Летний сборник (Стихи, рассказы, очерки) _ Составители: М.Е. Сборник (Стихи, рассказы, очерки) Москва Российское общество медиковлитераторов 1998 ббк 56. 14 Удк 616. 89085. 815 Издание осуществлено за счет средств
 Скачать 93.49 Kb.
|
На дне рекиПамяти отца В мои одиннадцать лет папа показал мне затопленный город, в котором начиналось его детство. Стоял один из тех пасмурных июльских дней, которые бывают на Волге, когда тучи плотно затягивают небо, но внизу под тучами разлито слабое свечение: кажется, что светятся земля и вода. В те дни ремонтировали ГЭС, и из водохранилища спустили воду - в большем объеме, чем когда-либо. У меня в то время шла смена в пионерском лагере Клуба Юных Моряков, расположенном на берегу водохранилища. По случаю холодов на несколько дней меня забирали домой, а в то утро папа отвез меня обратно в лагерь, с сетками яблок и конфет для всего отряда, а потом, в то же утро, вернулся за мной. (Так подробно объясняю это потому, что должно было случиться нечто очень серьезное для того, чтобы он вернулся в то же утро). Папа вернулся взволнованным и немного растерянным. Он ничего мне не объяснил, только попросил надеть самую крепкую обувь из того, что у меня было, и поговорил с начальником лагеря. Японяла, что меня отпускают на неограниченный срок. И мы пошли. Забегая вперед, скажу, что мой отец родился в городе Ставрополе-на-Волге, основанном в 18 веке и ушедшем под воду в 1955 году. Девятилетним мальчиком, в Гражданскую войну, после смерти матери, папа, убежав из детского дома, ночью, в трюме случайного парохода, уплыл из Ставрополя вниз по Волге в неизвестность. Когда более сорока лет спустя, в начале 70-х, папа вернулся на родину, от Ставрополя осталось несколько улиц, перевезенных на новое место. (Деревянные дома Ставрополя разбирались и перевозились на холм над Волгой, каменные здания также разбирались, но часть из них была взорвана). Яродилась в городе, который назывался уже иначе… и город мой был для меня изначален и вечен, а город на дне реки - нереально древен, как, скажем, каменный век. Само водохранилище, Жигулевское Море (одиннадцать километров в ширину возле Тольятти, линия воды сливается с горизонтом) было вечным и изначальным. Так вот, стоял один из тех дней, когда кажется, что светятся земля и вода. Мы шли по дну, и даже на глубине, далеко от берега (песок сохнет быстро) ноги не проваливались, только слегка пружинило под ногами. Безводное пространство было большим. Очень долго, километра полтора, песок сохранял ребристость от волн, но дальше этой ребристости, кажется, уже не было: в самом Ставрополе ее не помню. Ила тоже не помню. Цвет песка в районе подводного города менялся: он был с тем же рыжим оттенком, что и обрывистые волжские берега, но - нежнее, светлее, крупнее и чище, чем песок у берега. В этом светлом песке, в его светлоте, рыжий оттенок обычных волжских берегов скорее не присутствовал, а просвечивал - как-то оранжево-изнутри, как мякоть плода. Возможно, это был эффект особого свечения, характерного для некоторых пасмурных дней, может быть, это особый эффект памяти; а впрочем, выше по течению была Уса - река с белыми берегами, вдруг каким-нибудь подводным течением песок приносило оттуда. Метрах в ста от берега и дальше, на всем пространстве, встречались небольшие лужи с тяжелыми облаками в них и крупной живой рыбой (должно быть, вода уходила медленно, и рыба успела уйти в низины; мы почти не встретили дохлой рыбы в тот день). Более всего поразили меня огромные, больше папиной ладони, перламутровые ракушки-беззубки: их было невероятно много, они влажно сияли, некоторые были приоткрыты. Две-три у нас на глазах ввинтились в сырой песок. Ставрополь же меня разочаровал. Когда мы порядочно отошли от берега, папа рассказал, куда мы идем, и, видимо, я ожидала увидеть нечто вроде града Китежа. На самом деле все оказалось неожиданно просто: города не было. По моему тогдашнему мнению, хорошо сохранились только останки взорванного храма - по ним можно было установить безошибочно его размеры, даже определить, где был вход. Храм был единственным, что я увидела самостоятельно. Он запомнился как груды черепков (похожих на черепки битых глиняных горшков), разложенных на песке таким образом, что они очерчивали контуры здания. Папа сказал, что за 18 лет Волга нанесла слой песка больше метра и то, что лежит черепками на поверхности, корнями уходит внутрь. Но были и другие ориентиры. Так же элементарно, как я - контуры церкви, папа определял другие здания. Их признаки были бледны, я различала их, только когда на них показывал папа, и почти сразу теряла из виду. Папа же четко их видел. С его слов я запомнила площадь перед храмом, базарную площадь, улицу, на которой стоял их дом и один из домов, в котором они временно жили (другой дом находился под водой). Папа водил меня по улицам и рассказывал об этом, уже не существующем городе, так конкретно, что я увидела город его глазами. Не хочется называть это своего рода сеансом гипноза (хотя по сути и технике оно приближается именно к этому), хотелось бы назвать происшедшее тогда другим словом, более человечным, но я не могу найти его. Папа, без сомнения, был в особом состоянии сознания, когда ходил со мной в своем отглаженном, строгом костюме цвета антрацита и шляпе по улицам Ставрополя и рассказывал о каждом встреченном доме так подробно, как можно говорить только о том, что видишь перед глазами. Я и запомнила дома, площади и улицы так, как если бы увидела их тогда. Не помню слов, которыми папа говорил о городе (мне теперь кажется, что он вообще молчал, а дома возникали сами собой) - помню город. Подчеркиваю, что запомнила город так, как если бы действительно увидела его в тот день - с множеством подробностей, особенностей, дефектов - то есть всем тем, что не передается при рассказе. Долгие годы, вспоминая подводный город, я полагала такого рода знание в большей степени плодом собственного воображения, однако недавно поняла, что произошел своеобразный феномен. Недавно, уже после того, как не стало отца, тольяттинское издание впервые опубликовало исторический архив - старые фотоснимки Ставрополя. Я узнала улицы, на которых мы были с отцом; причем совпали того рода подробности, которые, казалось бы, невозможно передать рассказом. Полагаю, что этому феномену можно дать клиническое объяснение, но не хочется это делать - по той же причине, по которой не хочется анатомировать красоту, когда она совершенна. В пионерлагерь мы вернулись в тот день только для того, чтобы забрать вещи, так как воду спустили на несколько дней и мы решили провести эти дни, путешествуя по местам, откуда ушла вода. Но последующие дни я помню хуже. Говоря вообще, воспоминание всегда начинается с какой-то незначительной детали, будь то подробность запаха, звука или цвета. Для меня тот день почему-то вспоминается с песка, он - это та легкость, которая предшествует полету или погружению. Проще всего вспомнить его цвет, фактуру, степень влажности, затем - рисунок на нем, ракушек, лужи, рыб и черепки взорванной и затянутой церкви (особенно много ракушек было на развалинах храма и внутри его), потом - нас с папой. А дальше - всё перечисленное становится нереальным, зато полнокровную реальность приобретает город, а этот, особого цвета песок, тихий и сочный, и отраженные в неглубоких лужах облака, и медленные рыбы, и ракушки-беззубки, и отливающие красноватым руины храма сквозят сквозь дома, дощатые тротуары и булыжник мостовых призрачно, как своего рода пророчество. И только иногда, чуть отчетливее, чем остальное, вновь проступает песок с перламутровыми раковинами - на улицах, на площади, в развалинах, везде… и я снова удивляюсь, что их было так много. Кстати сказать, мы с папой были заядлыми, хотя и не слишком удачливыми рыбаками. Тот год как раз приходился на года разгара нашего рыболовства. Но ни папе, ни мне не пришла в тот день мысль подобрать живую рыбу в лужах - словно та рыба, как сами лужи, песок, развалины или облака - принадлежала подводному городу... Думаю, что что-то в моей жизни непоправимо изменилось бы, если бы в тот день мы попутно набрали там рыбы. Январь - декабрь 1997 г. Игнатий Журавлев (Москва) |