Литература русского зарубежья. ЛРЗ. 1. Первая волна русской эмиграции причины, этапы, пути, состав. Первая волна эмиграции возникает в результате великого исхода
 Скачать 270.42 Kb.
|
|
И.Вен. ЕЛАГИН: «Врожденный» эмигрантский статус (место рождения), арест и расстрел отца, поэта-футуриста, скитания. 1943 год – решение о выезде в Германию из оккупированного Киева. «По дороге оттуда» (1947), «Ты, мое столетие» (1948). Претворение собственного горького опыта в вещество искусства. Сочетание социальнополитической конкретности и трагических раздумий об эпохе; значимость случайных эпизодов как отражения философско-исторической концепции. Дисгармонизм мироощущения: эхо войны как выражение хаоса мира, ада жизни; страшное как обыденность; красота природы как «маскарад»; горькое осуждение мира и отчуж51 дение от него. Многозначность мотива дороги: понимание безысходности скитальческой судьбы, выбор собственного пути. Концепция любви как преодоления роковой предопределенности, нежность к самым простым и бедным проявлениям жизни. Стремление к объективности, исповедальная интонация, экспрессионистическое описание действительности. «Отсветы ночные» (1963), «Косой полет» (1967). Смена литературных ориентиров. Своеобразие раскрытия урбанистической темы: засилье города как распятие и уничтожение пространства, беспощадная логика развития цивилизации, прогресс как демонизация мира и механизация человека. Функции абсурда, гротеска, сарказма. Призрачность образа Дома – обиталища человека и всей земли; его уязвимость в атомный век. Необходимость мужественности и постоянства чувств. Обращение к медитативной лирике. «Дракон на крыше» (1973), «Под созвездием Топора» (1976), «В зале вселенной» (1982). Современное звучание вечной темы поэта и поэзии: инородность художника в земной жизни, обреченность на трагедию, способность к сотворению живого мира. Концепция поэзии как памятника эпохе: желание впитать впечатления бытия и громадность отечественной культуры. Жизнь России представляется поэту тёмной и безысходной, так как страной управляют жестокая, обезличенная, разрушительная сила: О Россия – кромешная тьма… О куда они близких дели? Они входят в наши дома, Они щупают наши постели… («О Россия – кромешная тьма…») Образ звезды – едва ли не основной поэтический образ И. Елагина. С ним связаны воспоминания о прошлом, об отце, о России. Он олицетворяет и полноту бытия, понимаемого как «… чудно всё: и люди, и земля, и звёздное шуршание мгновений», и осознание национальных корней своей поэзии: Полетать мне по свету осколком, Нагуляться мне по миру всласть, Перед тем, как на русскую полку Мне когда-нибудь звёздно упасть. Но порой этот образ наполняется и иным содержанием: «красно–зловещая звезда государства», звёзды, «выдернутые с корнем», «к рельсам примерзавшая звезда». Да и сама Россия в стихах Елагина приобретает весьма противоречивые черты. Это и старая патриархальная Русь с «оконцем и крыльцом, и крышей, и бревенчатым колодцем», и Россия Пушкина, Лермонтова, Цветаевой, Гумилёва, Есенина. Интересно в этой связи стихотворение «Гоголь», написанное И. Елагиным за несколько недель до смерти. Подводя итог прожитой жизни, поэт вновь обращает свой взор к России, вновь задаёт себе вопрос об исторической роли родной страны. Каков же смысл её движения, куда мчится загадочная тройка, что преобладает в этом вечном устремлении вперёд – греховность или праведность? И это Гоголь наших бед, За ним толпятся избы ведь И тройка мчит, чтоб целый свет Из–под копыт забрызгать. Или затем, чтоб высечь свет, Копыта сеют искры ведь! О Русь, какой ты дашь ответ На гоголеву исповедь? Многие стихи И. Елагина создавались под воздействием произведений великих русских поэтов. Но это обратил внимание Е. Леонидов, отметивший перекличку стихотворения «Сам я толком не знаю…» с «Заблудившимся трамваем» Н. Гумилёва. Интересно в этой связи наиболее, пожалуй, известное в России стихотворение «Мне незнакома горечь ностальгии», в котором «беженская тема» ( по определению самого Елагина) соединилась с темой Родины, отчего дома. Причём, читая и перечитывая его, невольно вспоминаешь знаменитое: «Тоска по родине! Давно…» . Конечно же, в стихотворении Елагина нет того пронзительного трагизма, той безмерной тоски, какими дышит стихотворение Марины Цветаевой. Начинается стихотворение Елагина, как и цветаевское («Тоска по родине! Давно разоблачённая морока! »), с категорического утверждения: Мне не знакома горечь ностальгии. Мне нравится чужая сторона. И если обилие восклицательных знаков в стихотворении Цветаевой, по мнению Виктории Швейцер, «воплощает рыдания», которые должны быть скрыты, то у Елагина нарочитое спокойствие явно иронично по отношению к самому себе. Поэтому последующие строки, раскрывая истинные чувства лирического героя, являются своеобразной «реабилитацией»: Из всей, давно оставленной – России Мне не хватает русского окна. Оно мне вспоминается доныне, Кода в душе становится темно – Окно с большим крестом посередине, Вечернее горящее окно. И всё же эта законченность, где расставлены все точки, явно проигрывает обрывистому, полному трагической незавершённости финалу стихотворения М. Цветаевой: Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, И всё – равно, и всё – едино. Но если по дороге - куст Встаёт, особенно – рябина… Елагин мечтал, что его стихи вернутся на родину. В стихотворении «Завещание» он писал: Пускай сегодня я не в счёт, Но завтра, может статься, Что и Россия зачерпнёт Из моего богатства. Пойдут стихи мои, звеня, По Невскому, по Сретенке, Вы повстречаете меня, Читатели-наследники. Исповедальная интонация и стремление создать эпический «памятник эпохе» в поэзии второй волны эмиграции. Анализ творчества одного из поэтов (Кленовский). Биография из вопроса 27. Дмитрий Иосифович Крачковский (Кленовский — псевдоним) родился 24 сентября (6 октября) 1893 года в Петербурге. Его отец Иосиф Евстафьевич Крачковский — академик живописи, мать — Вера Николаевна Беккер — художница-пейзажистка. С 6 лет до 16 мальчик «издавал» свои журналы, разумеется, рукописные. Вместе с родителями много путешествовал по Европе. С 1904 по 1911 годы юноша учился в Царскосельской гимназии, о которой позже написал: Есть зданья, неказистые на вид, Украшенные теми, кто в них жили. Так было с этим. Вот оно стоит На перекрестке скудости и пыли. Отметив далее, что в годы его учебы в Царском селе уже не было вольного духа пушкинской поры, а преобладала «казенщина без всякого уюта», поэт тем не менее скажет: Но если приоткроешь двери в класс — То юношу увидишь на уроке, Что на полях Краевича, таясь, О конквистаторах рифмует строки. А если ты заглянешь в кабинет, Где бродит смерть внимательным дозором — Услышишь, как седеющий поэт С античным разговаривает хором. (Царскосельская гимназия) Речь идет о Н.Гумилеве и И.Анненском, чье творчество оказало на будущего поэта наибольшее влияние. Тема Царского села пройдет через все творчество Кленовского, что позволит известной поэтессе и критику русского зарубежья Н.Берберовой назвать его «последним царскоселом» (певцом Царского села). С 1914 года стихи молодого поэта начинают появляться в различных периодических изданиях. А в 1917 году накануне октябрьских событий, выходит его первый сборник «Палитра», почти незамеченный критикой. С 1917 по 1922 годы Крачковский служит военным чиновником в Главном артиллерийском управлении. С 1922 по 1941-й работает в Радиотелеграфном агентстве Украины, выступает в качестве журналиста, переводчика украинских стихов. На почве начавшегося еще в 1913-1916 годы увлечения антропософией поэт сближается в 1918-1920 годы с А.Белым, М.Волошиным, О.Мандельштамом и другими поэтами. Однако собственных стихов он не пишет с 1925 года. В 1942 году писатель эмигрирует через Австрию в Германию. «Не успела моя нога оторваться от советской почвы, — вспоминал он впоследствии, — как неожиданно для самого себя, отнюдь не ставя перед собой этой задачи, я возобновил после 20-летнего молчания мою поэтическую работу». Своей «болдинской осенью» назвал Кленовский дни пребывания на берегах австрийского Дуная в стихотворении, открывающем его первую зарубежную книгу стихов: Я мертвым был. Года сменяли годы. Я тщился встать и знал — я не могу. И вдруг сейчас под легким небосводом Очнулся я на голубом снегу. И вот иду я узкою тропою, Лицо свежит неторопливый дождь И Болдинская осень надо мною Златит листву у придунайских рощ! (Болдинская осень) Одна за другой выходят 11 книг стихов: «След жизни» (1950), «Навстречу небу» (1952), «Неуловимый спутник» (1956), «Прикосновение» (1959), «Уходящие паруса» (1962), «Разрозненная тайна» (1965), «Стихи. Избранное» (1967), «Певучая ноша» (1969), «Почерком поэта» (1971), «Теплый вечер» (1975), «Последнее» (1977). В этих названиях легко прослеживается единая нить: стремление постичь, передать почерком поэта след жизни, прикоснуться к неуловимой тайне бытия, устремиться навстречу небу. Именно эти качества позволяют говорить о близости Кленовского к поэзии акмеизма. Как известно, акмеизм начал свое существование в качестве антипода символизма. Символистскому уходу от жизни в мир сложных и понятных лишь избранным образов акмеисты противопоставили простые радости земли. «Радость» едва ли не ключевое слово в поэзии Кленовского. В стихотворении «Просьба» (1946) он пишет о счастье «рвать черемуху, трогать струны, провожать серебряные луны», сторожить розовые зори. Он называет «высокими мгновеньями» общение с любимой и чтение пушкинского «Онегина». К «сокровищам неба и земли» относит сады, звезды, прибои. И через 20 лет: Я их изведал, радости земли, Леса, тропинки, волны, корабли, Прикосновенья, рифмы, поцелуи... (Я их изведал, радости земли) Вместе с тем не следует забывать, что акмеисты не только не отрицали наличия высшего бытия, отраженного в реальной жизни, но и называли себя продолжателями символистских идей. Мысль о связи быта и бытия последовательно проходит через все сборники Кленовского: О, я знаю: лишь в прикосновеньи К повседневности моей земной Обрету нездешнее виденье, Лишь в ее прозрачном отраженьи Просияет мир передо мной. В каждой капле, камешке, листе Шумный космос дремлет, изначален, Оттолкнулся — и, глядишь, причален К самой невозможной высоте! (Повседневность) В «никем не тронутой тишине», в луче света, в звезде «и в каждодневном хлебе иногда» поэт видит «нездешней преломленности находку» («Заложница несбыточной мечты...»). В отличие от поэзии Ф.Тютчева у акмеистов (в том числе Кленовского) космос не противостоит человеку, не враждебен ему. Другое дело, что земное воплощение бытия разрозненно во множестве явлений. Поэт сравнивает эти проявления с черепками, подобранными в пыли повседневности и восклицает: «Как хороша должна быть в целом разрозненная тайна их». Я верю все-таки в возможность До невозможного дойти, — утверждает он в стихотворении «Я не улавливаю знаков...» (1964). Простой стакан чая может стать нектаром, если к нему прикоснулся херувим, а может вернуться в состояние обыкновенного напитка («Сижу в кафе весною...»). Нечто высшее, по Кленовскому, соединяет человека и вещь. Не случайно часы после смерти хозяина «не захотят одалживать минуты» новому владельцу («Я умер. И часы мои...»). Лирический герой Кленовского вносит существенную поправку в догмат о земной жизни как заточеньи души, а смерти — как освобождении. Не случайно для обозначения перехода в другой мир он использует оксюмороны «испепеляющее чудо», «щемящее освобождение». ...но как-то боязно всегда Сменить на пышные хоромы Лачугу песен и труда, Где плохо мне, но где я дома. Где все понятно, где окно Откроешь — и увидишь крыши, Где можно, если все равно, И не взглянуть ни разу выше. О, черепица бытия! Лукавый сторож нашей лени! Ты видишь, сам кидаюсь я Перед тобою на колени... (Последних мук не утаить...) Чем дольше я живу, тем ненасытней я, Тем с большей жадностью тянусь к усладе здешней. Пусть ждет меня нектар иного бытия — Я от разлуки с ней все безутешней. (Чем дольше я живу....) Поэт твердо верит, что мир испорчен, но не обречен. В нем существует красота: Я знаю: мир обезображен. Но сквозь растленные черты Себе еще порою кажет Лик изначальной красоты. И с каждым разом мысль упрямей, Что мир совсем не обречен, Что словно фреска в древнем храме, Лишь грубо замалеван он. (Я знаю: мир обезображен...) В нем есть вера: Ты скажешь: нет? Но то одно, Что ты чего-то ждешь и ищешь, — Не доказательство ль оно, Что может что-то быть дано, Пускай, как милостыня нищим? И если шепчешь ты слова И замираешь от волненья — То значит есть она, жива Связь неземного естества С земным своим изображеньем! (Вера) Нелегко прожитые годы, удаленность от любимой петербургской земли не приводит Кленовского к разочарованию. Используя библейский образ Ноя, выпускавшего голубя, дабы найти землю, поэт говорит: Я тоже горлиц посылал За веткой из масличной рощи, Но так еще и не держал Ее в руке моей. Не проще ль Быть гордым, быть настороже И в дальнее не верить диво? Но иногда на все в ответ, Мне слышится: «Начни сначала! Что если не нашелся след Не потому, что рощи нет, А горлица не долетала!» (Я тоже горлиц посылал...). Тема России постоянно звучит в лирике Кленовского. Я служу тебе высоким словом, На чужбине я служу тебе, — писал поэт в 1952 году в стихотворении «Родине». И еще трагичнее в 1973-м в «Поэте зарубежья»: Он живет не в России — это Неизбывный его удел, Но он русским живет поэтом И другим бы не захотел. Перебродит, перетомится, Отстрадает моя страна И обугленную страницу Прочитает тогда сполна! Кленовский уверен, что «обратно возвращает слово все то, что срублено и сожжено» («Его вчера срубили, что осталось...»). Поэт, по Кленовскому, повар у плиты, пчелка, собирающая мед («Стихи о стихах»). В этих бытовых сопоставлениях видно, если не прямое заимствование, то типологическая близость с ахматовским «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи». Оба поэта корнями связаны с акмеизмом. В одном из поздних стихотворений поэта («Себе», 1971) мысль о том, что все уже сказано, «обо всем спрошено», «на все, что мог, тобой отвечено», опровергается прямо противоположной: надо продолжать работать, писать: Просто тропкою иди, Чужеземной, узкою, Что быть может впереди Все ж сольется с русскою. Поэт надеется, что и на закате дней Может будет дано склониться Над нежданной уже строкой И смогу дописать страницу Не озябшей еще рукой? (Может жизнь меня не накажет...) Тема поэта и поэзии сливается с темой смерти. Поэзия для Кленовского та же память, если не бессмертие, то продление земного бытия: Как важно кем-то для кого-то быть, Стать в чьей-то жизни гостем, не прохожим! Ты можешь этим образ свой продлить, Пусть незаметно для себя, но все же! (Мы сохраняем в памяти былых...) В последних книгах Кленовского темы жизни и смерти тесно переплетаются, создавая то диалектическое новохристианское единство, которое было характерно для поэтов и философов Серебряного века русской литературы, для творчества И.Шмелева и Б.Зайцева. С одной стороны, как уже говорилось, поэт любит простые земные радости. И чем ближе к старости, тем яростнее становится жажда жизни. С этой точки зрения показательно стихотворение «Когда приходит день осенний...», где повторяются в целом ряде стихов слова «дожить бы до». Лирический герой хочет дожить до первого дрозда, до первой сирени, до первого яблока, а там опять до первого дрозда. Уже само существование земного мира и души поэта для Кленовского доказательство Божьего бытия: Свет горит во мне и надо мною, Мрака нет и нету пустоты! Звездным небом и моей душою Ты твердишь, что существуешь Ты! (Всевышнему) Жизнь — подарок Божий: Как же я Твое не вспомню имя, Сущего, Тебя не назову! Жизнь проходит тропами глухими. И Тобой, щедротами Твоими, Только ими — я еще живу. Не раз в стихах поэта появится и образ ангела-хранителя, сопровождающего лирического героя на его жизненном пути: Сейчас кругом чужие земли, Буруны, вихри, облака, Да на руле, когда мы дремлем, Немого ангела рука. (Мы все уходим парусами...) В конечном счете у Кленовского всегда торжествует мысль о наличии высшего смысла бытия, о послеземном существовании: Если я лишь песчинка тленная На пустом берегу земном, Для чего же тогда вселенная Мой огромный и страшный дом. Еще более безапелляционно и потому, быть может, менее художественно, выражена эта мысль в словах: Знаю я: на мне печать Господня, Мне довольно этого сознанья. Именно такое умиротворенное восприятие жизни позволило Кленовскому незадолго до смерти (а умер он в здравнице для пожилых в небольшом городке Траунштейне /Бавария, Германия/ 26 декабря 1976 году) написать: Будь благодарен... — Нет не перечесть Всего, за что быть благодарным надо! Вплоть до креста за низкою оградой. Его могло б не быть, а вот он есть. |