оставлял бы слово на гре­ческом языке из-за незнания латинского языка, он должен точно знать смысл и природу слов, чтобы не говорить modicusвместо parvus, iuventusвместо iuventa, fortitudoвместо robor, bellumвместо prelium, urbsвместо civitas. Сверх того, он должен уметь различать между diligere и amare, между eligere и expetere, между сиреге и optare, между persuadere и perorare, между recipere и promitere, между expostulare и conquere и между другими, можно сказать, бесчисленными словами подобного рода»'. Но от переводчика требуется не только знание смысла слов латинского языка, не только умение различать все оттенки значений многочисленных синонимов. Переводчик «не должен быть несведущим в общепри­нятых нормах речи, используемых лучшими писателями. И когда он пишет, он должен их имитировать и избегать неологизмов, особенно несоответствующих и грубых»².

Таким образом, Бруни призывает переводчиков в поиске форм выражения обращаться к лучшим образцам словесности на языке перевода. Именно там могут быть найдены модели для кон­струирования текста перевода, который должен непременно соот­ветствовать общепринятым нормам речи.

К наиболее грубым ошибкам в порождении высказываний на языке перевода, как мы видим, Бруни относит злоупотребление неологизмами, заимствованными из текста оригинала. Критикуя во второй части трактата неумелого переводчика, Бруни доста­точно подробно рассматривает примеры неумелого использова­ния лексики. «Что же следовало бы теперь сказать о словах, ос­тавленных на греческом языке, которые столь многочисленны, что кажется, будто перевод этого субъекта является, так сказать, полугреческим»³, — восклицает он и добавляет: «Однако нет ни­чего, что говорилось бы на греческом и не могло бы выразиться на латыни»⁴. Эта мысль интересна для понимания проблемы пе-реводимости. В самом деле, если полагать, что язык перевода способен передать все, что может быть выражено на языке ори­гинала, то вопрос о переводимости решается Бруни однозначно в пользу перевода. Такая позиция свидетельствует о том, что автор трактата оценивает латинский язык по уровню выразительности

¹ Opere letterarie e politiche di Leonardo Bruni. P. 159.

² Ibid.

³ Ibid. P. 191.

⁴ Ibid.

102

наравне с греческим. Интересно, что вопрос о переводимости ре­шается Бруни лишь в отношении определенной пары языков, что, пожалуй, более верно, чем общие рассуждения о переводи-мости вообще. В истории перевода известно немало высказыва­ний о том, что тот или иной язык успешней переводит другие языки. Об этом говорили немецкие и русские писатели и фило­софы еще в XIX в. В наше время об этом писал Жорж Мунен. Он полагал, что легче переводит тот язык, который смог впитать в себя больший объем когнитивного опыта разных человеческих цивилизаций.

Бруни подчеркивает, что не принимает во внимание те ино­странные слова, которые не имеют своих точных эквивалентов в латинском языке. Он прекрасно понимает, что это является объек­тивным фактом асимметрии лексических систем любой пары язы­ков, в том числе и таких, как греческий и латинский. Его возму­щает злоупотребление греческими формами тогда, когда в латин­ском языке имеются точные эквиваленты: «Оставлять на греческом языке слова, для которых у нас есть отличные эквиваленты, — это признак величайшего невежества. Почему, например, politici ты оставляешь мне на греческом лоХиеих, в то время как ты мог бы и должен был бы сказать латинскими словами respublicaì По­чему в тысяче мест ты ставишь oligarchia, и democratia, и arìsto-cratia, оскорбляя слух аудитории столь неупотребительными и неизвестными названиями, в то время как для всех них у нас, на латыни, есть превосходные и употребительные слова? Наши ла­тиняне, в самом деле, для этих трех терминов сказали бы раисо-rum potentia — власть меньшинства, popularis status — народное го­сударство, optimorum gubernatio — правительство {правление) опти-матов»¹.

Но Бруни интересуют не только лексические аспекты пере­вода. Он обращается к такой категории, как гармония текста, иначе говоря, затрагивает вопросы стилистики. Тем самым значи­тельно расширяется его представление о единице перевода. Бру­ни пишет, что переводчику «необходимо обладать слухом и его [автора] проницательностью, чтобы не погубить и не расстроить того, что было сказано в изысканной и гармоничной манере»². Он отмечает, что у каждого автора — своя манера письма, свой ^стиль, слог. И переводчик должен непременно почувствовать и Попытаться передать эту индивидуальность. Бруни приводит при­зеры разных стилей известных писателей: Цицерону свойственны величественность и многоречивость, Саллюстию — сдержанность

¹ Opere letterarie e politiche di Leonardo Bruni.

² Ibid. P. 159.
и краткость, Ливию — несколько шероховатая велеречивость. Он требует от переводчика следовать стилю автора оригинала: «По­этому, если он будет переводить из Цицерона, он не сможет обойтись без того, чтобы передать его столь пространные, бога­тые и изобилующие разнообразием периоды, вплоть до последнего фразеологического оборота, то с ускорением, то с замедлением. Если он будет переводить Саллюстия, ему будет необходимо оце­нить почти каждое слово и быть очень точным и скрупулезным и для этого быть в определенной мере сжатым и лаконичным»¹.

Но есть и еще один аспект перевода, на который Бруни об­ращает внимание, — это ритмический рисунок речевого произве­дения. Автор трактата справедливо отмечает, что очень трудно переводить произведения, которые в оригинале написаны в рит­мической и изысканной манере. Он показывает, как следует пере­водить ритмическую прозу: «Необходимо продвигаться по членам (предложения), по вводным словам, по периодам и заботиться о том, чтобы предложение вышло в конце концов хорошо постро­енным и связным»².

Таким образом, для Бруни верность перевода заключается в точной передаче не только смысла подлинника, но и его формы, и чем замысловатей эта форма, тем сложнее задача переводчика. Форма же состоит не только в определенном ритмическом ри­сунке. Бруни говорит о необходимости сохранения в переводе всех «украшений» речи. Украшения же он делит на две группы: украшения слов и украшения мыслей. Первые составляют больше трудностей для переводчика, так как построены главным образом на фонетической гармонии слов языка оригинала. Бруни сознает, что при переходе к другому языку подобной гармонии достичь сложно. Что же касается украшений мыслей — образных выраже­ний, фигур речи и прочих риторических приемов, то они обяза­тельно должны быть восприняты переводчиком и сохранены им в переведенном тексте, в противном случае изящный текст ориги­нала превращается в топорный и грубый текст перевода.

Бруни формулирует общее правило хорошего перевода, так сказать, от противного, показывая, какие ошибки в переводе не­допустимы: «В общем, изъяны переводчика состоят в следующем: или в плохом понимании того, что надлежит перевести, или в скверном его изложении, или же в представлении не точным, не изящным и беспорядочным того, что первым автором было изло­жено точным и изысканным образом. В действительности любой, кто, не обладая литературными познаниями, позволяющими ему

¹ Opere letterarie e politiche di Leonardo Bruni. P. 161.

² Ibid. P. 163.

104

избежать всех этих недостатков, берется переводить, по праву заслуживает порицания и осуждения — и потому, что вводит чи­тателей в разнообразные заблуждения, подменяя одно другим, и потому, что принижает величие первого автора, выставляя его в смешном свете и бездарным»¹.

§ 2. Критика Французской академии

В 1635 г. во Франции выходит в свет речь одного из первых 17 членов Французской академии Клода-Гаспара Баше де Мези-риака «О переводе», в которой критическому анализу подвергает­ся лучшая переводческая работа XVI в. — перевод Жака Амио «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха. В речи Баше де Мези-риака переводческая критика получает свое дальнейшее развитие. Она приобретает определенную системность. Баше де Мезириак последовательно строит свои критические рассуждения вокруг так называемых правил перевода, сформулированных им следующим образом: «Я полагаю за правило, которое никакой здравомысля­щий человек не может поставить под сомнение: если кто-либо надеется на похвалы, коих достоин верный перевод, он должен с точностью соблюдать следующие три положения: ничего не до­бавлять к тому, что сказал его Автор, ничего не сокращать и не вносить никаких изменений, способных исказить смысл. Те, кто нарушают даже одно из этих трех предписаний, заслуживают по­рицаний, хотя и в разной степени. Ведь тот, кто грешит пропус­ками, демонстрирует небрежность и невнимательность более, чем лукавство. Кто изменяет и выдает одну вещь за другую, показы­вает свое невежество и то, что он недостаточно хорошо понимает предмет, рассматриваемый Автором, или язык, на котором тот пишет. Но тот, кто добавляет что-либо не к месту, преисполнен высокомерия и дерзости»².

Таким образом, Баше де Мезириак выводит три основные требования к верности перевода, имеющие, правда, разную сте­пень строгости: в переводе не должно быть ни пропусков, ни из­менений, ни добавлений.

Данное предписание филолога XVII в. на первый взгляд мо­жет показаться бесконечно устаревшим: автор трактата будто пы­тается вновь вернуть нас в лоно буквального перевода, от которо­го давно отказалось большинство переводчиков художественной литературы. Ведь современная теория переводческих преобразова­ний, сложившаяся к 50-м годам XX столетия, в качестве главных

¹ Opere letterarie e politiche di Leonardo Bruni. P. 159.

² Bachet de Méziriac C.-G. Op. cit. P. 8—9 (перевод мой. — Н.Г.).

типов не только допустимых, но и необходимых, т.е. обоснован­ных, переводческих трансформаций называет именно опущения, замены, добавления и перестановки¹.

Но в то же время трактат Баше де Мезириака вовсе не утра­тил своей актуальности. Более того, он мог бы составить основу современной типологии переводческих ошибок, «предательств» переводчика по отношению к автору оригинала и к читателю тек­ста перевода.

Обратимся к самому большому, по мнению автора трактата, греху переводчика, а именно к добавлениям. Баше де Мезириак уточняет: недопустимы пустые добавления (additions superflues), «которые на самом деле не вредят смыслу, но и ничему не слу­жат, так как не придают речи ни больше красоты, ни больше яс­ности»². Автор критического трактата признает, что в некоторых случаях переводческие комментарии бывают уместны. «Я не хочу отрицать, — пишет он, — что среди этих выражений встречаются полезные, почти необходимые, так как они содержат истинные разъяснения некоторых греческих слов или же некоторых темных мест. Так, там, где в своем переводе он вынужден оставлять гре­ческие слова Pityocamptes, Cybernesia, Dipnophores, я полагаю, что очень хорошо, когда он разъясняет: "тот, кто изгибает сосновые доски", "то есть праздник капитанов кораблей''»³ и пр. Следова­тельно, критические замечания не имеют абсолютного характера, они направлены против злоупотребления тем или иным перевод­ческим приемом.

Баше де Мезириак высказывает весьма интересную для свое­го времени мысль о месте переводческих комментариев в тексте, если без них никак нельзя обойтись: «Какими бы полезными ни были данные выражения, я не могу допустить, чтобы они вклю­чались в текст. На мой взгляд, достаточно, чтобы они были раз­мещены на полях, или же в каком-либо другом месте как приме­чания, или же, если это совсем необходимо, были напечатаны другим шрифтом, чтобы отличаться от собственных слов автора»⁴. Критика отличает бережное отношение к классическому насле­дию и ответственность перед потомками. Он убежден, что потом­кам книги античных авторов должны быть донесены в переводе в той же чистоте, в какой они дошли до его современников. «Уче­ные знают, — продолжает он, — что ничто не открывает так ши­роко дверь искажениям в добрых старых книгах, как внесение в них добавлений без каких бы то ни было оговорок»⁵.

¹ См., напр., работы Я.И. Рецкера, Л.С. Бархударова, А.Д. Швейцера и др.

² Backet de Méziriac C.-G. Op. cit. P. 9.

³ Ibid. P. 15.

⁴ Idid. P. 16.

⁵ Ibid.

106

Критическое сочинение Баше де Мезириака построено на анализе одного перевода, в котором его возмутила именно «пере­водческая отсебятина». Баше де Мезириак в значительно мень­шей степени был склонен критиковать опущения и даже замены, искажающие смысл оригинального произведения. Но произошло это потому, что в переводе Амио, по оценке автора трактата, их было не так много.

Таким образом, из трактата Баше де Мезириака следует, что переводческие ошибки состоят в необоснованном и неуместном использовании тех или иных приемов преобразования текста оригинала.

Подобный подход к оценке переводческих ошибок представ­ляется вполне состоятельным. В то же время в нем можно увидеть некоторую односторонность, легко объяснимую, если вспомнить, что трактат написан в период, когда в переводе господствовала идеология «прекрасных неверных». Объект критики — Жак Амио, творивший веком раньше, — не имел к ней непосредственного отношения. Но свои корни идеология «прекрасных неверных» видела именно в переводческом кредо «принца переводчиков» XVI в.

В XVI в. взгляды на перевод были иными. Достаточно вспом­нить трактат Этьена Доле «О способе хорошо переводить с одно­го языка на другой», опубликованный в 1540 г., основной пафос которого именно в отказе от дословности. По мнению Доле, пе­реводчики должны стремиться передать смысл речений автора, не боясь преобразовывать текст оригинала. Переводить слово за сло­вом, не предпринимая никаких трансформаций, не изменяя по­рядка слов, не производя лексических и грамматических замен, не устраняя избыточных и не добавляя необходимых, с точки зрения норм языка перевода, элементов, — такое же предатель­ство, как и переводческие вольности.

Но Доле в XVI в., как и Баше де Мезириак в XVII, призывает переводчиков к осторожности в преобразовании текста. Достаточ­но вспомнить его замечание о том, что необходимое во всяком хорошем переводе изменение порядка слов должно осуществляться в разумных пределах, осторожно, что совершенный предрассудок, глупость и невежество начинать перевод с концовки.

Таким образом, ошибки переводчика, которые могут квалифи­цироваться как «предательства», состоят не в том, чтобы внести в текст перевода те или иные изменения (замены, опущения, до­бавления, перестановки) по сравнению с текстом оригинала, и не в том, чтобы не предпринимать трансформаций (замен, опущений, Добавлений, перестановок) там, где они необходимы.

При таком подходе к оценке переводческой верности основ­ным критерием оказывается целесообразность решений, принятых

107

переводчиком. Именно эти решения, их обоснованность или, на­против, ошибочность и составляют единственный объект пере­водческой критики.

Трактаты Бруни, Доле, Баше де Мезириака имеют определен­ную теоретическую ценность и сегодня, так как позволяют пред­ставить переводческую критику в структурированном виде, как типологию переводческих ошибок или, точнее, причин перевод­ческих «предательств». Первоначально все переводческие ошибки могут быть разделены на две большие группы. В основе этого де­ления лежит различие двух аспектов переводческой деятельности: восприятия, т.е. понимания оригинального текста, — это герме­невтический аспект перевода, и воспроизведения, т.е. порожде­ния текста перевода, составляющего трансформационный аспект перевода.

Типология причин переводческих ошибок может быть пред­ставлена в следующем виде.

Причины ошибок восприятия:

1. 
   Недостаточное владение языком оригинала.
   
2. 
   Недостаточный когнитивный опыт (слабый уровень индивиду­
   ального познания окружающей действительности).
   
3. 
   Невнимательное отношение к тексту:
   

• 
  непонимание того, что автор говорит о предмете;
  

• 
  неумение различить, чем стиль данного автора отличается от
  стиля других писателей, создающих литературные произведе­
  ния на языке оригинала.
  

Причины ошибок в порождении переводного текста:

1.Недостаточное знание системы языка перевода:

• 
  неумение найти семантически наиболее точный эквивалент;
  

• 
  неумение выбрать наиболее уместный эквивалент с точки зре­
  ния оценочных коннотаций, стилистики и истории языка и
  общества;
  

2.Незнание законов построения высказываний на языке перевода:

• 
  незнание закономерностей речевой коммуникации или пре­
  небрежение ими;
  

• 
  незнание законов ритмической организации текста.
  

Разумеется, все причины ошибок, представленные в данной типологии, взаимосвязаны, так как касаются одной языковой личности — переводчика, его знаний и компетенции, его психи­ки. Но подобное расчлененное представление переводческих ошибок кажется продуктивным как для переводческой критики, т.е. объективной, насколько это возможно, оценки переводческого труда, так и для обучения переводу, когда каждая переводческая ошибка должна с необходимостью найти свою причину.

108

Глава 6 ПЕРЕВОД И СЛОВЕСНОСТЬ

В конце XVIII в. Иоганн Готфрид Гердер, ратуя за самобыт­ность языка и литературы, называет перевод в качестве причины «порчи» национального языка. Привнеся в образ некоторую долю эротизма, он сравнивает национальный язык до того, как на него начинают переводить, с юной девственницей, еще не задумываю­щейся о том плоде, который появится на свет в результате сме­шения кровей. Речь на таком языке чиста и непорочна, она — точное отражение характера своего народа. Даже если она бедна, капризна и непоследовательна, она есть отражение исконно на­циональной культуры¹.

Характер воздействия переводческой деятельности на состоя­ние переводящего языка обсуждался в течение предшествующих двух тысяч лет неоднократно. Наиболее горячие споры велись обычно в те периоды, когда тот или иной национальный язык оказывался «на переломе», когда общество наиболее отчетливо ощущало необходимость осознания выразительных возможностей своего языка. В России после петровских реформ, которые вместе с новым знанием принесли из-за границы массу иноязычных за­имствований, начинается нормализаторская деятельность М.В. Ло­моносова, В.К. Тредиаковского и А.П. Сумарокова по освобожде­нию русского языка от чужих форм, появившихся в результате бурной переводческой деятельности. Жаркие дискуссии между «шишковистами» и «карамзинистами» показывают, насколько различным может быть взгляд на перспективы развития языка, на его выразительные потенции, на пути совершенствования языка и словесности. Пушкин обвиняет иностранную, в частности фран­цузскую, словесность, пришедшую в Россию через переводы и подражания, в том, что она тормозит ход русской словесности.

В Германии книгой книг, заложившей основы современного немецкого языка, считается версия Библии, подготовленная Мар­тином Лютером в XVI в., т.е. не что иное, как перевод. В Англии такой книгой считается «Библия Короля Якова» — один из ше-Девров библейского перевода, главная книга англичан, благодаря которой они получили свой язык.

Во Франции переломным периодом для французского языка и французской словесности оказался XVI в., когда после Ордонан­са короля Франциска I, который «первым в своем благородном Королевстве вернул всем наукам и искусствам их древнее досто-

' См.: Bennati A. L'épreuve de l'étranger. Paris, 1984. P. 67.

109

fr

инство»¹, французский язык стал последовательно вытеснять ла­тынь из сферы государственного управления, права, а также на­уки и литературы. В первой половине XVI в. литература на ново­латинском языке постепенно вытесняется литературой на фран­цузском. Новые функции молодого французского языка потребо­вали от гуманистов того времени осознания выразительных воз­можностей языка, его способности полностью заменить собой ла­тынь, а также поиска путей его развития и совершенствования.

Среди самых видных литераторов, создававших произведения на французском языке, были Франсуа Рабле и Клеман Маро. Книги Рабле, хорошо известного своим языкотворчеством, оказа­лись истинной эпопеей французской речи. Рабле пытался дока­зать, что народный язык вовсе не презренный, ни к чему не при­годный, варварский и подлый. Напротив, утверждал он, это старые латинские слова заплесневелы и лишены ясности.

Клеман Маро, придворный поэт короля Франциска I, изоб­ретая новые глаголы, также стремился придать французскому языку живописность. Он переводил на французский язык псал­мы, а для оттачивания своего стиля перефразировал по-француз­ски стихи латинских поэтов. Если такое межъязыковое перефра­зирование нельзя назвать собственно переводом, то во всяком случае в нем можно усмотреть действия, присущие переводу, а именно расшифровку смыслов и систем образов исходных поэти­ческих произведений, поиск в ином языке наиболее живописных средств художественного выражения. Подобное перефразирова­ние имеет давнюю историю и восходит к римским писателям. Достаточно вспомнить того же Цицерона, перелагавшего речи греческих ораторов не как переводчик, а как оратор. Почитатели таланта Маро и его последователи — поэты и переводчики — объединились в так называемую «маротическую школу». Один из них — Тома Себилле, автор трактата «Французское поэтическое искусство» (1548). Опираясь на опыт Маро, он в одной из глав трактата, специально посвященной переводу, приравнивает пере­вод к поэтическому искусству и восхваляет его как один из спосо­бов обогащения национального языка и национальной литерату­ры. Его перевод трагедии Еврипида «Ифигения», опубликованный в 1549 г., стал важной вехой в развитии французской драматургии.

Однако такой точки зрения на перевод и его роль в обогащении национального языка и национальной литературы придерживались не все литераторы той эпохи. Молодые поэты, объединившиеся в литературную школу, получившую позднее (1556) название «Плея-

¹ Дю Белле Ж. Защита и прославление французского языка // Эстетика Ре­нессанса. Т. 2. М., 1981. С. 240.

110

да», полагали, что перевод, напротив, тормозил развитие француз­ской литературы. В 1549 г. вышел в свет трактат поэта и теоретика «Плеяды» Жоашена Дю Белле (1522—1560) «Защита и прославле­ние французского языка».