мы с истекшим сроком годности. Мы с истекшим сроком годности. Ты чувствовала себя счастливой рядом с ним
 Скачать 363.73 Kb.
|
|
Глава 29 Проходят недели. Дни, бедные на развлечения, мы с ребятами разбавляем совместным времяпрепровождением: то в баскетбол сыграем, то фильм посмотрим, то наведаемся в столовую и уговорим одного знакомого повара, чтоб тот пожарил нам пару блинчиков из муки, потому что у нас был праздник – Мардж прислала Брису письмо! Он был таким счастливым, а вместе с ним и мы. В письме она написала, как сильно скучает по нам и что скоро обязательно приедет в гости, как только пациентов в ее птичьем госпитале станет чуть поменьше. Также я решила не терять зря время и начать готовиться к поступлению, ведь за месяцы лечения, пропадания в больницах и реабилитационном центре я начала немного забывать тот материал, что пригодится мне на экзаменах. Я поручила Фелис отправиться в ближайший книжный магазин и купить мне несколько книг по философии, литературе и высшей математике. Измотанная после процедур, я каждый день возвращалась в свою комнату и занималась по несколько часов. Хотя я с трудом могу назвать то, чем я занималась, «занятием», скорее сюда больше подходит слово «пытка». Да, я сама не могу поверить в то, о чем думаю, но подготовка к экзаменам для меня становится настоящей пыткой, хотя совсем недавно учеба доставляла мне истинное удовольствие. Я начинаю читать определенный параграф, сначала вроде все идет хорошо, я улавливаю суть, но затем на меня обрушивается громоздкая усталость, и я теряю тягу к изучению чего-либо. Я вижу буквы, но они растекаются по страницам, я забываю каждое новое слово, которое мне удается прочесть, а еще через несколько мгновений я и вовсе забываю, какую книгу читаю и зачем вообще я ее взяла в руки. И ко мне вернулась моя старая, вредная знакомая – головная боль. Она настолько сильная, что кажется, будто кто-то беспрерывно бьет мне булыжником по голове. Я чувствую, как слова врезаются острыми лезвиями мне в мозг, вонзаясь так глубоко, что больно даже веки сомкнуть. Я не могу сосредоточиться ни на чем, и меня это очень сильно пугает. Раньше такого со мной не было. Да, после автокатастрофы у меня были головокружения, боль, бессонница, но при этом я могла читать, что-то запоминать, а сейчас… Однажды я не выдерживаю и со злостью, раздраженно крича, кидаю книгу, за которой я просидела около получаса, в стену. В комнату вбегает Фелис. – Что случилось, дорогая? – обеспокоенно спрашивает она. – Ничего не получается, Фелис. Ничего не получается! – кричу я и вновь бросаю в стену теперь уже тетрадь. – Ну ты что, Джина? Ты просто переутомилась, тебе нужно отдохнуть, – осторожно приближаясь ко мне, говорит Фелис. – Я не могу ничего запомнить, и самое страшное – я забываю то, что знала раньше. Слова словно в вакуум засасываются и исчезают бесследно. Иногда мне кажется, что у меня вместо мозга шар для боулинга, потому что я чувствую что-то тяжелое в голове и вместе с тем бесполезное. – Ты давно консультировалась с неврологом? – Я боюсь к нему идти, как преступник страшится судебного заседания, зная, что там ему вынесут смертельный приговор. – Так, моя дорогая, ты правильно сделала, что отбросила все книги в сторону, потому что тебе действительно стоит немного вздремнуть. Сон никогда не бывает лишним, а потом, как пробудишься, я принесу тебе чай, и мы пойдем на прогулку. Я слушаюсь Фелис и лениво качу кресло к кровати. – Возможно, в этом нет ничего страшного, но я тебе не советую долго с этим тянуть, лишняя консультация врача не помешает. У тебя была серьезная травма мозга, поэтому ты обязана следить за его состоянием в течение всей жизни. Я ложусь в кровать, чувствуя, как давление в моей черепной коробке нарастает с каждой секундой. Боль начинает отражаться даже в зубах и глазных яблоках. К счастью, у Фелис всегда с собой есть нужные лекарства. Скоро должно полегчать, надеюсь. – Фелис, только не говори об этом никому, ладно? Особенно Эдриану и Роуз. – Как скажешь. В ее глазах столько беспокойства и сожаления, что мне становится вдвойне хуже. В медицинском блоке с годами сложилась одна грустная примета: если у палаты пациента долгое время дежурит внушительное количество медперсонала, значит, вместе с медсестрами и озадаченными врачами дежурит смерть, которая вот-вот перешагнет порог и настигнет несчастного. Однажды, как обычно решив навестить Карли, я прихожу в медблок и обнаруживаю толпу беспокойных медсестер. Карли стало хуже. С каждым днем она, как цветок, извлеченный из земли, увядает и увядает. Первые несколько дней она еще могла передвигаться по палате и даже успевать ворчать на медсестер, но потом ее кровать стала для нее капканом. Вместе с медсестрами около нее ежедневно дежурят капельница и аппарат диализа – без последнего Карли уже никак не может обойтись, ее почки окончательно бездействуют. Всем организмом завладели токсины, которые безжалостно его отравляют. С каждым днем у Карли начинают проявляться отклонения в работе других органов: печени, желудка, легких, сердца. И все сопровождается дикой болью. Она теперь не может полноценно есть и пить, в ее несчастное, измученное тело, покрытое множественными синяками, натыкано огромное количество трубок: одни что-то высасывают из нее, другие что-то вливают. Я не в силах смотреть на нее без отчаяния. Я сижу у ее кровати сутками напролет. Случалось, что медперсонал буквально выталкивал меня из палаты, а я так боялась выйти хотя бы на минуту, а потом вернуться и обнаружить ее… мертвой. Мне казалось, что когда я рядом с ней, то ей ничего не грозит, смерть будет продолжать стоять за порогом палаты и терпеливо ждать. Вместе со мной в палату наведывались ребята. Настроение Карли сразу взлетало вверх, стоило ей нас увидеть. Как же у нас болезненно сковывало все внутри, когда мы видели ее, такую бледную, худую, обессиленную. Мы старались спрятать слезы, которые так и норовили политься из глаз. Ночь я проводила в тревожном ожидании утра. Я пропускала завтрак и час приветствия, бежала в палату к Карли, и, лишь только убедившись в том, что она еще там, дышит, я могла вздохнуть полной грудью. Я всегда храбрилась, старалась казаться мужественной, разбавляла тишину в палате своими бесконечными разговорами: о том, что вчера подали на ужин, что в саду расцвели астры и о том, как сегодня на рассвете я увидела стайку кружащих в небе ласточек. Но однажды мой мнимый оптимизм дает трещину, я просто не выдерживаю, хватаюсь за руки Карли, аккуратно кладу свою голову ей на живот и начинаю реветь в голос. У меня случается настоящая истерика, и остановиться я не могу. – Как же я буду без тебя? – говорю я всхлипывая и чувствуя, как постепенно ее одеяло становится мокрым из-за моих слез. – Как же я буду без тебя, Карли? – А кто сказал, что ты будешь без меня? – почти шепотом спрашивает меня Карли. – Я всегда буду рядом с тобой. Даже после смерти. Я буду солнышком, которое будит тебя по утрам, буду ветром, что беспокоит твои волосы. Я никогда тебя не покину. Я продолжаю плакать и понимаю, какую страшную ошибку сейчас допускаю – в место, где и так много серости и слез, я выплескиваю еще одну порцию глубокой печали. Плачу настолько горько, настолько интенсивно, что чувствую, как невольно сокращается моя диафрагма. – Я так люблю тебя, Карли. – Я тоже тебя люблю, моя девочка. Карли медленно тянется к моей голове, я ощущаю ее легкое, ласковое прикосновение. – Сегодня ко мне приходил Джон. Я приподнимаю голову. – Джон? – в замешательстве спрашиваю я. – Да. Он пришел, чтобы успокоить меня. Сказал, чтобы я ничего не боялась, меня там уже ждут. Я смотрю в глаза Карли, не прекращая плакать. – Не уходи пока к нему. Я хочу еще побыть с тобой. Пожалуйста, дай мне еще побыть с тобой. Я в одиночестве сижу в парке, пока Карли спит в своей палате. Я слышу шаги позади себя, оборачиваюсь и вижу Роуз. – Можно мне присесть возле тебя? – Конечно. Роуз садится на лавочку. Утром прошел дождь, оставив после себя запах сырости и тоскливое, серое небо. – Каждый раз, когда я смотрю на ворота, вспоминаю тебя в твой первый день пребывания здесь. Ты была такой недовольной, огорченной. Ты выросла с тех пор, хотя прошло так мало времени. Я пытаюсь натянуть на лицо улыбку. – Роуз, могу я вас спросить? – Я слушаю? – Вы специально назначили мне «наказание» в виде Карли? Роуз смеется, а затем говорит: – Я знала, что два таких сложных характера должны найти друг друга. И я отчаянно верила в то, что вы подружитесь, вы ведь так похожи. – Если бы не было этой дружбы, она прожила бы намного дольше. Если бы не я, она не отказалась бы от операции, – с горечью признаю я. – Джина, даже если бы она согласилась, ни один врач не проявил бы инициативу, чтобы провести пересадку донорской почки, потому что у Скарлетт довольно внушительный возраст. Она либо не перенесла бы наркоз, либо почка бы не прижилась, потому что процесс этот очень тяжелый и порой с ним даже молодой организм не может справиться, что уж говорить о Скарлетт. Эта операция не стала бы для нее спасением, ты для нее спасение, Джина. Ты и твои друзья. Вы смогли вернуть ее к жизни. Я не преувеличу, если скажу: это настоящее чудо, что она продержалась так много времени. Немного помолчав, Роуз встает, подходит ко мне, берет за руку и проникновенным взглядом смотрит мне в глаза. – Джина, ты должна быть готова к тому, что ее рано или поздно не станет. Это может произойти сегодня или завтра, а может, даже через месяц. Но это все равно случится. Я прошу тебя, не падай духом. Найди в себе заранее силы, чтобы пережить это. – Порой просыпаешься… и удивляешься, почему ты еще жива. Ведь кажется, что внутри уже давно все умерло, – говорит Карли. Я держу ее холодную руку. Кожа цвета снега, шершавая, с темными ниточками вен, просвечивающими сквозь нее. Я не могу сказать ни слова. Кажется, что вместе с ее силами уходят и мои. Ох, если бы я могла принять хотя бы частичку ее боли на себя, если бы я могла хоть чем-то облегчить ее страдания, ее каждодневные муки… И мне в голову неожиданно приходит идея. Она чувствовала себя гораздо лучше, когда была за пределами центра, потому что она думала о Джоне Хилле, человеке, который даже после своей смерти продолжал дарить ей силы, энергию и любовь. Сегодня у нас с ребятами очень важная миссия. Я прошу Эдриана взять гитару и принести в центр, чтобы исполнить любимую песню Карли, ту самую песню, которую ей пел Джон. Мы заходим в палату Карли. Эдриан начинает играть, а затем мы хором начинаем петь: Я увидел тебя, И земля вдруг остановилась, Я влюбился в тебя, Хотя, может, ты мне вовсе приснилась. Ты стоишь в стороне, Мое сердце так и рвется к тебе, Ты лишь взгляни в мои глаза И услышь мои слова: «Детка, подойди ко мне, Детка, не грусти в тишине. Подойди ко мне и дай мне руку свою. Детка, я так тебя люблю». Мы поем, а Карли улыбается и плачет. Вскоре нам и самим становится трудно сдерживать слезы. Этот момент запомнится мне на всю жизнь. Момент, когда мой умирающий друг счастлив, он улыбается лучезарной улыбкой, за которой скрывается боль, отчаяние и страх из-за смерти, что стоит за порогом. И мы все чувствуем ее боль и страх, но пытаемся это не выдавать, мы лишь поем, с дрожью в голосе, поем, как колыбельную младенцу, тихо и улыбаясь, принося частичку света в эту темную, жуткую палату, в которой каждый из нас может когда-нибудь оказаться. После завершения песни мы по очереди направляемся к Карли, чтобы обнять ее. Хотя даже полноценно обнять не получается, Карли уже не в силах даже приподняться, но, несмотря на это, она тянет свои руки к нам, а мы тянемся к ней в ответ и прикасаемся осторожно, боясь доставить ей боль или же повредить одну из многочисленных трубочек. Ночь выдалась тяжелой. Я переваливалась с боку на бок, все тело было в поту, мне не хватало воздуха, несмотря на открытое настежь окно. Я умоляла себя заснуть хотя бы на пару часов, чтобы завтра прийти к Карли бодрой, но мозг протестовал, он выдергивал меня из сна, стоило мне хоть на минуту в него погрузиться. Утром я отправляюсь в палату к Карли… но там ее не застаю. Кровать пуста, белье обновлено, даже капельницы рядом нет. Мое сердце разорвалось на части. Этой ночью Карли умерла. Меня словно посадили в кабину машины времени и переместили на полгода назад, когда я очнулась после аварии. Правда, тогда я думала, что больнее мне уже никогда не будет. Ох, как же я ошибалась. Сейчас боль еще сильнее, глубже. Она настолько невыносимая, что хочется выть от бессилия. Я заперлась в своей комнате, игнорировала всех, кто меня беспокоил в течение дня. Потоки слез увеличивались с каждой секундой. Я ревела так громко, словно кто-то бил меня палкой по голой спине, и с каждым новым ударом истерика все подкатывала и подкатывала. Я проревела весь день, а вечером, кажется, слезы во мне закончились. Я просто лежала, смотря в одну точку, а в голове была лишь одна фраза: «Я потеряла ее». Только вчера я разговаривала с ней, только вчера я видела ее улыбку. Улыбку моей милой, любимой Карли. Никогда я уже не смогу к ней прийти, прильнуть к ее плечу, послушать ее рассказы. Я чувствую такую страшную, печальную пустоту внутри. Карли еще так свежа в моих воспоминаниях, я до сих пор слышу ее голос, такой спокойный, родной. И вновь мне становится хуже. КАК ЖЕ ХОЧЕТСЯ ВЕРНУТЬ ВСЕ НАЗАД! НУ ПОЧЕМУ НЕЛЬЗЯ ВСЕ ВЕРНУТЬ НАЗАД?! И вот когда ловишь себя на мысли, что больше НИКОГДА не подержишь ее за руку, НИКОГДА не заставишь ее улыбнуться, НИКОГДА уже не почувствуешь ее тепло, тогда ощущаешь, как боль от огромной потери пускает в тебя свои длинные, острые корни. Они врастают в каждую клеточку, в каждую кость, мышцу, орган. Наступают внешнее спокойствие и бесконечная печаль. Глава 30 Похороны в этом месте – маленькое примечательное событие. Однажды мне сказали, что здесь с наступлением нового месяца уже начинают готовить одежду черного цвета, потому что обязательно один или два человека умрут за месяц, это уже как закон. На крохотное кладбище, что находится за церквушкой, в которую верующие из центра ходят каждое воскресенье, собралось огромное количество пациентов. Многие плачут, остальные выражают искренние соболезнования мне и ребятам, как ее самым близким друзьям, а также небольшой группе знакомых Карли, которые приехали из самой Англии, чтобы попрощаться с ней. Хмурое небо отражается в зеркальной поверхности крышки гроба. Я с трудом могу заставить себя поверить в то, что буквально через несколько минут гроб с телом Карли навсегда погрузится под землю. От этой мысли перехватывает дыхание, а корни той самой едкой боли еще больше углубляются в мое существо. – Карли не жила, – говорит Брис с трудом сдерживая слезы, – она мучилась каждый день. Мне кажется, что смерть – это лучшее, что с ней могло произойти. – Согласен, – вздыхает Том. – Теперь ей, без всякого сомнения, хорошо. – Я как будто часть себя похоронила, – с горечью произносит Андреа. – А ты как, Джина? – Пока не знаю. – Оставить тебя одну? Я киваю. Все начинают потихоньку разбредаться по сторонам, когда слова священника произнесены и на влажной, черной земле виднеется свежая могила. – Вот и все, Карли, – шепотом произношу я, затем сглатываю, закрываю глаза и чувствую, как по щекам поползли слезы. – Да уж, подружиться с умирающим человеком так же безрассудно, как завести хомячка. Какой смысл – если сильно привяжешься, полюбишь, а он через несколько месяцев коньки отбросит? Я с недоумением оборачиваюсь и вижу перед собой невысокого пожилого мужчину, с небольшой седой бородкой и глазами цвета кофе. Внезапно я понимаю, что его лицо мне определенно кажется знакомым, вот только где я могла его видеть? Он точно не пациент центра, может быть знакомый Карли? И тут меня осенило, и я чувствую, как что-то холодеет у меня внутри, а сердце вместе с тем вот-вот вырвется из грудной клетки из-за страха. Этого мужчину я видела на фотографиях Карли. Этот мужчина – Джон Хилл. Я долго пребываю в оцепеневшем состоянии, до тех пор, пока не слышу голос Эдриана. – Джина! Я промаргиваюсь, начинаю оглядываться по сторонам, еще не до конца придя в себя, а Джона уже не видно. – Где он? Куда он ушел? – спрашиваю я. – Ты про кого? Мне становится вдвойне жутко. Это точно был он. Это был Джон Хилл, и я не могла его с кем-то спутать. Я не знаю, как описать то, что я видела: призрак, фантом, видение, как бы то ни было – я его видела. Более того, я его слышала, так же отчетливо, как слышу сейчас Эдриана, но увы, рассказать я об этом никому не смогу, иначе уик-энд в психиатрической больнице мне обеспечен. – Да так… – несколько разочарованно говорю я, – показалось. – Пойдем, ты должна кое-кого увидеть. Моей радости нет предела, когда за воротами кладбища я вижу внучку Карли. – София! – радостно приветствую я ее. – Так жаль, что я не успела на начало церемонии. – Ничего, – говорю я, – я думаю, Карли сейчас очень счастлива. К полудню на кладбище кроме ворчливых ворон никого не осталось, все отправились обратно в центр, а я, ребята, Эдриан и София решили прогуляться по берегу. – У вас здесь так спокойно, кажется, что оказалась в каком-то другом мире с волшебной тишиной. – И это говорит человек, который приехал из Новой Зеландии, – улыбается Том. Внезапно София останавливается, словно хочет сказать что-то важное. Мы смотрим на нее, а она, опустив глаза вниз и выдержав небольшую паузу, говорит: – Я… обещала бабушке никому не говорить про ее тайну. Но мне не удалось сдержать данное мной обещание. Когда я узнала о том, что Скарлетт осталось немного, я не могла уже об этом умалчивать от матери. Я все ей рассказала. – И как она отреагировала? – спрашиваю я. – Никак. Она ответила сухим безразличием, словно я говорю о каком-то постороннем человеке. Мама никогда не примет эту правду… Ее обида слишком велика. Но, если честно, я так надеялась на то, что мы приедем сюда вместе, чтобы проводить Скарлетт в последний путь… Я замечаю, как Софии неловко, вижу, как слезы поблескивают, выглядывая из-под век. – Ты все сделала правильно, София, – с абсолютной уверенностью говорю я. Рано или поздно Анна смирится с этой правдой. Это обязательно произойдет, должно пройти лишь некоторое количество времени. Они смирится, и я уверена, ей станет даже грустно из-за того, что упустила возможность побыть со своей матерью. Ну а пока нужно просто подождать. Времени многое подвластно. Жаль только, что Карли этого уже не увидит. Первые недели после смерти Карли были самыми тяжелыми для меня. Каждое утро я просыпалась, вспоминала о том, что ее больше нет – перед глазами была ее могила, затем плакала, если находила в себе жидкость, шла на завтрак на автомате и так далее по плану. Я остро чувствовала ее отсутствие, внутри меня поселилась разъедающая пустота, которую было невозможно чем-то заполнить. Порой доходило до того, что я отправлялась в медицинский блок, где жила Карли, наведывалась в ее палату, и каково было мое разочарование, когда однажды я увидела, что ее хозяином стал какой-то восьмидесятичетырехлетний старик с искусственным сердцем. Карли оставила мне все свои многочисленные альбомы, письма, все то, что ей было дорого. Ее вещи лежат на моем комоде, и стоит мне повернуть голову в их сторону и посмотреть на них, я чувствую, как внутри меня печаль разбивается на тысячи осколков и они летят во все стороны, вонзаясь острием в мою плоть. Права была Фелис, когда сказала мне однажды, зайдя навестить меня: «Хуже смерти может быть только бессмертная тоска по кому-то». Ребята в трауре приходили ко мне и буквально за уши вытягивали меня из моей комнаты. – А ну живо вставай! – говорит Том. – Саймон принес диск с «Невестой Франкенштейна», ты просто обязана составить нам компанию. – Готова поспорить, что ты влюбишься в Уильяма Пратта! – подхватывает Андреа. И я неохотно, но соглашаюсь. Вот так меня медленно вернули к жизни. Мы с ребятами снова начали вести свое тихое, больничное существование. По будням через силу шли к врачам, вечером – фильмы, далее следует ночь, монотонная, бессонная, изнуряющая, а затем вновь утро с его пресным завтраком. Исключение составляло лишь воскресенье, пока все молились в церкви, я находилась на кладбище у могилы Карли, наслаждаясь нашей безмолвной беседой. Я вновь отводила по четыре часа на учебу и вновь проклинала эти четыре часа, которые проводила с сильнейшей головной болью и головокружением. Фелис долго покорно наблюдала за моим состоянием, никому ничего не говоря, но когда она обнаружила меня без сознания в моей комнате, ее терпению пришел конец, и она обо всем рассказала Роуз. Та сразу договорилась с одной из клиник Довера об обследовании. Хорошо, что Эдриан об этом до сих пор ничего не знал, к моему великому счастью, его отправили на трехдневную конференцию в Канзас. В клинике довольно много людей, в основном это больные с толпой родственников, которые крутятся вокруг них, как пчелы около улья. Со мной приехала Роуз. Она не оставляет меня ни на минуту, постоянно разговаривает и даже шутит, чтобы хоть как-то отвлечь меня. Но по моему угрюмому выражению лица можно легко догадаться, что волнение и страх во мне настолько велики, что ни шутки, ни задушевные разговоры мне уже не помогут. – Не переживай, это всего лишь обследование, у тебя таких уже больше десяти было. Слова Роуз доходят до меня лишь тихим отзвуком. Я смотрю на дверь врача и молю, чтобы она не открывалась хотя бы еще пару минут, чтобы я могла настроиться. – Принести тебе воды? – Да, если не трудно. – Я быстро. Роуз отправляется за водой, а я остаюсь одна, от волнения сжимая поручни кресла до боли в кистях. Затем я замечаю, как около меня оказывается мальчишка лет восьми. Он тоже в кресле, но, судя по его горящим глазам и улыбке до ушей, его это мало заботит. – Привет, – говорит он. – Привет. – Ты еще не прошла обследование? Я мотаю головой и разочарованно выдыхаю. – Ты не бойся, у тебя все будет хорошо, вот увидишь. – А ты уже прошел? – Да! Доктор сказал, что у меня закончился спинной шок, – радостно сообщает мне мальчуган. – Спинальный, – с улыбкой поправляю я. – Да, точно, спинальный. Смотри, что я умею. – Мой новый знакомый показывает мне на свои худенькие ножки. Он снимает кроссовок и начинает медленно шевелить пальчиками. Я смотрю на это словно на настоящее чудо. Хотя это действительно чудо – когда твой организм «пробуждается» и постепенно возвращается к прежней жизни. – Ничего себе! – говорю я, не скрывая своей радости за него. – Вирджиния Абрамс. – За дверью кабинета показалась медсестра. – Мне пора, – снова тяжело вздыхаю я. – Удачи, Вирджиния. Ко мне подходит Роуз, дает долгожданный стакан воды, и после завершающего глотка, мы отправляемся в кабинет, с которого начнется обследование. Шестьдесят минут меня возят по самым разным врачам, проверяют, как функционирует каждый мой орган, применяют УЗИ, МРТ, КТ, успели еще кровь на анализы забрать и пропальпировать живот, и даже зрение проверить. Суть данного обследования: проверить, как влияет на мое тело реабилитация, какие есть изменения, и, что самое пугающее, еще одной миссией является обнаружение патологических изменений, то, что не выявили на ранних этапах. – Спинной мозг без изменений, внутренние органы в порядке… – Все доктора для меня похожи: выглаженный халат, седина, поникший взгляд, словно оглашая диагноз, они берут на себя часть болезни своих пациентов. Этот очередной типичный доктор листает какие-то бумаги, на которых запечатлены результаты обследования, и тихим монотонным голосом мне говорит, стараясь избегать громоздких научных терминов: – Я вынужден сказать тебе, Вирджиния, что заточение в инвалидном кресле – это не самое страшное, что может с тобой произойти… Мое сердце забилось чаще после его слов. – Некоторые структуры мозга у тебя серьезно пострадали. После твоей поездки тебе стало хуже, верно? Я киваю и понимаю, что еще мгновение, проведенное в этом кабинете, и я превращусь в одну грустную, вязкую массу, растекающуюся по полу. – Тебе категорически нельзя было покидать реабилитационный центр на данном этапе. Ты потеряла целый месяц для восстановления. И все-таки этот доктор определенно отличается от всех его предшественников – он чересчур прямолинеен. – Но, когда я путешествовала, со мной все было в порядке, – вру я. Конечно, все было в порядке, если не считать дикой усталости и головокружения. – Вирджиния, я не вправе пугать своих пациентов, но, к сожалению, ситуация требует того. Если ты не перестанешь так безответственно относиться к собственному здоровью, то последствия могут быть катастрофическими. Я устремляю испуганный взгляд на врача и с трясущимся в груди сердцем спрашиваю: – А что за последствия? – Давай лучше поговорим о том, как ты будешь продолжать лечиться? – Нет, – решительно заявляю я. – Я хочу знать, что со мной произойдет. Доктор вздыхает, выражение его лица становится еще более мрачным. – Вялость, заторможенность, – это уже со мной происходит, я выхожу из комнаты только по нужде, в остальное время мне очень сложно покинуть кровать, – нарушение памяти вплоть до амнезии, – я забыла дату своего дня рождения… я даже не помню, когда родилась моя сестра… черт возьми! – Поведенческие расстройства, невозможность сосредоточиться даже на самом элементарном… и в конечном итоге – слабоумие. Меня словно ударяют ногой в живот, и я чувствую, как все внутренности превращаются в одну сплошную кашицу. Только так я могу описать свои ощущения, после услышанных слов. Я едва сдерживаю себя, чтобы не зареветь в голос. Слабоумие. Я могу превратиться в овощ, я даже говорить не смогу, я… Господи, да я ничего не смогу делать… Даже прервать свою жизнь, когда будет совсем плохо. После его слов я чувствую, как включился мой личный счетчик. Теперь я умираю по секундам. – Опять же, Вирджиния, я повторяю, что это все преодолимо. Нужно лишь правильное лечение и постоянный контроль специалистов. С этим можно справиться, поверь мне как человеку, которых таких, как ты, уже не раз видел и лечил. Я покидаю кабинет абсолютно разбитой, с раненой гордостью и погибшим оптимизмом. Роуз кидается с вопросами, но я безмолвно, одним лишь взглядом, отвечаю, что расскажу обо всем позже. Вместе с Роуз у кабинета дежурил мой новый друг на крохотной инвалидной коляске. – Ну как, Вирджиния? – Нормально, жить буду, – с дрожью в голосе говорю я. Роуз и Фелис стали единственными, кому я рассказала о нашем разговоре с доктором. Как же я была уверена, что в моей жизни все постепенно налаживается, я нелепо надеялась, что стала сильнее и смогу справиться со всем. Но теперь я поняла, что все это оказалось ничем иным, как эффектом плацебо. Я сама себе внушила, что все будет хорошо, сама заставила поверить себя в то, что трудности мои на этом закончены. Но в конце концов, я понимаю, что нужно продолжать жить дальше, так, как я научилась – жить так, словно ничего плохого не происходит. Жить и наслаждаться жизнью. Пока есть время, я должна бороться и жить. Но как же быть с Эдрианом, с родителями, с людьми, которые мне дороги? Как долго я смогу скрывать от них правду? Эдриан вернулся с конференции, такой счастливый, одухотворенный, он пользуется каждой свободной секундой, чтобы увидеть меня, а я его избегаю. Я просто не могу смотреть ему в глаза, зная, что мне придется ему соврать, когда он спросит, как я себя чувствую, в порядке ли все со мной. Он рассчитывает на то, что мы всегда будем вместе, наверняка даже думает о детях, а я? Что я могу дать ему, кроме совместных походов к врачу? Я не смогу сделать его счастливым. Мне трудно засыпать по ночам с этой мыслью, мне невыносимо просыпаться по утрам с этой мыслью. Роуз придумала для меня занятие, с помощью которого я смогу отвлечься от бесконечных тяжелых размышлений: она предложила мне помогать садовникам срезать цветы. Я с радостью согласилась. Работать по одному часу в день среди растений, наслаждаться их разнообразным ароматом. Это занятие мне точно по душе. Сегодня прекрасный день, балующий изобилием солнечных лучей и осеннего тепла. Я срезаю цветы, собираю их в две кучки: одну нужно сжечь, другая отправится в руки Кристен, это техслужащая, она увлекается фитотерапией и просто обожает делать отвары из цветов, которые, по ее словам весьма полезны для здоровья. – Красивые цветы, – слышу я знакомый женский голос за спиной, – жаль, что их срок истек. – Я оборачиваюсь и вижу Эстер. Она стала еще краше выглядеть, словно только что пожаловала с красной ковровой дорожки. – Что вы здесь делаете? – Пришла проведать Эдриана, узнать, как он пережил долгий перелет из Канзаса. Мое настроение сразу ухудшается. Я чувствую, что разговор будет не из приятных. – Вы знали о его конференции? Эстер самодовольно смеется, а затем говорит: – Я была с ним на той конференции. И тут моя челюсть отвисает, словно атрофированная. Я смотрю на Эстер, старясь подавить наплыв ярости и искренней неприязни. – Как и все остальные врачи, – добавляет она с мерзкой ухмылкой. – Джина, я так давно хотела с тобой поговорить, вот так, с глазу на глаз, как женщина с женщиной. – Увы, я не испытывала такого желания, – нервно сглатываю я. – А мне ты казалась более покладистой. Первое впечатление обманчиво. Я приказываю себе взять себя в руки, держаться уверенно, твердо, словно ее слова никак не могут меня задеть. – Хорошо… о чем вы хотите со мной поговорить? Только прошу, побыстрее, а то я работаю. – Во-первых, давай перейдем на ты, к чему весь этот пафос? А во-вторых, наш разговор не займет много времени. Эстер подходит ближе, я вижу, как лучи солнца играючи поблескивают на ее золотистых локонах. – Признаться, я была слегка удивлена, когда узнала, что вы с Эдрианом вместе. Хотя я могу понять его выбор: ты красивая, умная, и, несмотря на инвалидное кресло, в тебе столько энтузиазма, что даже завидно. – Эстер снова хихикнула, что вызвало во мне еще один всплеск ярости. – Эдриан был таким счастливым, оживленным на конференции, но однажды я взглянула в его глаза, и мне стало жутко от того, что я в них увидела. Это была огромная печаль от осознания того, что ему снова придется возвратиться сюда, к тебе. Каждое ее слово мне отвратительно и болезненно слышать, но я ничего не могу поделать. Я просто обязана держаться достойно, хотя так трудно сдерживать внутри себя импульсивные позывы надрать этой белобрысой курице задницу! – Пойми, Джина, я не преследую мысль вас поссорить, просто… мне обидно за него. Он хотел забыть меня с помощью тебя, но слишком поздно понял, куда ввязался, какую ответственность он берет на себя. Ты думаешь, что Эдриан любит тебя? Нет. То, что он испытывает к тебе, это не любовь, это – жалость. Он добрый, порядочный человек, он никогда тебя не бросит, потому что боится причинить тебе боль, но ты… ты же его любишь? Неужели ты готова жить с мыслью, что он мучается? Неужели ты хочешь, чтобы этот красивый, статный мужчина провел всю жизнь в роли сиделки? Это же несправедливо по отношению к нему! Эстер смотрит мне в глаза, а я уже трясусь от невыносимой обиды. – Поэтому если твоя любовь подлинна – отпусти его. Не ломай ему жизнь, он достоин большего. Я кусаю губы, чтобы не разреветься у Эстер на глазах. Я себя сейчас чувствую такой жалкой и никчемной, испытываю к себе такое гигантское отвращение… – Это все? – спрашиваю я. – Напоследок скажу тебе, что некоторые люди как ветряная оспа. Ими нужно просто вовремя переболеть, чтобы в дальнейшем избежать тяжелых последствий. Эстер язвительно улыбается, а затем разворачивается и уходит прочь. А я чувствую, как рассыпаюсь на кусочки, ведь как бы больно и тяжело мне ни было, я понимаю, что Эстер абсолютно права. Я мучаю Эдриана, тем более сейчас, когда узнала результаты обследования – я обречена. Эдриан не заслужил такой жизни. Я с горечью признаю, что Эстер права и насчет того, что Эдриан не любит меня. Он, еще будучи со мной в поездке, говорил, что хочет заботиться обо мне, помогать мне, когда будет совсем тяжело. Но разве это жизнь? Все свои силы отдавать человеку, которого не любишь, но не можешь бросить из-за жалости? Я должна помочь ему. Должна, потому что люблю его и хочу, чтобы он был счастлив. Я хочу, чтобы рядом с ним была такая же здоровая, энергичная женщина, а не чахнущий паралитик в лице меня, который через несколько лет может стать слабоумным. Я не хочу обрекать его на вечные страдания, потому что он действительно заслуживает лучшего. Я люблю его. Господи, как же я люблю его, и как же мне трудно принять мысль, что мы с ним никогда не будем вместе. Я обязана расстаться с ним. Но это будет невозможным, если я останусь жить здесь, в этом центре. Поэтому… Боже, даже думать об этом тяжело… поэтому – я должна расстаться с этим местом. Навсегда. Я с пульсирующей болью и невероятным волнением прихожу к Роуз и сообщаю, что хочу, чтобы меня перевели в другой центр реабилитации, который находится в Миннеаполисе. Я не скрываю от Роуз ни единой своей мысли, говорю все как есть, что мне здесь невыносимо тяжело находиться, тут все напоминает о Карли и Эдриане. Это место причиняет мне много страданий. К моему огромному удивлению, Роуз даже не стала возражать. – Я прекрасно понимаю тебя, Вирджиния. Я свяжусь с центром Миннеаполиса сегодня же. – Спасибо вам, Роуз. Роуз встает изо стола, подходит ко мне и обнимает. – Ты мне уже стала такой родной… – шепотом говорит она. – Ты точно уверена в своем решении? Ты даже готова расстаться со своими друзьями? – Друзья всегда будут со мной. Вскоре Роуз успешно договаривается о моем переезде. Как только я об этом узнаю, тут же рассказываю ребятам. Их реакция была вполне ожидаема – они в шоке. – Ты можешь назвать хотя бы одну адекватную причину своего отъезда? – спрашивает Брис. – Я не могу пока вам ничего сказать. Я надеюсь, вы меня поймете. – Да уж, – опустив глаза вниз, говорит Том, – так грустно, что наша дружная компания постепенно разрушается. Сначала Карли… теперь ты. Я в полной мере ощущаю свою вину перед ними, мне даже нечего ответить Томасу, я лишь молчу, а затем решаю быстро перевести тему. – Андреа, а ты чего молчишь? – спрашиваю я. – А что ты хочешь от меня услышать? Решила уехать? Пожалуйста! Уезжай, тебя никто не держит, о тебе даже потом никто не вспомнит. – Андреа выплескивает все свои бушующие эмоции, плачет. Я кидаюсь к ней. – Андреа… – Я наконец-то нашла настоящую подругу, а теперь ты уезжаешь, – сквозь слезы говорит она. – Но мы ведь все равно останемся друзьями. – Ага, знаю я такую дружбу. Сначала будешь звонить часто, потом только по праздникам, а затем и вовсе перестанешь. Я вспоминаю Лив, которая поступила со мной так же. Постепенно вычеркнула меня из своей жизни, как ненужный объект. – Я клянусь, Андреа, я никогда не забуду про тебя и про всех вас. Вы моя семья. Внезапно в комнату заявляется Эдриан. Я знала, что этого разговора не избежать, но от этого мне все равно не легче. Что ему сказать? Как расстаться с ним так, чтобы он навсегда покинул меня, забыл и начал жить нормально? Я должна вести себя с ним сейчас настолько мерзко и отвратительно, насколько я смогу себе это позволить. Он должен отвернуться от меня. – Ребята, не могли бы вы оставить нас с Джиной наедине? Спустя мгновение в комнате остаемся только мы вдвоем. – Ты ничего не хочешь мне сказать? – Я так устала уже от этих разговоров. Я решила уехать, и на этом точка. Мне тяжело здесь находиться. – А как же я? Ты могла хотя бы поставить меня об этом в известность? – Если бы я тебе заранее обо всем рассказала, ты бы меня остановил, а я этого не хочу. – Хорошо, тогда я уеду с тобой, – решительно заявляет Эдриан. – Нет. В этом нет необходимости. Я думаю, тебе уже следовало бы догадаться о том, что мы расстаемся. Все кончено, Эдриан, – говорю я и чувствую, как внутри аж все съеживается от дикой боли и грязной лжи, что льется из моих уст. Эдриан опешил. Я замечаю, как он бледнеет. – Джина, я не понимаю, что с тобой происходит. Я тебя не узнаю. – А ты меня и не знал! – кричу я. – Я никогда тебя не любила. Я лгала тебе все это время. Я специально сказала тебе, что влюблена, чтобы ты потом помог нам с Карли отправиться в путешествие. Прости меня, Эдриан. Я произношу слова медленно, фразы отрывистые. Я чувствую всем телом и душой ту боль, что он сейчас испытывает, услышав мои слова. – Я… не могу поверить в то, что ты говоришь, – с горечью произносит Эдриан. – Хватит! – не выдерживаю я. – У меня есть парень, Эдриан! – Черт возьми, что я несу?! – Нет у тебя никакого парня. – Ты так думаешь? Я соврала тебе. Мы не расстались со Скоттом. Он до сих пор любит меня и ждет, когда я у нему приеду. Кажется, я зашла слишком далеко, но, может, это даже и к лучшему. Пусть он лучше ненавидит меня, чем будет страдать со мной всю жизнь. Эдриан подходит ко мне, становится на колени, берет мою ладонь и тихо говорит: – Посмотри мне в глаза и скажи еще раз, что не любишь меня. Скажи, и я уйду навсегда. Я смотрю на него, и внезапно в моей памяти начали возникать воспоминания. Как я его впервые увидела и почувствовала легкое щекотание в сердце, вспоминаю наш поцелуй, наш танец, вспоминаю его объятия, улыбку и его вибрацию в голосе, из-за которой я теряю самообладание. Он мой любимый, мой родной. Такой светлый и простодушный. Как же я тебя люблю, Эдриан. Я смотрю в его глаза, голова кружится, в комнате так мало воздуха, я вот-вот потеряю сознание, но я обязана ему это сказать. И я говорю, в последний раз держа его руку и глядя в его грустные глаза. – Я не люблю тебя. Он словно застыл на этом месте, он смотрит на меня и ждет, когда же я зареву в голос и признаюсь ему во всем. И я понимаю, что еще немного, и он своего добьется, а я ни в коем случае не должна этого допустить, поэтому, я собираю в комок все свои силы и просто начинаю кричать: – Я не люблю тебя! Я не люблю тебя, Эдриан! Уходи!!! И он уходит. Медленно, молча уходит. Через два дня за мной приезжает папа. Моя комната опустела, сумки стоят у двери, а я еще долго не могу покинуть свою обитель, вспоминая, сколько же я здесь всего пережила. Этот центр подарил мне замечательных людей, с которыми, я очень надеюсь, буду связана крепкими узами всю жизнь. Я привязалась к каждому миллиметру этого места, к каждому уголку. Я буду скучать по нашим посиделкам с ребятами, по прогулкам по парку в одиночестве и даже по здешней еде. Я все полюбила здесь. Абсолютно все. Мы стоим у ворот. Я, папа, Фелис, Роуз и ребята. И все со слезами на глазах и с ответной печалью. Наступают последние минуты нашего расставания, я обнимаю каждого по очереди. – Я уже по тебе скучаю, – говорит Андреа. – Береги себя, – шепчет Брис. – Ты тоже. Следом за Брисом приближается Том. – Надеюсь, мы еще встретимся с тобой и сыграем в баскетбол. Я смеюсь, и в этот момент начинаю плакать, хотя и приказывала себе держаться. Ко мне подъезжает Фил. – Не забывай обо мне, – медленно говорит он. Я обнимаю его и вспоминаю, как мы с ним познакомились, как я в панике бежала к Фелис, боясь, что с моим соседом за стеной может случиться страшное, ведь он так кричал. – Тяжелый случай, как же мне будет тебя не хватать, – плачет Фелис. – Фелис… – говорю я и плачу вместе с ней. Последней оказывается Роуз. – Обязательно навести нас после завершения курса. Мы все тебя очень любим. Я крепко обнимаю ее и шепчу: – Спасибо вам за все, что вы для меня сделали. Я слышу, как стонет мое сердце, когда машина трогается с места. Я долго смотрю в заднее стекло, не переставая реветь и жалеть о том, что я сделала. Как же я хочу вернуться. Ведь в этом месте, от которого я стремительно отдаляюсь, заключена моя душа. Мы достигаем поворота, за которым больше не видно моего центра. Все. Теперь он остался лишь в моих воспоминаниях. Папа что-то говорит, о чем-то спрашивает, но я его не слышу. Я распласталась по всему заднему сиденью, смотрю в потолок и плачу, уже даже глазам больно, но я не могу остановиться. Я раздавлена, разбита, сломлена. Я еду домой, где меня ждут неизвестность и одиночество. |