Литература русского зарубежья. ЛРЗ. 1. Первая волна русской эмиграции причины, этапы, пути, состав. Первая волна эмиграции возникает в результате великого исхода
 Скачать 270.42 Kb.
|
|
Тема поэта и поэзии прямо поддержана и в стихотворении «Нет, ты не говори: поэзия — мечта…», а косвенно выражается практически в половине стихотворений, составивших книгу. Среди форм этого косвенного выражения преобладают три. Первая представляет собой отсылки к поэтам, чьи судьбы и образы стали знаковыми для разных эпох русской лирики (Пушкин, Лермонтов, Брюсов, Гиппиус, Блок, Анненский, Ахматова и др.). Здесь можно указать стихотворения «По широким мостам…», «Слушай — и в смутных догадках не лги…», «За все, за все спасибо. За войну…», «Ничего не забываю…» и др. Вторая выступает как выра жение тематики поэзии в нераздельном слиянии с темами музыки, смысла жизни, смерти, например, в стихотворениях «Тихим, темным, бес- конечно-звездным…», «Без отдыха дни и недели…», «Из-за голубого океана…» и т. п. Третья форма предполагает использование элементов поэтического ремесла, с помощью которых проясняются чувства и отношения лирического субъекта к жизненным реалиям. Так, например, в стихотворении «Всю ночь слова перебираю…» неповторимость и сила любви к Петербургу и ушедшему миру Российской империи, в которой он был столицей, выражена с помощью обыгрывания ситуации поэтиче- ского ремесла: «Друзья! Слабеет в сердце свет, / А к Петербургу рифмы нет». Ходасевич: Тема поэта и поэзии получает неожиданный поворот, приобретая полемический характер, и отражает эстетическую позицию автора. Основой для эксплицированных в тексте номинаций лирического героя служат библейские коннотации (проекция на мифологический инвариант), которые сложно взаимодействуют в лирическом тексте. В комментарии к стихотворению отмечено, что стихи «Пасу послушливое стадо / Я процветающим жезлом» - контаминация библейских образов. Однако автор выводит лирического героя за пределы «ценностных ориентиров» библейской образности, переакцентует исходный материал в соответствии с установкой на поэтическую традицию. Традиция ассоциирована для В.Ф. Ходасевича в первую очередь с именем и поэзией А.С. Пушкина. Не случайно Ю. Левин считает тему поэта и поэзии типично пушкинской [Левин 19986, с. 220]. Следующие автономинаци: Я - чающий и говорящий. Заумно, может быть, поет Лишь ангел, Богу предстоящий,- Да Бога не узревший скот Мычит заумно и ревет. А я - не ангел осиянный, Не лютый змий, не глупый бык. Люблю из рода в род мне данный Мой человеческий язык: Его суровую свободу, Его извилистый закон... отражают культурную позицию автора, полемически направленную против заумного слова футуристов или в масштабах культурного пространства - против модернизма. Пафос отрицания и пристрастного отношения к модернистским поэтическим опытам проходит у В.Ф. Ходасевича также и через критические статьи. Обращая внимания на представителей поэтических групп, поэт не отличается минимальной сдержанностью: «полоумный визионер Хлебников», «тупой теоретик и доктринер Крученых», «несчастный шут» Бурлюк. Объяснение настолько критичной позиции по отношению к футуризму можно найти в статье «Колеблемый треножник» (1921). «Стихотворец, - утверждает В.Ф. Ходасевич, - по самой природе своего ремесла, не может себе поставить менее двух заданий, ибо стих содержит в себе по крайней мере два содержания: логическое и звуковое. 14. Образ «незаменимой» России в эмигрантской поэзии первой волны. Писатели «старшего» поколения исповедовали позицию «сохранения заветов», стремились «удержать то действительно ценное, что одухотворяло прошлое» (Г. Адамович). Покинув страну уже в зрелом возрасте, они никогда не смогли смириться с тем, что произошло в России после октября 1917 года. Литературное наследие «отцов» эмиграции представлено преимущественно публицистикой и автобиографической прозой. Такой дисбаланс, по мнению ряда исследователей, объясняется крайней политизированностью литературы эмиграции первой волны: «Политика вторгалась в художественное слово, размывая грань между “изящной словесностью” и “обвинительным документом”» [37, с. 36]. Представители «старшего» поколения обращались к истории, в которой они пытались найти истоки трагедии и одновременно – опору в новых социально-культурных условиях. «Образ России <…> был во многом связан с образом Древней Руси и православием, со стремлением вернуть прежнюю Россию, осмыслить ее предназначение и судьбу» [28, с. 71], — констатирует исследователь Ю. М. Камильянова. Образ Родины/России оказался в творчестве поэтов эмиграции разным: «идеалистически невозвратным, исковерканным, вознесенным до небес и жестоким, но задача художников была одна — сохранить его» [117, с. 72]. Безмерной любовью к России проникнуты строки стихотворения «Моя любовь» Константина Бальмонта «И край чужой, мне не даруя счастья, / Дает мне страсть – любить лишь край мой отчий» [37, с. 84]. С Родиной/Домом связаны самые светлые и теплые лирические воспоминания поэта Амари (псевдоним беллетриста, редактора, мецената Михаила Осиповича Цетлина): «Россия далекая, образ твой помню, / Но вижу в мечтах столь прекрасно тебя, / Что, может быть, дома я был бы бездомней! / Не все ли равно мне, не все ли равно мне, / Где верить в тебя мне, где помнить, любя?» [60, с. 14]. Грустью окрашены воспоминания поэтессы, переводчика, историка Раисы Блох: «Принесла случайная молва / Милые, ненужные слова: Летний сад, Фонтанка и Нева. // Вы, слова залетные, куда? / Здесь шумят чужие города / И чужая плещется вода» [60, с. 133]. О горьком жребии изгнания пишет поэт Евгений Раич, участник Кружка русских берлинских поэтов, вынужденный уехать с приходом к власти фашистов сначала в Англию, а затем в США: «Где родина моя? На свете / Лишь к переменам я привык» [60, с. 403]. О бесприютности жизни на чужбине свидетельствуют поэтические строки Марины Цветаевой: «…скушным и некрасивым / Нам кажется ваш Париж. / «Россия моя. Россия. / Зачем так ярко горишь?» [60, с. 513]. О невозможности обрести счастье вдали от родной земли говорит поэтесса, прозаик, критик Екатерина Таубер. Свое поколение она сравнивает с дичками, пересаженными на чужую почву. И только память о Родине/Доме дает им силы достойно переносить свой горький изгнаннический удел: «Твой чекан, былая Россия, / Нам тобою в награду дан. / Мы – не ветви твои сухие, — / Мы — дички для заморских стран. / Искалеченных пересадили, / А иное пошло на слом / Но среди чужеземной пыли / В каждой почке тебя несем». Тема гибели Родины/России в разные годы варьируется и в стихах Георгия Иванова, одного из наиболее трагических и экзистенциальных поэтов русского зарубежья, чья литературная биография началась еще в условиях Серебряного века. Полярность художественного сознания Г. Иванова наглядно демонстрируют поэтические строки стихотворения «Россия счастие. Россия свет» (1931): «И нет ни России, ни мира, / И нет ни любви, ни обид — / По синему царству эфира / Свободное сердце летит» [109, с. 275]. Творчество Г. Иванова претерпело значительную метаморфозу после отъезда из России. Эмигрантские стихи исполнены мучительных размышлений о судьбе Родины/Дома. В них нет декадентства, эстетизма, которым он отдал дань в молодости. Исчез романтический флер, литературность, появились духовная зрелость, жесткость, мудрость, горькая ирония. В изгнании, в отрыве от родных истоков, счастье для поэта невозможно. В размышлениях о судьбе безвозвратно утраченной Родины он тяготеет к эпичности: «Замело тебя, счастье, снегами, / Унесло на столетья назад, / Затоптало тебя сапогами / Отступающих в вечность солдат». С нежностью и любовью пишет поэт эмигрант о любимом городе в стихотворении «Петроградские волшебства» (1932): «Заря поблекла, и редеет / Янтарных облаков гряда, / Прозрачный воздух холодеет, / И глухо плещется вода. / Священный сумрак белой ночи! / Неумолкающий прибой! / И снова вечность смотрит в очи / Гранитным сфинксом над Невой». Показательны в этом отношении эсхатологические мотивы стихотворения «Россия счастие. Россия свет» (1931), проникнутого тоской о потерянной Родине: «Россия счастие. Россия свет. / А, может быть, России вовсе нет. / И над Невой закат не догорал, / И Пушкин на снегу не умирал, / И нет ни Петербурга, ни Кремля — / Одни снега, снега, поля, поля...» [109, с. 299]. В этом стихотворении вновь возникает образ «снега» как метафоры забытья, пустоты, холода небытия. Личная драма поэта-изгнанника, тесно сопряженная с безрадостной судьбой покинутой Отчизны, перерастает в трагедию мировую. Память об утраченной Родине была творческой доминантой всей лирики Г. Иванова, утверждающей, сквозь все отрицания, мысль о вечной России, величественной и трагической, вознесенной до небес: «Это звон бубенцов издалека, / Это тройки широкий разбег, / Это черная музыка Блока / На сияющий падает снег. / ...За пределами жизни и мира, / В пропастях ледяного эфира / Все равно не расстанусь с тобой! / И Россия, как белая лира, / Над засыпанной снегом судьбой» [109, с. 330]. Художественный текст содержит аллюзии и реминисценции: неточную цитату из романса «Бубенцы» на слова А. Кусикова, образы-символы, навеянные блоковским циклом «Арфы и скрипки», гоголевским символом Руси как птицы-тройки. Попутно отметим, что Россия, занесенная снегом, — один из устойчивых поэтических символов всей эмигрантской лирики. Снег — это не только пейзажный атрибут России, но и символ стихии, забвения, гибели. 15. Эсхатологические мотивы в поэзии старшего поколения первой волны. В поэзии эмигрантов приютивший их западный мир предстает как «мачеха», и единственным спасением от его холода и безысходности мыслится смерть. Ходасевич. В сборнике "Европейская ночь" метафора мира-ночи находит многочисленные инварианты в пейзажах, запахах, интерьерах, сравнениях. Небо становится похоже на эмалированный таз, море делается умывальником, прибой - размыленной пеной ("У моря"). Мир сужается до аквариума, где трамваи "скользят в ночную гнилость" ("Берлинское"), мутна луна, мутен блеск асфальта ("С берлинской улицы"). "Тускнеет в лужах электричество", собаки скребут "обшмыганный гранит", "все высвистано, прособачено" ("Нет, не найду сегодня пищи я..."). "Под землей" (в берлинской подземке) "пахнет черною карболкой / И провонявшею землей", сверху - "синяя пустыня". "Все каменное", "тяжкий дух сигары" соседствует с "чахлой травой" из стихотворения "Бедные рифмы". От этих конкретных деэстетизированных зарисовок поэт идет к обобщениям: "железный скрежет какофонических миров", мир - "постыдная лужа". Порой обобщения и натуралистические детали соединяются в гиперболизированную метафору: На глаза все тот же лезет мир, Нестерпимо скучный, как больница, Как пиджак, заношенный до дыр.("Он не спит, он только забывает...") Под стать этому кошмарному миру и его обитатели: "уродики, уродища, уроды", "клубки червей", "блудливые невесты с женихами" ("Дачное"), "идиотское количество серощетинистых собак" ("Нет, не найду сегодня пищи я..."), "старик, как тень Аида" ("Под землей"), причитающий в окне "несчастный дурак", "курносый актер", "небритый старик" - потенциальный самоубийца, мертвец-рабочий ("Окна во двор"), "румяный хахаль в шапокляке", танцовщицы - "та пожирней, та похудей" ("Звезды"). Персонажи "Европейской ночи" задыхаются, дрожат, ковыляют, заламывают руки, хихикают, зевают, их одолевает скука. Столь же беспощаден поэт к себе. В стихотворении "Перед зеркалом" Ходасевич показывает ту метаморфозу, которая произошла с "останкинским мальчиком", романтиком и символистом. Начав стихотворение эпиграфом из высокой "Божественной комедии" Данте ("Земную жизнь пройдя до половины..."), писатель нарочито снижает рассказ о своей жизни, завершая его признанием в том, что в отличие от великого итальянца заблудился, а Вергилий, ставший проводником Данте, не пришел на помощь русскому поэту. В другом стихотворении ("У моря") самохарактеристика еще пессимистичней: "Лежу, ленивая амеба". Разочарование в мире земном и небесном приводит Ходасевича к новому решению темы смерти. Поэт считает, что это способ уйти от скуки мира: "Счастлив, кто падает вниз головой: / Мир для пего хоть па миг - а иной" ("Было на улице полутемно..."). В этом же ключе выдержано стихотворение "An Mariechen" ("К Марии"), где поэт утверждает, что для слабой, бледной девушки было бы лучше сразу погибнуть от руки злодея, чем "перегрузить тяжелой ношей" свой "слабый", свой "короткий век". Георгий Иванов. решительно, и главное, сознательно переходит в мир иных, сугубо экзистенциальных ценностей. Начинает осознавать трагичность конечности своего существования. В произведениях «гибель поэта неразрывно связана с торжеством». В стихотворении 1924 г., лирический субъект Иванова, оказавшийся лицом к лицу со смертью, воспринимает видимый мир как «чуждый», отворачиваясь от него как от иллюзии продолжения жизни, заслоняющей истину наступившего конца, произошедшей катастрофы. Знаком отсутствия подлинной жизни оказывается «скука», которая корреспондирует с внутренней опустошенностью лирического субъекта: Все тот же мир. Но скука входит В пустое сердце, как игла, Не потому, что жизнь проходит, А потому, что жизнь прошла. Цитата из Баратынского, завершающая стихотворение, акцентирует внимание на мотиве разуверения, отказа от иллюзий: И хочется сказать - мир чуждый, Исчезни с глаз моих скорей -«Не искушай меня без нужды Возвратом нежности твоей!» Поэт придерживается идеи, что в мире явлений нет ничего достоверного, кроме перспективы конечной гибели всего сущего. Тема утраты родины, соотносимая с утратой целого мира, получает развитие в стихотворении «Хорошо, что нет Царя...»: Хорошо, что нет Царя, Хорошо, что нет России, Хорошо, что Бога нет. И противопоставление этому отрицанию – утверждение чего-то мертвенного, вечного, безжизненного: Только желтая заря, Только звезды ледяные, Только миллионы лет. В художественной системе Г. Иванова былая Россия и небытие описываются одними и теми же словами: «снег», «лед», «ночь» («звезды»), которые актуализируют значения мертвенности и опустошенности, холода. 16. «Некрополь» В.Ходасевича: приемы циклизации, своеобразие композиционного построения очерков. (Некрополь — большое кладбище (подземные галереи, склепы, камеры), расположенное на окраине древних городов (в Египте, Малой Азии, Этрурии), с гробницами и каменными надгробиями). Х. выступает как прозаик в книге воспоминаний. «Некрополь» (1939) построен как подобие автобиографии, собрание литературных портретов его современников. «Некрополь» сложился из некрологов, написанных и напечатанных ранее (Брюсов, А. Белый, Гумилев и Блок, Сологуб, Есенин, Горький). Прошедшее является самым общим предметом повествования, и в нем В. Ходасевича привлекают люди, его современники, друзья, ушедшие из жизни к моменту написания некрологов. «Некрополь», явившийся в свет накануне смерти автора в 1939 году, стал итоговым произведением В. Ходасевича, в последнее десятилетие жизни поставившего крест на своих стихах, описании биографии А. Пушкина и остановившегося на прозе. «Некрополь» сложился из очерков, написанных и напечатанных ранее: от «Брюсова» в 1924-1925 до «Горького» в 1936-1937 годах. Почти все очерки были быстрыми откликами на известие о смерти, два очерка — «Муни» и «Гумилев и Блок» - отклики на годовщины к десятилетию смерти. Преднамеренность художественного замысла В. Ходасевича отражает тот факт, что из всех написанных им некрологов, каких было много больше, автор отобрал только девять, превратив их в цикл. Как пишет В. Ходасевич в предисловии, «Некрополь» - это «воспоминания о некоторых писателях недавнего прошлого». На протяжении всей книги В. Ходасевич неоднократно напоминает: «Я пишу воспоминания». Прошедшее является самым общим предметом повествования, и в нем В. Ходасевича привлекают люди, его современники, друзья, ушедшие из жизни к моменту написания некрологов. Ретроспекция обеспечивает такой взгляд на события прошлого, при котором оно предстает в завершенном и целостном виде, когда можно говорить о выявлении каких-либо обобщений. 1 часть «Конец Ренаты»: намечаются характеры, портреты. Х. определяет «дух эпохи». Сказать правду о туманном и лживом времени – так можно обозначить задачу автора. Как автор литературных портретов, В. Ходасевич не только рисует, но и оценивает личность современника, не просто описывает, а размышляет, изучает его (Белый для Х. – «ангел», Есенин – «бесконечно правдив»). На примере портрета Валерия Брюсова проследим, как создается образ поэта под пером В. Ходасевича. Открывается портрет первым впечатлением, которое произвел на автора молодой Брюсов. Описание внешности соотносится с литературно-критической оценкой творчества В. Брюсова в целом. Это пролог. Первая часть начинается по классическому образцу жизнеописаний - с истории предков. Характеристика образа героя через интерьер добавляет новые акценты. Ходасевич разоблачает личность поэта (обвиняет в тщеславии и нелюбви к людям, пренебрежении к ним), отмечает противоречивость характера. Но все же заканчивает портрет на доброй, оптимистичной ноте (отмечает заботливость и нежность, проявляемую у племяннику). Главная цель произведения В. Ходасевича - показать, как «дух эпохи» воплотился в его героях или как он повлиял на судьбы его героев. Иначе говоря, В. Ходасевич, соотнося жизни и идеи, носившиеся в воздухе, показал, как трагично отпечаталось время на судьбах его героев. Когда В. Ходасевич обращается к описанию времени, «образу жизни» символистов, в книге ощущается очерковость. В результате возникает своеобразный синтез очерка и литературного портрета. «Некрополь» - это цикл литературных портретов. Так как целостность и единство произведения обеспечивается и на внешнем, формальном уровне, и на внутреннем, идейном, то проблема циклизации неизбежно оказывается связанной с тем, какую цель преследовал автор при написании произведения. Бочаров: единство книги организуют несколько факторов — отбор и расположение фрагментов, а также сила заглавия. С. Бочаров знак «некрополя» видит объединяющей и связующей идеей, которая и создает «мир книги». Цель, которую преследует В. Ходасевич, заключается в том, чтобы как можно полнее обрисовать героев, чьи судьбы и творчество представляют интерес для будущих исследователей и читателей. В. Ходасевич выступает как историк, сообщающий только документально точные и «сугубо правдивые» сведения, так как «истина не может быть низкой, потому что нет ничего выше истины». Поэтому уход старой культуры, конец «Петровского и Петербургского» времени - не только тема, но не цель повествования. |