реферат. Максимову Максиму исследовательская работа.. Святитель Иннокентий Вениаминов и алеуты

• Название: Святитель Иннокентий Вениаминов и алеуты
• Анкор: реферат
• Дата: 13.04.2022
• Размер: 1.86 Mb.
• Имя файла: Максимову Максиму исследовательская работа..docx
• Тип: Исследовательская работа; #468450
• страница: 9 из 22

V. Обычаи

Обычаи нынешних алеутов есть смесь их прежних обычаев с обычаями русских, или, по крайней мере, они придерживаются тех и других; а потому, описывая обычаи алеутов, я буду говорить о тех и о других. Но должно признаться, что при всем моем старании узнать все их прежние обычаи, я не мог вполне достигнуть этого: их излишняя застенчивость и стыдливость рассказывать то, что ныне для них самих кажется или смешным или непристойным, – тому причиною. Впрочем, то, что я не мог узнать, касается более того, что и в самом деле непристойно или слишком мелочно.

Лишь только женщина в первый раз почувствует, что она беременна, то тотчас должна дать знать об этом своей матери, или какой-нибудь родственнице-старухе, которая, разумеется, если смыслит, учит ее, как поступать во время беременности, чего есть и чего не есть, куда ходить и как ходить и проч. Из числа таковых, весьма многих и пустых и часто вредных для здоровья, советов и наставлений, заслуживает внимания одно их замечание, что если женщина хочет, чтобы дитя ее, которое она носит, было похоже на отца, или на кого-нибудь из родственников, то всегда, когда только ест или пьет, должна в это время воображать о том человеке.

Чрез два месяца беременности, бабки, по временам, правят брюхо у будущей роженицы, и чем далее, тем чаще. Во время родов заботятся более о матери, чем о дитяти. Лишь только роженица разрешится от бремени, тотчас ее садят на кукорки, отнюдь не позволяя ей ни лечь, ни сесть, надлежащим образом; до очищения последом наклоняют ее назад и правят живот, или, как они говорят, собирают рода. По совершенном же разрешении от бремени, роженицу опоясывают поясом или полотенцем по животу, и перенеся с прежнего места на другое, садят ее в таком же положении; а чтобы она не могла ни сесть и ни лечь, ее окладывают с боков и сзади чем-нибудь. В этом положении она должна пробыть четверо суток. На пятый день ее обмывают и потом позволяют ей лечь, или сесть; но не иначе как с тем, чтобы ни в каком положении не протягивать ног. В первые пять дней, в каждые сутки правят брюхо или собирают рода роженицы, а потом, по два раза в неделю, правят и моют. Худое собирание или повреждение родов, по их мнению, бывает причиной того, что женщина, родивши один раз, более никогда не рождает и всегда страдает нутренностью. Таковые последствия видны весьма на многих; но, как говорил один доктор, совсем не от того, что они худо правят, а от того именно, что правят.

До сорока дней роженица считается нечистою, и ей не позволяют касаться ни до чего съестного, и как можно реже видеть мужчин.

Несчастные роды, т. е. когда роженица долго не может разрешиться от бремени, считались верным знаком ее неверности; а если при этом случае рожденное дитя, по несчастию, непохоже еще на своего отца, то это бывало и бывает главною причиною семейного несогласия, а прежде было поводом разводов, или бесчеловечного наказания жены ⁸².

Новорожденного младенца принимают на свое попечение другие бабки, коих обыкновенно бывало и бывает не по одной. Завязав пупок, как следует, они омывают и согревают его под паркою на жиринке. После того правят ему брюшко, или, как они говорят, собирают все его внутренние части к надлежащему месту. Грудью начинают кормить младенца не прежде, как он выблюет из желудка нечистоту, которою он, по их мнению, питался в утробе своей матери; а чтобы он извергнул из себя эту нечистоту, то бабки кладут ему палец в рот. Оставшаяся же нечистота в младенце впоследствии бывает причиной многих внутренних болезней, и такое дитя всегда будет слабо телесными силами.

Для сохранения и поправления здоровья как роженицы, так и новорожденного, они употребляют разные декокты, приготовляемые из трав и кореньев, им известных.

Каждому новорожденному дитяти давалось имя, родовое со стороны отца или матери, а иногда и оба вместе. Всякое имя, какое бы оно ни было, непременно означало что-нибудь, например, или военный подвиг какого-нибудь его предка, или его удальство, или какой-нибудь бывший случай с кем-нибудь из его родственников и проч. Например, (слова на местном наречии), т. е. обессилил зверя; (слова на местном наречии), т. е. обессилил войско; или (слова на местном наречии), т. е. обманут мащиком (чучелою); и проч. Но не всякий имел, или мог иметь собственное имя, напр., один отец именовался (слово на местном наречии), (волна), сын его назывался (слова на местном наречии), а дочь (слова на местном наречии), т. е. как бы вич или вна.

Давать имя предоставлялось всегда дедушке с отцовской или материнской стороны; а если не было ни того, ни другого в живых, то имя давал дядя или кто-либо из родных. В последнем случае не так церемониально, и по большой части производное от отца.

Имя новорожденному давалось чрез сорок дней по рождении его и со следующей церемонией. По прошествии сорокового дня, дедушка новорожденного выходил на средину юрты или кажима, и садился на пол по обычаю. (Это знак, что он хочет говорить публично). Сказав небольшое предисловие и с учтивостью, но прося всех терпеливо выслушать его, – он начинал рассказывать историю своего рода, подвиги своих предков и то, чем они были славны, потом повествовал и о себе все, чем он отличился в своей жизни, или, что с ним случилось необыкновенного, и наконец говорил, что он в память того, или другого подвига своего, или кого-либо из предков, называет своего внука или внучку, таким то именем, напр., обессилил зверя, победил неприятеля и проч.

Сверх подобных имен многие имели и нарицательные, изображающие характер каждого, например: походку, или болезнь, или удальство его.

В нынешнее же время имена даются так же и те же, что и у русских, а прозвание остается фамильное, т. е. то, которое было присвоено предку их, принявшему св. крещение. Обыкновение же давать нарицательные имена в насмешку, или шутку, ведется и ныне; и однажды удачно данное прозвище некоторым часто остается навсегда и даже переходит к детям.

Воспитание детей обоего пола было обязанностью дяди с материной стороны, который был обязан обучать своих племянников и племянниц, с самого малолетства и до полного возраста, приготовляя вполне их к будущему роду жизни; а потому, каждый отец непременно отдавал своего сына шурину своему. За неимением же дяди обязанность воспитания лежала на самом отце. Воспитание же девушек было на попечении матери и бабушек, под главным надзором дяди.

В нынешнее же время дяди почти уже совсем не берут на себя этой обязанности воспитания, а предоставляют крестному отцу или самим родителям.

Воспитание мальчиков заключалось в том, чтобы сделать их терпеливыми во всем. (У них было в обычае, как и у колош ныне, купать детей в холодной воде, или в море, во всякое время года, с намерением укрепить их тело). Потом приучали их байдарочной езде: учили быть искусными как при отвале и привале байдары, так и управлять ею при сильных бурунах; наставляли, как должно спасать себя и других в опасных случаях и особенно – как быть искусными в промыслах и военном деле. Домоводство же вообще почти не входило в предмет учения; ибо оно, кроме постройки дома и домашней посуды, ограничивалось только тем, чтобы припасти рыбы, или упромыслить зверя для пищи, но не более; все же прочее считалось не делом мужчины. Полагали ненужным и непристойным учить мальчика мелочному домоводству. Ему назначалось другое поприще, – поприще славы.

Воспитание девушки, кроме наставлений нравственных, состояло в том, чтобы девушка умела сшить всякое платье, вышить узоры шерстью и волосом, плести ковры и корзинки, вычистить рыбу и приготовить для пищи все, что достанет муж ее; на ее попечении также лежало собирать коренья и найденные продукты и проч.; но наблюдать чистоту и обиходство домашнее считалось делом калгов, или рабов ⁸³.

Вообще родители не думали приучать детей своих трудолюбию и домоводству, говоря, что дети их не из роду калгов.

Нынешнее воспитание детей много различествует от прежнего тем, что военному искусству совсем не учат; в море, или холодной воде, не купают; да и самое искусство ездить в байдарках, быть ловким при отвале и привале и проч., далеко уступает прежнему, так что ныне уже прежних ездоков, которые бы опрокинувшись, сами собою могли поставить байдарку и сесть в нее, или искусным действием весла, не выходя из байдарки, поставить ее прямо, – весьма мало, если не сказать, что вовсе нет. Хотя у алеутов нет ныне калгов, которые бы могли заниматься домоводством, но они еще и поныне не хотят приучать детей своих трудолюбию и смотрению за домом, по слепой любви своей к ним.

Итак, если исключить из предметов учения – учение христианских обрядов и отчасти обучение грамоте немногих: то нынешнее воспитание детей нисколько не лучше прежнего, а в некоторых предметах едва ли не хуже: как напр., в искусстве промышлять зверей и проч.

Браки. Каких именно лет прежде вступали в брак, заподлинно неизвестно. Можно только сказать, что мужчине отнюдь не позволялось жениться до бороды; потому что, как они говорили, кто женится в молодости, тот скоро забудет своих родителей и променяет их на жену и на детей: т. е. будет заботиться только о них; почему и не позволяли жениться рано, чтобы дети как можно более были полезны своим родителям и родственникам. А девушка не выходила замуж ранее того, как могла быть совершенною хозяйкою.

Жених и невеста, хотя бы и хотели, но не могли вступить в брак без общего согласия своих родственников и особенно родителей и дядей своих. Мужчина, нарушившей это, долго был в ненависти у своих родственников. Но весьма часто случалось, что родители, не спрашивая жениха о том, на ком бы он хотел жениться, и даже без ведома невесты, сватали их между собою, и когда уже полагалось между ними быть браку, тогда только объявляли о том детям своим и спрашивали их желания. Жених почти никогда не смел противоречить; но желание невесты очень часто было уважаемо, потому что выбор жениха почти всегда отдавался на ее волю, а ей, с самого детства, было внушаемо, чтобы она не выходила замуж за худого алеута и тем не посрамила себя и своих родственников. О выборе невесты всегда заботились родители и родственники жениха: они старались выбирать достойную девушку и распознать ее как можно лучше; а оттого нередко дело разлаживалось даже и после сватовства.

Когда же на брак изъявлялось согласие всеми, то жених с того времени должен был год, или два, промышлять зверей в пользу родственников невесты; и если невеста была из другого селения, то он переезжал в то селение, чтобы лично показать свое удальство. Но если, по каким-либо обстоятельствам, он не мог или не хотел работать за невесту свою, то в таком случае должен был сделать богатые подарки родителям и родственникам невесты. По выполнении того или другого, жениху отдавали невесту в полную власть, но без всяких отдарков и без всяких обрядов (кроме пира и угощений). После сего он мог, или увести жену свою домой к себе, или, если бы жена его склоняла, мог даже и переселиться совсем в то селение.

Вступать в брак возбранялось только единоутробным, другое же никакое родство и никакие причины не могли быть препятствием к тому. И потому, дабы умножить род свой до того, если можно, чтобы целое селение составилось из однокровных, – невесту избирали вообще из своего рода, и преимущественно дочь родного дяди – в том предположении, что жених и невеста, как ближайшие родственники, будут любить друг друга более. Но по политическим видам, как то: для избежания вражды, или приобретения дружественных связей, они брали жен и из дальних селений и не из одного; в том мнении, что кто имеет большие родственный связи чрез супружество, того никто не смеет не только обидеть, но и огорчить. Каждый из таковых величался и был в славе, как бойкий и удалый; его воспевали поздние потомки в своих песнях или сказках; а особливо славили того, кто мог считаться прародителем многих селений.

Многоженство не воспрещалось. Но, как жена доставалась очень за дорогую цену, то по большой части имели по одной, или по две; очень же немногие имели более шести жен. Сильные и храбрые воины могли иметь и наложниц из своих калгов, т. е. пленных женщин. Дети, рожденные от невольниц, не считались уже калгами. Из всех жен и наложниц, сколько бы их ни было, всегда одна имела первенство и старшинство над всеми; она называлась (слово на местном наречии), т. е. настоящая жена, а все прочие носили название (слово на местном наречии) (жена) или (слово на местном наречии) (наложница). Первенством, или старшинством, пользовалась не первая жена, но любимейшая из всех, или чаще та, которая более рожала ⁸⁴.

По смерти одной жены всякий мог взять себе другую. Равно, по неплодству, или за неверность, муж мог прогнать жену свою, и заменить ее другою; но последнее не было во всеобшем употреблении, и это делали развратнейшие; они всегда слыли под названием (выражение на местном наречии), т. е. сердитые и прихотливые, или надменные.

Также женщине дозволялось иметь двух мужей, из коих один был главным, а другой его помощник, или, как называют русские, половинщик. Такая женщина не только не почиталась развратною, но еще славилась как бойкая и расторопная; потому что она должна была обоих мужей своих обшивать и содержать в исправности все их камлейки и байдарочные обтяжки и проч., которые обыкновенно находятся на попечении жен. Второй муж, вполне пользуясь правом мужа, должен был, наравне с первым мужем промышлять и вообще стараться о содержании жены и семейства; но он не был полным хозяином в доме. В случае же если бы помощник захотел отделиться, что он мог сделать всегда, то он имел право взять часть (но не половину) из всего того, что было в доме. Но дети всегда оставались при матери, или чаще при дяде.

Случалось, что родители еще в младенчестве детей своих назначали соединить браком; и когда они вырастали, то непременно и соединялись. Если жених умирал прежде брака, то многие из таких невест, во всю жизнь свою оставались вдовами и не выходили в замужество. Жених же всегда имел право жениться.

Вдовы, по выдержании траура, (о коем будет сказано ниже) были свободны или выйти в замужество, или уйти к отцу; вообще из них немногие оставались вдовами после смерти мужей своих.

В нынешнее же время, алеуты вступают в брак в те же годы, как и русские, и уже совсем нет обычая сватать без ведома жениха и невесты, или работать, или дарить, за невесту. Но что касается родства, то они чрезвычайно осторожны и разборчивы; впрочем, в уважение их малолюдства и как неофитам – им запрещены браки только те, кои не позволены Моисеем.

Сватовство, венчание и прочие свадебные обряды, соблюдаемые русскими простолюдинами, переходят и к алеутам; но часто бывают и исключения, так например, в бытность мою по моей обязанности на Умнаке, была подобная свадьба. Исполнив все, что требовалось, я сбирался уже отправиться обратно, как увидел одного холостого, молодого алеута, назначенного со мною ехать, я спросил его: что ж ты не женишься? И когда ты хочешь жениться? Он отвечал мне, что он еще не думал об этом и что намерен жениться тогда, как я приеду к ним опять, т. е. чрез два года. Разговор наш почти тем и кончился. Но спустя не более часа времени он приходит ко мне и просить обвенчать его. Он, в это время, успел высватать невесту и приготовиться к свадьбе. По обвенчании его я тотчас сел и поехал. Вместе со мною поехал и он провожать меня до следующего селения. Таковое скорое расставание молодых супругов нисколько не редкость; это случалось почти каждый раз и на каждом селении. Подобные разлуки продолжались нередко по два месяца и даже более.

Похороны и поминки. Всякого умершего алеута родственники его, в прежнее время, оплакивали до сорока дней, и труп его не выносили из дома более 15 дней. Спустя несколько дней бальзамировали тело умершего, т. е., вскрывали мертвого и, вынув все внутренности, вместо них набивали сухою травою и зашивали. Потом одевали его в лучшую и любимую его одежду и, спеленав как ребенка, клали в зыбку, (раму обтянутую кожею), которую сначала подвешивали в том же месте, где помер покойник, и держали еще 15 дней. В это время, каждодневно утром и вечером, родственники особенно оплакивали умершего, исчисляя все его подвиги и досужество. В 16-й день после бальзамировки, выносили тело на кладбище, и если это тоэн, то в сопровождении всех жителей того селения, и весили его в той же зыбке, в средине гроба, или памятника (слово на местном наречии), который у богатых и почетных был не иное что – как четырехугольный высокий ящик, сверху покрытый досками, на два ската, и снаружи раскрашенный разными красками; а у бедных – простая, небольшая бараборка, обставленная досками и покрытая травою и сверху заваленная землею. Таковые гробы назывались (слово на местном наречии), а беднейших и калгов клали в пещеры. Впрочем, кажется, иногда в пещеры клали и богатых, как это видно еще и ныне, по некоторым признакам. Гробы, или памятники эти, строились всегда на каком-нибудь возвышенном месте, по завещанию умершего. Повесив труп так, чтобы он не касался земли, клали с ним разные вещи, количеством по мере любви к нему родственников, или состояния его, а именно: промысловые и воинские орудия, разное платье и домашнюю посуду, из коей у всякой вещи дно выставляли.

До окончания сорока дней, родственники продолжали оплакивать умершего; а по прошествии их делали поминки как возможно знаменитее (т. е. сытнее); они состояли в том, чтобы все съестные запасы, какие только могли найтись у покойного в доме, выставить пред гостями, коими были все и каждый житель того селения, и угощать их день, два и три, т. е. до тех пор пока не истощатся все запасы. В последний день поминок, родственники умершего обдаривали гостей, на память покойного, разными вещами, которые распределяемы были, или по завещанию умершего, или по их произволению; этим совершенно оканчивались поминки по умершем и в другое время никогда не повторялись. Но родственники умершего, а если это по тоэне, то и все жители того селения, налагали на себя траур на несколько времени, который состоял в том, чтобы в это время не делать игрушек, т. е. не веселиться, и без нужды не делать того, к чему был пристрастен покойник.

Но траур жены умершего, хотя и не был продолжительнее, но очень нелегок и с большими причудами. По прошествии недели, после смерти мужа, перевязывали все ее составы рук и ног ремешками из нерпичьей шкуры с шерстью, и потом запирали ее в особой бараборке, или в том самом жилище отгораживали церелами, или рогожками, особое место, откуда не выпускали ее ни на шаг и особенно на морской берег. Во все это время она считалась нечистою, так что никто к ней, ни она ни к кому и ни к чему не могла прикоснуться; даже самую пищу, которую ей подавали, всегда искрошенною, она не могла брать голою рукою. Все извержения свои она сама зарывала в землю, в месте своего заключения. По прошествии сорока дней, она, чрез каждые двои сутки, должна была мыться, что продолжалось целую неделю; с последним омовением кончался ее собственный траур.

Тот же самый траур соблюдал и муж по жене своей, как и жена по муже; из прочих же родственников никто не подвергался оному ⁸⁵.

Женщины, услышав о смерти любимой особы, т. е., или своего дитяти, или мужа, отца, матери, брата и проч., обрезывали у себя волосы вокруг, рвали на себе платье и раздирали лучшие, любимые свои одежды, и почти в полунагом положении, начинали оплакивать их столько, сколько доставало у них терпения и силы.

Бить калгов, при похоронах и поминках, также было и у алеутов в обыкновении; но не считалось непременным, по крайней мере, в последнее время, пред прибытием русских.

Если кто хотел соблюсти этот обычай: то мог и должен был совершить его по прошествии сорока дней, т. е. во время поминок. Число закалаемых калгов было неопределенно: случалось, что закалали мужа, жену и всех их детей, вдруг, а иногда одного кого-нибудь из них, или только мужа и жену; последнее было чаще. Калги закалались, или по приказанию умершего из числа его невольников, или родственники его, по любви к нему, закалали, или душили их, сколько хотели. Но случалось, что не только родственники не били ни одного калгу своего, но и самые наследники не всегда исполняли такое жестокое и варварское завещание умерших. Из сожаления ли это делалось к несчастным калгам, или, может, было это следствием расчетов? Случалось также, что некоторые из умирающих богачей, при смерти своей, не только запрещали убивать калгов для них, но приказывали некоторых отпускать на волю и даже отправлять их на собственную их родину, снабдив их байдарками и всем нужным к пути. Но впрочем, последних было чрезвычайно мало; подобных людей, за их человеколюбие, прославляло потомство в своих песнях. Напротив того, бывали и такие варвары из богатых и почетных алеутов, которые, с печали по своем любимом сыне, или племяннике, умершем нечаянно, в утешение свое губили детей калгов, т. е., или топили в воде, или кидали с утеса, или кололи их при виде родителей, в отчаянии и безутешности которых думали найти себе утешение.

По принятии алеутами христианской веры, все подобные обычаи, противные христианству, совершенно оставлены; а делать завещаний человеколюбивых они не могут, потому что ныне никто калгов не имеет. Впрочем, есть еще несколько из алеутов таких, кои, хотя тайно и вполне, но исполняют часть супружеского траура, но не столько из боязни и опасения подвергнуться страданиям, сколько по любви.

Игрушки, или Праздники прежних алеутов были двоякие: одни торжественные и общие, а другие частные и простые.

Торжественные празднества состояли в сценических представлениях, который происходили всегда зимою и попеременно: то в том селении, то в другом, и отправлялись не иначе, как целым селением, для чего все и каждый из жителей отдавал почти все, что он имеет, особенно съестные припасы, так что всякий из них, после игрушки, непременно голодовал, в полном значении этого слова. Такая голодовка не только не поставлялась в порок, но была славна. Каждое селение, наперерыв, старалось перещеголять друг друга в изобретении сцен, искусстве представлений и богатом угощении. Игрушки, или представления, одного селения, не походили на игрушки другого. Приготовления к сему начинались очень рано, смотря по затейливости. Подобные игрушки назывались (слово на местном наречии) (представление), и на них никогда не шаманили, но именно представляли в лицах что-либо историческое из их древних событий, как то: или сражение с неприятелями, зверями, иди нападение на тех или других, или мировая и проч., а нередко, поэты их сочиняли и свои сцены. Замечательно то, что везде и во всяком представлении, у них на сцене были два лица, или лучше сказать, две чучелы, необычайной величины, сделанные из травы и одетые в лучшее платье, в средине коих действовал человек. Одно из сих лиц, называемое (слово на местном наречии) (страшилище), представляло великана, со страшным лицом и длинною бородою; а другое, называемое (слово на местном наречии) (что-то вроде дьявольщины, от слова (слово на местном наречии) (дьявол), было еще более первого и тоже со страшным лицом. Лицедеи, действующие на сцене, и также все пляшущие, всегда оказывали им предпочтение и повиновение. Но что? или кого означали эти два лица? Или с чего взяты? Никто не может сказать.

Представление происходило всегда в общей бараборе, или кажиме, где передняя половина завешивалась церелами, из-за коих лицедеи и плясуны выходили на сцену, в личинах и без личин.

По совершенном изготовлении к игрушке, посылались зазывные байдарки по селениям, приглашать гостей: приглашение не было поименно, но кто хотел и мог ехать, тот и ехал. Гости должны были приезжать на праздник, не поодиночке и не порознь, но все вдруг и вместе, и притом не ночью, а днем; потому встреча и проводы гостей всегда были торжественные.

Хозяева, едва только завидят едущих гостей, тотчас выходили все на берег и, разделясь надвое, ожидали привала гостей к берегу. Одна половина всегда состояла из молодых мужчин и женщин, и должна была встречать и принимать гостей, а другая, состоявшая из всех остальных жителей, в это время составляла хор музыкантов и певчих. Лишь только гости начинали приставать к берегу, то тотчас хор начинал свое дело, т. е., били в бубны, как можно сильнее, и пели песни, для сего случая сочиненные, продолжая музыку и пение до тех пор, пока все гости не выйдут на берег и не поместятся в шалаши, нарочно для них приготовленные, на самом берегу. И потом первенствующей хозяин, т. е. тоэн, или, за неимением его, кто-либо из почетных, произносил приветственную речь к гостям своим, в коей, выхваляя гостей и себя, старался изъяснить им свою дружбу и усердие, и что самая игрушка ими делается для того, чтобы доставить им удовольствие и угостить их и проч. Этим заключалось торжество встречи; за сим начиналось угощение в шалашах. Ко всякому шалашу, где помещались гости, приставлялись несколько молодых мужчин для прислуги.

В тот же день, или на другой, тоэн посылал сына своего, или племянника, к гостям с честью просить их к себе в общую барабору. В это время лестница, стоящая обыкновенно у входа в барабору (который всегда был сверху), отнималась совсем. На место ее, (для большего веселия и узнания ловкости гостей), делали лестницу из надутых пузырей и манщиков (или чучел) звериных, также надутых, положив их один на другой и скрепив кое-как; на концах пузырей и манщиков, прикрепляли тоненькие шестики, к коим также навязывали несколько небольших пузырей, равномерно надутых и с разными внутри побрякушками. По такой забавной лестнице мог спуститься, не упавши, только самый ловкий.

Гости, одевшись в нарядное платье, шли все вместе за посланным, который, идя впереди, показывал им дорогу и, подойдя к новопостроенной лестнице, сходил по ней в барабору первый; за ним должны были входить и гости, один по одному. Лишь только первый гость ступал на первую ступеньку, или на первый пузырь, то некоторые из мужчин били в бубны, приноравливаясь к тому, как дрожал гость, сходя по шутовской лестнице; а все прочие мужчины и женщины начинали церемониальные песни в похвалу и честь гостям, (а иногда и в насмешку им, если они неловко спускались по лестнице).

Когда все гости сойдут, или, все равно, перепадают в барабору, их садят на приготовленные места и начинаюсь угощать. После угощения начинались самые представления и пляски, в коих гости никогда не участвовали, но были только зрителями.

Среди представлений, или чаще прежде, некоторые из почетных, начиная с тоэна, выходили на сцену без маски; но в своем родовом и, разумеется, нарядном платье, изувешенном трофеями предков их, т. е. волосами, зубами, оружиями, платьем, посудою и проч., отнятыми у неприятелей, или, разными звериными костями и лоскутьями шкур и другими разными вещами, чем-либо достопамятными. Они выходили не для пляски, но для показания, или для засвидетельствования подвигов своего рода. Все же прочие, выходившие на сцену, были в различных масках и представляли в лицах все, что вздумается, например: сражение, победу, мир, ловлю зверей, и проч., имея в руках оружия, или какие-либо вещи, приличные представлению. Некоторые из удалых и ловких, представляя сражение, старались сделать это как можно натуральнее и для этого они запасались небольшими пузырями с нерпичьею кровью, искусно подвязав их под паркою, в известном друг другу месте; во время же представления они кололи в то место, и кровь лилась в виду зрителей. При воинских сценах, два, не сходившие со сцены лица, великаны, всегда представляли предводителей.

Во все время представлений, бубны и песни не умолкали, изменяясь только по роду представлений.

Таковые представления продолжались по нескольку дней и вообще до тех пор, пока не кончались все их приготовленные пьесы, или сцены. По окончании каждого представления, обыкновенно следовали угощения, как и пред началом. Наконец, в заключение всего, гостей обдаривали своими произведениями. Все вообще старались угощать – как можно сытнее, и обдаривать – щедрее.

Проводы гостей были с тою же церемониею, как и встреча. Если хозяева были уверены, что гости их остались довольны их угощением и, особенно, искусством представлений, то это для них было величайшею наградою и славою, несмотря, что сами оставались после этого нищими. Хоть голоден, да славен! Видно: что слава для всех милее всего.

Частные или простые игрушки, называемые (слово на местном наречии), веселие, были и могут быть во всякое время; но не иначе, как только тогда, когда были приезжие нечаянные гости. Они состояли единственно в попеременном пении песен и плясании хозяев и гостей, и более ни в чем. Здесь гостей встречали без всяких церемоний и принимали в барабору, без парадной лестницы. Когда соберутся гости, их садили всех вместе на одной стороне бараборы, а сами хозяева – мужчины, садились на другой стороне, против гостей, в расстоянии около 3 сажен, и тем составлялась почти квадратная площадь, где желающие могли плясать, а женщины и дети помещались по сторонам бараборы.

Когда усядутся гости и хозяева, тогда мальчики приносили бубны с палочками, которыми бьют, и клали на пол пред хозяевами. Хозяева тотчас разбирали бубны по рукам, начинали какую-нибудь песню и пели, как можно выразительнее, т. е. громче, под такт бубнов. Окончив одну песню, пели другую и третью. По окончании третьей песни, хозяева пересылали бубны к гостям, чрез тех же мальчиков, которые приносили их, и клади пред гостями, не говоря ни слова. Тогда гости, взяв бубны, начинали свои песни; и после второй, отсылали бубны к хозяевам, которые, во время пения, сидят и слушают со вниманием песни гостей так, как и те – хозяйские. Потом хозяева, пропев две песни, опять отсылали бубны к гостям; и так далее.

Здесь главный интерес состоит в том, чтобы песни были хорошо сложены, новы и для противников не слыханы; по этой причине одна и та же песня, в один и тот же вечер, не повторяется, но каждый раз поются новые песни.

Во время песен всякий, кто хотел, выходил на сцену и танцевал, приседая и прискакивая в такт бубнов, без всякой очереди и без всякого порядка; но только с тем, чтобы каждый танцовщик, или танцовщица, выходили на сцену не иначе, как в парке, и самой нарядной; а потому одна парка переходила на несколько плеч. В этом танце участвовали все: и хозяева, и гости; и сами певцы и музыканты попеременно плясали.

В нынешнее же время торжественных игрушек не бывает; а бывают одни только частные, и то, не иначе, как тогда только, когда бывают приезжие. Как ни просты и как, по-нашему, ни безынтересны их нынешние игрушки, но алеуты, не только молодые, но даже старики, чрезвычайные до них охотники; несмотря на то, что им завтра предстоит путь от самой зори и до заката солнца, они готовы петь и плясать всю ночь. По окончании игрушки, они обыкновенно благодарят друг друга, но не за посещение и угощение, которого почти никогда не бывает, кроме воды, но именно за песни, слышанный ими друг от друга. Они всегда остаются довольны друг другом, если их песни понравились другим, или, если самим удалось послушать новых, или хороших, песен.

Образ войны. Войны или, сказать справедливее, убийства и грабежи, у алеутов были почти всегда. Особенно у алеутов среднего времени, т. е. прадедов и дедов нынешнего поколения, войны были чрезвычайно часты и самые губительные. Они были или междоусобные, или заграничные. Первые были между родами и племенами тех самых алеутов; а другие, со внешними их врагами, как то: с аглегмютами и кадьякцами.

Причины к междоусобиям были бесчисленны. Желания человека, никогда ненасытимые – и, особенно человека необразованного; свободного, не знающего ни меры, ни границ своим животным желаниям – были первой к тому причиной. Красавица жена, пригожая дочь, всегда и везде были одной из важнейших причин к раздорам и дружбе. Подробное описание происшествий и приключений такого рода (хотя бы и было возможно сказать что-нибудь о них) совершенно не нужно; потому что они всегда и везде почти одни и те же. Изменяются только имена, места и обстоятельства, а прочее все одно и то же. Второй причиной к междоусобиям, была скудная, во всех отношениях, местность обитаемых ими островов, которая, чем далее, тем становилась беднее в отношении продовольствия. Самые земляные их сокровища, как то: краски, камни и проч., находимые в известных только местах, – чем далее, тем делались дороже и недоступнее, а с тем вместе и привлекательнее, и, следовательно, более подавали поводу к ссорам. Так например, известно, что слабейшие и беднейшие семейства, будучи более и более стесняемы в средствах к пропитанию, принуждены были оставлять свою родину и искать средств к существованию в других местах, и потом, усилясь в новом месте, делались недругами и даже врагами прежним своим утеснителям, а потом и всем единоплеменным. В отношении же произведений земли известно: что камни (обсидиан и порфир), из которых они делали топорики, ножи и носки для стрелок, находятся в немногих местах, и последний только на северной стороне Умнака, а лучший янтарь находили также только на северной стороне Умнака, под водопадом (название на местном наречии). А как не всякий мог и хотел их покупать, или выменивать на что-нибудь, то многие покушались доставать их тайком; от чего владетели тех мест, по праву владения, берегли их и хищников убивали.

Таковые и подобные происшествия были первоначальными причинами к междоусобиям; а мщение за обиду – сугубою обидою за кровь одного – убийством многих и часто невинных. – Мщение без всякого обуздания – раздувало и поддерживало их, и наконец, сделалось неиссякаемым источником многих и жестоких кровопролитий. Междоусобия, начавшись между членами семейств, переходили в семейства, роды и племена, и прекращались не иначе, как совершенным истреблением, т. е. убийством и пленением ослабевшей стороны.

Из множества междоусобий я расскажу только об одном и последнем из всех. В одно время некоторые из жителей акутанского селения (бывшего на W стороне Акутана), ввечеру, при штиле увидели что-то в море, и двое из них поехали туда. Подъехав ближе, они увидели, что это байдара, и в ней несколько человек умнакцев, истощавших от жажды и почти полумертвых. Акутанские удальцы вместо того, чтобы подать помощь несчастным, убили их и, взяв некоторые вещи, байдару пустили ко дну. Между тем надобно заметить, что один из сих удальцов был женат на умнакской уроженке. Чрез несколько времени умнакские алеуты, приехав к нему в гости, увидели знакомые им вещи на одном мальчике и узнали чрез свою родницу, что эти вещи привез муж ее с моря. Расспросив все обстоятельства и, узнав об участи своих земляков, они, не сказав никому ни слова о том, что узнали эти вещи, уехали домой. Чрез несколько времени они опять приехали в гости к своему зятю и привезли ему в гостинцы парку самую нарядную. Выбрав удобное время, призывают к себе в барабору зятя их с женою и сыном, и дарят ему эту парку. Тот, не подозревая ничего, начал надевать ее на себя; но так как воротник у ней с намерением был сделан уже и несколько зашнурован, то он не мог скоро надеть ее. И в это самое время умнакцы, захвати его в парке, убили, но, впрочем, по долгом сопротивлении, потому что он был очень силен, и вместе с ним убили и сына его, который также по силам своим защищал отца своего. Сделав это, они тотчас уехали домой, взяв с собою свою родницу. Убитый же имел у себя родного брата-бойца, который в это время был в отлучке. По приезде своем тот, узнав об этом, положил намерение отомстить за смерть своего любимого брата, которого он так любил, что, сделав деревянную статую, похожую на него, одел ее паркою и держал у себя в каморе в память его. Спустя довольно долго времени он объявляет: что хочет ехать в поход на кадьякцев, – и к нему как храброму, много собралось охотников. Он объявляет об этом же и умнакским алеутам, из коих также весьма многие приняли его предложение. Местом сборища назначен был остров Тигалда, подле самого нынешнего селения. Но истинное намерение его было то, чтобы заманить умнакцев и убить их также изменнически. Это намерение его знали и его сообщники. И когда умнакцы приехали на Тигалду и расположились лагерем по берегу, тогда, по данному – условному знаку от предводителя, на них напали со всех сторон и убили всех до одного. И хотя умнакские алеуты узнали об участи своих земляков, но отмстить уже не успели, потому что пришли русские.

Внешние войны алеутов были с аглегмютами и прочими жителями северной стороны Аляксы, особенно же с кадьякцами. С чугачами же и кенайцами они никогда не воевали, считая их своими единоплеменными. С аглегмютами войны были только в первые времена и очень скоро прекратились, по той причине, что аглегмюты не решались пускаться на Уналашку на своих байдарках, (которые несравненно несовершеннее алеутских). Алеуты же прекратили свои набеги к ним потому, что северные берега Аляксы отмелы и не имеют пристаней и, главное, что они бедны лайденными произведениями. Но с кадьякцами у них были беспрерывные войны и с незапамятных времен. Алеуты их считали непримиримыми врагами, так что слово (слово на местном наречии), было употребляемо вместо (слово на местном наречии) (кадьякский житель) или обратно ⁸⁶.

Заграничные войны, или военные походы (выражение на местном наречии), у алеутов считались охотою и ремеслом сколько прибыльным, столько же и славным. Таковые походы они совершали всегда на байдарках, или байдарах. Но как ни велики и ни сильны бывали таковые их ополчения, но никогда не бывало всеобщих, и даже очень редко, чтобы жители целого острова вместе предпринимали военные походы; но по большой части ополчения их состояли из одних только родственников между собою.

Полководцами у алеутов всегда были их родовые тоэны, или его сыновья, или племянники. И потому не воины избирали себе полководца, но полководец набирал себе воинов. На неопределенное предложение: я хочу ехать воевать (или странствовать (слово на местном наречии) ⁸⁷) к нему собирались воины, в полном вооружении. Но не всякий мог накликать себе воинов, а только прославившийся своею храбростью, военным искусством, знанием местностей неприятельской земли, расторопностью и уменьем распоряжаться. К таковым охотно шли и не родники его, если он находил нужным принять их в свое ополчение. Когда соберется к нему довольное, по его мнению, число воинов, тогда он объявлял им причину своего намерения, которой в первом случае всегда бывало отмщение за кровь предков, падших в неприятельской земле, или бесчестие, сделанное ему или его роду. И воины, выслушав его причины и намерение, вместо клятвы давали ему верное слово повиноваться ему как отцу, и – вместе с тем возлагали на него власть делать: что он хочет и что знает.

После того предводитель всегда избирал к себе нескольких (от 4 до 8) помощников из своих ближних родственников или опытных воинов – славных, которые распоряжались вверенными им отрядами и вместе составляли его военный совет.

При самой отправке всего ополчения в преднамеренный поход, предводитель, в присутствии их и всех провожающих, говорил торжественную речь, в коей старался изъяснить им, что кто не надеется вытерпеть всех нужд и трудов, неизбежных в таком дальнем и опасном пути, кто боится встретить смерть во время сражения и кто не надеется на свою силу, – тому лучше остаться дома и не трогаться с места, не делать роду своему стыда и посрамления. Но кто безропотно перенесет все трудности и с храбростью будет драться с неприятелем, тому слава и добыча; а кто со славою падет на поле брани, тот заслужить роду своему честь и славу, и тело его будет привезено на родину. После того полководец говорил и о себе, что если и он сам падет на сражении со славою, то не робеть и не терять духу, но слушать и также повиноваться его старшему помощнику. Наконец всенародно и вторично обязывал каждого (словом): быть послушным ему во всяком случае; быть друг с другом в братском согласии; защищать друг друга верно и не щадя себя; быть терпеливым как в деле с неприятелем, так при случае несчастий и нужд, и проч. И потом отправлялись в свой путь.

Приближаясь к селению, или партии неприятеля, они старались ехать только по ночам. Приехав на место, предводитель распоряжался, кому где быть во время нападения и сражения, кому остаться при байдарках и проч. Сам он всегда должен быть впереди сражающихся. Сделав распоряжение, отправлялись они далее, как можно осторожнее.

Напасть на неприятеля и биться с ним днем и открыто, хотя считалось славнее, но, так как в этом случае сражение продолжается гораздо долее, и неприятель, видя свою опасность, делает сильный и отчаянный отпор, а нападающие, прежде, нежели увидят кровь, гораздо более трусят смерти и плена, и как могло бы случиться, что за ослаблением силы воинов и уменьшением числа их, должно было бы сдаться или запросить постыдный мир, то потому считалось за лучшее нападать на неприятеля тайно и врасплох, а самое лучшее для этого время считалось начало утренней зари.

Подкравшись к неприятелю как можно ближе, они вдруг с криком: бьем, наши победили, а иногда и с боем в бубны нападали на сонных неприятелей. И если им в один приступ удавалось взять селение, что при таком образе войны случалось почти всегда, то престарелых мужчин и женщин били без всякой пощады, а молодых обоего иола брали в плен, и по окончании сражения представляли предводителю. При взятии приступом укрепленного места или бараборы, каждый воин, презирая опасность жизни, старался, очистив дорогу своим товарищам, войти первому туда и принудить неприятеля сдаться (что считалось славнейшим подвигом); посему вошедшие к неприятелю не должны были бить побежденных, но брать каждого руками и, заклеймив их своим оружием, высылать вон. Назначенному в плен делали кровавое пятно на лице и на лбу, а кого хотели убить, у того отрезывали которое-нибудь ухо или другую какую-нибудь часть тела, например: часть волос с головы со шкурою, и даже вырезывали детородные уды как у мужчин, так и у женщин. И эти отрезанные или вырезанные части тела и также неприятельские оружия были важнейшими трофеями победителей, которые от них переходили в потомство для прославления своего рода, как живые памятники военных подвигов. А некоторые из таковых победителей приказывали класть их с ними в их гробы.

По удачном окончании дела, воины всю военную добычу представляли предводителю, который, взяв принадлежащую себе часть, остальное отдавал им. Пленные, по праву войны, принадлежали только тем, кто, на самом деле, доказал свою неустрашимость в сражении и был действительным победителем: но они из тщеславия в тоже время дарили их в калги тем, кои, по военному праву, не могли получить пленных. Воинам же низкого сословия, т. е. калгам и безродным алеутам, пленные никогда не доставались; на их долю разделялись неприятельские: вещи, одежды, украшения, посуды и военные оружия.

У алеутов бывали сражения на море, но очень редко и почти только при нечаянной встрече с неприятелем. Но алеуты, имея преимущество пред кадьнкцами, ходкостью своих байдарок, старались искать их и на море. При встрече с неприятелем на море, они не вдруг нападали на него, но прежде делали на него наезды, кидая стрелки, и гоняли его; и если увидят, что неприятель ослабевает, то, вдруг и с яростью, нападали на него и топили его без всякой пощады, до тех пор, пока побежденные не запросят мира. Победа на море не приносила им никакой корысти, кроме славы; и тех, кои ранее клали оружие, щадили и дарили свободою.

Во всяком случае, если видели, что, по нескольких стычках, они не в состоянии победить своего неприятеля и могли опасаться       его силы, тогда делали мирные договоры или       перемирия, на определенное время, и менялись аманатами; а потом чрез переговоры предводителей заключали и вечный мир, что называлось (выражение на местном наречии). Но последнее делалось только с своеплеменными или аглегмютами, но с кадьякцами никогда.

Власть предводителя, и особенно знаменитого и опытного, во время похода и сражения, была почти неограниченна; всякое повеление его, как бы оно ни было трудно и опасно, было исполняемо с трепетом и без всякого прекословия. Но случалось, что если окажется, что предводитель их или трус, или неопытен и что собственно от его неопытности и неблагоразумных распоряжений, они будут поражены неприятелем, или потеряют людей при переездах чрез проливы или в бурное время, или будут терпеть крайний недостаток в съестных припасах; то сами воины убивали своего предводителя, по общему приговору, и избирали другого.

Алеуты говорят, что они никогда не были трусами, хотя и не всегда были победителями; что причиною их неудач или гибели, были всегда ошибки или неискусство предводителей; и что кадьякцы более от них терпели, чем они от кадьякцев. Последнее правдоподобно, потому что кадьякцы, хотя также делали нападения на алеутов, но гораздо реже, и притом самые отважные их походы простирались только до Унимака, тогда как к кадьякцам ездили унадашкинцы и даже умнакцы.

Оружие алеутов состояло: из двух родов стрел, кидаемых с дощечки, известного лука со стрелами, двух родов ножей или кинжалов; для защищения же себя употребляли щит и латы.

Одни стрелы, из кидаемых с дощечки, были те же самые, которые употребляются ныне для промысла сивучей, называемый (слово на местном наречии) (дротики), с одним наконечником из кости; другие стрелы были подлиннее, с несколькими наконечниками, кои делались из крепкого дерева, и в каждый из них вставлялись каменные носки из обсидиана, иногда напитанные ядом, который был известен весьма немногим. Стрела, брошенная в человека, не входила в него вся, но один только наконечник с носком; наконечник при усилии мог быть вынут из человека, но носок всегда оставался в нем, и, следовательно, всегда наносил хотя не скорую, но верную смерть. Употребление лука и стрел известно, стрелы также были напитываемы ядом. Воинские ножи, иди кинжалы, употреблялись вместо холодного оружия и они были обыкновенно каменные; один с обеих сторон имел острия, длина его была около 6 вершков; а другой, называемый (слово на местном наречии), был почти такой же величины, как и первый, только острие у него было с одной стороны и на обух несколько изогнут. Латы их делались из кругло выструганных палочек, длиною около 5 четвертей, которые плотно одна к другой были переплетены жиляными нитками; их носили под верхним платьем, навязывая вокруг туловища, кроме рук и ног; и говорят, что таковые латы их, по-видимому, не очень надежные, весьма редко пробивала стрела. Щит их делался просто из двух складных досок, длиною 5 четвертей, а шириною каждая по 2 четверти; им обороняли свою голову от летающих стрел, держа левою рукою за сделанную посредине дужку. Щит употребляли только при открытом сражении или при взятии укрепленного места приступом.

Разные обычаи. а) Всякая женщина, в периодическом состоянии (слово на местном наречии), считалась нечистою (так как и вдова до окончания ее траура) семь дней, и в это время она не должна знать мужа, и вымыться три раза. Всякую девушку, несмотря ни на какое состояние и звание, тотчас отдаляли от сообщества и запирали в особо выстроенную барабору, не выпуская ее оттуда ни за чем, и строго запрещали показываться людям, а особливо мужчинам. Ее могли видеть только мать и близкие родственницы и то ненадолго и не без нужды. В таком затворничестве девушка должна пробыть в первый раз – 40 дней, во второй – 20, а в третий и далее обыкновенно по 7 дней. По истечении дней затворничества она должна была мыться чрез пять дней. Замужние женщины избавлялись затворничества.

Исполнять таковые обычаи очищения повелевал их закон или предание, которое говорит: что девушка, не сохранившая такого обычая с первого раза, впоследствии времени сделается черною, как уголь, и сверх того к ней пристанут всякие болезни, которыми заразятся и другие; а замужняя женщина, не сохранив этого, испортит своего мужа, заразив его болезнями, и сверх того он будет несчастлив: его убьет или съест зверь, утонет и проч.

Материи периодического очищения у женщин, по мнению их, чрезвычайно боятся все звери и даже рыбы; а потому, несоблюдением в строгости обычаев очищения, можно отогнать всех животных от своего селения.

b) Из родных и близких родственников, дядя по матери и по нем дядя по отце, имели и ныне имеют большую власть над племянниками и племянницами; прежде они были непременными наставниками их в молодых летах; а потому дядей предпочитали всем родственникам и особенно первого, которого почитали более, чем отца. Дяди входили в распоряжение своих племянников совершенно по всем частям.

c) Мужчина никогда не принимался за женское дело; потому что считалось за стыд и порок мужчине отправлять женскую работу, как то: шить, плесть или делать нитки и мауты, приготовлять пищу, рвать траву для крыши и других употреблений, собирать ягоды и лайденные произведения, искать коренья и проч., и даже наблюдать чистоту около дома не считалось делом мужчины; а потому и ныне редкий примется за это.

d) Алеуты думали и учили детей своих, что свет есть всякому живот, а ночь гибель и смерть и проч. (о чем будет сказано ниже) и потому, для здоровья и крепости телесных сил и для долголетия, всякий должен был исполнять следующее обыкновение, или правило: не просыпать утреннюю зарю, но лишь только начнет зариться, выходить нагому на улицу и встать лицом к востоку или туда, где занимается заря, и, – разинув рот, глотать свет и ветер, а потом придти к речке, где берут воду для питья, ударить ее несколько раз правой ладонью и говорить: «Я не сплю, я жив, я с тобою встречаю животворный свет, и я с тобою всегда буду жив». Сказав это, должно встать лицом на восток и поднять правую руку кверху для того, чтобы вода, стекая с нее, бежала вниз, по всему телу, до самых нижних частей. Потом, испив воды и умыв лицо и руки по локоть, забрести в речку до полуколена и ждать восхода солнца. И потом, взяв с собою воды, идти домой и всякого пробуждающегося потчевать ею.

Но там, где не было речки близ селения, выходили на морской берег для исполнения вышеописанного обряда, с тою только разницею, что из моря не носили с собою воды.

Вечером отнюдь не ложиться спать до тех пор, пока не потухнет зоря, потому что кто ложится спать после всех, тот останется в живых долее всех и проживет до глубокой старости, в пример позднему потомству.

е) Алеуты торгуются не лично с глазу на глаз, но всегда заочно, чрез поверенного или приказчика, называемого (слово на местном наречии) и избираемого из молодых алеутов. Имеющий какую-нибудь излишнюю, или не столь нужную, вещь посылает ее с приказчиком в другую барабору, или по большой части к приезжим гостям, и велит просить за нее табаку или что другое, или что дадут. Приказчик входит в барабору, или к гостям в шалаш, и говорит: (слово на местном наречии) (т. е. вот продажное). Но имя хозяина, кому принадлежит эта вещь, никогда не объявляется, хотя бы и все узнали его по вещи. Желающий купить ее, спрашивает, что за нее просят, и приказчик отвечает: то или другое. Покупатель, осмотрев вещь, оставляет ее у себя и посылает с тем же приказчиком табаку или чего другого столько, сколько ему хочется дать, или также свою излишнюю, или не совсем нужную, вещь. Приказчик приносить данное ему от покупающего к тому, кто прежде послал его. И если тот доволен тем, что принес ему приказчик, то дело и кончено. В противном случае отсылает обратно и просит, или прибавки, или переменить. Покупатель или прибавляет до тех нор, пока доволен будет хозяин, или, если ему покажется дорого, отказывается от покупки, и тогда начинает покупать другой. У них совсем нет того, чтобы перебивать или набивать цены и всегда почти оказывается что они, хотя и остаются довольны друг другом, но судя по ценности вещей, тот или другой остаются в убытке; ибо часто дорогая вещь – излишняя, отдается за дешевую нужнейшую или нравящуюся. И как бы долго ни продолжалась эта торговля, иди лучше сказать, мена, но хозяин и покупатель не видятся друг с другом.

Этот обычай торговли есть самый древнейший между алеутами, и нисколько не изменяется даже доныне, и повторяется очень часто.

f) Алеуты не имели обычая раскрашивать себе лица, как например колоши; но у них были украшения лица другого роду. Мужчины пронизывали нижнюю губу, носовой хрящ и уши, и вставляли в губу две косточки, у коих наружные концы были загнуты и смотрели врознь, или одну наподобие пуговки или запонки (у рубашки). В носовой хрящ вдевали также две косточки, с загнутыми концами, или сукли, а в ушах носили серьги, т. е. кусочки горного хрусталя, подвешивая на жиляных ниточках. Женщины также пронизывали носовой хрящ, уши и нижнюю губу. В носовой хрящ привешивали разные подвески наподобие серег (называемые (слово на местном наречии); в ушах носили серьги почти такие же, как и у мужчин; а в нижнюю губу привешивали пару суклей или горных хрусталей, которые назывались (слово на местном наречии). На шее, на руках, и даже на ногах они носили разной формы ожерелья, который делались из разноцветных каменьев (и особенно янтаря) и косточек. Все таковые украшения женщин, и особенно шейный ожерелья, у некоторых бывали очень дороги ⁸⁸, нередко удальцы с большим трудом и даже с опасностью жизни предпринимали путь в дальние страны (они бывали даже до Кенаев и Чугач) для того только, чтобы достать куплею, или храбростью, сукли, или что-либо подобное, для своих возлюбленных. Из военной добычи таковые украшения предпочитались всему и доставались всегда храбрецам и предводителю.

Сверх таковых украшений женщины имели обычай вышивать или накалывать лицо свое разными узорами (таковых женщин с узорчатыми лицами удалось видеть еще и мне). Главные расположения такого шитья, или накаливанья были у всех почти одинаковы, и обыкновенно вышивалось: вся борода, две полосы поперек лица от одной щеки до другой через нос, две полосы по бакенам и одна вдоль носа. Но в частности узоры были не у всех одинаковы. Красавицы их и также дочери славных и богатых предков и отцов, в узорах своих, старались выказать и выколоть подвиги своих дедов, отцов и дядей, например, кто из них сколько на своем веку убил неприятелей на войне или сильных зверей на промысле.

Все таковые украшения как у мужчин, так и женщин, ныне совершенно оставлены, и у последних заменены скромными серьгами, или кольцами, как и у русских женщин. У весьма немногих можно увидеть ожерелья на шее из стекляруса или янтарные.

g) Бани у здешних алеутов, в прежнем быту их, совсем не были в употреблении. И хотя они знали и видели их у соседей своих кадьякцев, но считали их излишнею роскошью и негою, расслабляющей крепость телесных сил; но вместо того они употребляли холодные ванны, т. е. все вообще от младенца до старца купались и мылись в море, или в речке, во всякое время года и при всякой погоде. По прибытии же русских на здешние острова, алеуты, оставляя обыкновение купаться в холодной воде, начали мало-помалу привыкать к баням, и ныне до того сделались охотники до бань, что готовы мыться и париться даже каждый день.

Употребление минеральных горячих ключей они считали и считают весьма здоровым, и многие очень любили мясо, вареное в таковых ключах.

Здесь скажем и то, что алеуты, вместо бань, или всего того, что греет, имели и ныне имеют обычай греться на жирниках, т. е. спустив рукава у парки сидеть на кукорках и под паркою держать плошку, или жирник с огнем.

h) Алеуты не знали клятв кроме данного слова при свидетелях или подтвержденного вторично, которое заменяло все клятвы. Не сдержать своего слова считалось подлостью, и такового, несмотря на то, что он хотя бы это сделал и в первый раз, оглашали неустойчивым и называли (слово на местном наречии) (т. е. баба в полном значении) и даже такового гнушались его родственники.

При заключении мира с неприятелями действовали и договаривались одни предводители и клялись только своею жизнью, и в знак сохранения данного слова и дружбы менялись своими оружиями. И тот, кто первый подает повод к разрыву, не должен отрекаться от своего оружия, принять его обратно и честно защищаться на поединке.

i) Алеуты не нестыдливы; это сказано выше. Но стыдливы по своим понятиям, например, следующие поступки считались постыдными: бояться неминуемой смерти; униженно просить пощады у врага; обманом или предательством получить жизнь и свободу; не убить в жизни ни одного врага и с тем умереть; украсть чужое и быть уличенным в воровстве; не суметь против своего брата сделать что-нибудь; опрокинуться на пристани и особенно при встрече и проводах; бояться ездить в море при свежем ветре и проч. Во время нужды и дальних переездов ослабеть первому и дать вести себя на буксире; при дележе добычи не быть довольным и явно показать свою жадность, (в последнем случае все отдавали таковому свои части в посмеяние); открыть жене или любовнице общественную тайну; будучи вдвоем на промысле, лучшую добычу не предложить и не отдать своему товарищу; хвастаться своими делами и особенно небывалыми; в досаде укорять другого и проч. И сверх того алеут стыдится: просить что-нибудь, хотя бы крайне нуждался, поласкать жену свою, выходить на средину кружка и плясать, хотя бы был и искусник в этом роде, торговаться лично; и краснеет, когда лично его хвалят при людях и проч. А женщины стыдятся: не уметь шить, плясать и отправлять женские работы; ласкать своего мужа и детей при людях и даже говорить при незнакомых; но не стыдятся мыться в бане вместе с чужими мужчинами, кормить дитя открытою грудью при посторонних и проч.

k) Алеуты считали славным: как можно более убить неприятелей и зверей; во время бури и других бедствий спасти других или хотя одного с явною опасностью своей жизни; во время походов или путешествий удальством своим и расторопностью отвратить общую беду или недостаток в пище; быть храбрым на войне и показать это на деле; зная, что его подстерегают в намерении отмстить ему за сделанную им обиду, или за вредное для общества дело его приговорили к смерти, – идти прямо на смерть; хранить крепко вверенную тайну; быть верным в дружестве; помогать другим безвозмездно, и особенно когда сам беден; во всяком случае соблюдать справедливость; – дать жизнь и свободу своим калгам тогда, когда их надлежало умертвить, и особенно, снабдя их всем нужным для пути, отпустить на родину. Всех таковых алеуты превозносили похвалами и память их передавали из рода в род в песнях и самых украшениях женщин.

l) Приветствовать приезжающих и встречающихся – не было в обыкновении между алеутами прежде. Но ныне они начинают перенимать у русских приветствия, как то: снимают шапки при встречах, берут друг друга за руки и здороваются, при расставании прощаются и проч. И особенно достойно замечания приветствие при встрече и иногда и расставании, детей, племянников и крестников к своим отцам, дядям и крестным отцам. Они обыкновенно, несмотря на лета и возраста, всегда подходят к тем и, поклонившись, берут правую руку обеими своими руками и в наклоненном положении прижимают ее к своему челу.

n) Алеуты ныне вообще все очень дорожат посылаемыми поклонами. Они принимают их как подарок, и даже самый подарок без поклона для них не дорог. Тот, кому дано на комиссию сказать поклоны, непременно исполнит это со всею аккуратностью. И по возвращении отдает отчет очень подробный.

m) Алеуты гостеприимны. Это сказано выше. Но их прежнее гостеприимство считалось не в том только, чтобы угостить гостей, (которыми считались одни только приезжие), но доставить им удовольствие, дать им приют и снабдить в путь. Ныне многие из алеутов, и особливо служащие в Компании, начинают приглашать друг друга (чего прежде не бывало) и даже почетных русских к себе в гости, например, на именины, и стараются угостить приглашенных всем, что только могли достать. И несмотря на то, что припасенное досталось им и с большим трудом, и хотя бы на завтра самим не осталось ничего даже перекусить, – почти всегда истрачивают все в один день, без всякого расчета, и чрезвычайно бывают довольны посещением гостей и особенно почетных.