билеты по истории русской литературы 18 век. 1. Повести петровского времени особенности сюжета, связь с традициями рукописных повестей xvii века и фольклором новизна содержания тип героя
 Скачать 389.57 Kb.
|
|
Экзаменационный билет № 14 1. Развитие прозы в 1760-е – 1780 -е годы. Любовные переживания героев в романе Ф.А. Эмина «Письма Эрнеста и Доравры». Авантюрное начало в романе М.Д. Чулкова «Пригожая повариха…», своеобразие сюжета и композиции, тип героини. Переосмысление античного мифа в романе М.М. Хераскова «Кадм и Гармония». Развитие прозы в 1760-е – 1780 -е годы: 1760—1780 гг. явились одной из самых бурных и насыщенных эпох не только политической, духовной жизни России 18 в, но и лит-ры. При жизни основоположников новой русской литературы, Тредиаковского, Ломоносова, Сумарокова происходит переоценка эстетических ценностей, проявление скрытых тенденций национального лит.развития, кризис господствующего лит. направления — классицизма. На авансцену русской лит-ры выходит проза: сатирическая публицистика периодических изданий и оригинальная русская беллетристика, культивирующая повествовательные жанры и, главным образом, роман. Лит. жизнь страны становится все более интенсивной. Создаются лит. школы, разгорается борьба различных течений и группировок. Наконец, русская лит-ра выдвигает плеяду писателей, таких как Фонвизин, Державин, Радищев, Крылов. До середины века лит-ра была сгруппирована вокруг двора, правительства или узких аристократических кружков. Происходит разветвление культуры, соц. дифференциация. Двор и правительство в своей лит. пропаганде оторвались от основного и передового течения русской культуры, превратились в консерваторов. Екатерина 2 начала свое царствование попыткой отставить Ломоносова от Академии Наук. В 60-х годах потерял симпатии императрицы даже Сумароков. Фонвизин, Новиков, Радищев, Карамзин — деятельность всех их была неприемлема для правительства Екатерины. Державин на первых порах нашел поддержку в императрице, но ее вельможи приняли «Фелицу» с неодобрением, а затем и сама Екатерина не смогла ладить с независимым в своих мнениях поэтом. «Российская Академия» была организована в противовес. движения эпохи. Правительственные круги обособились от народа и пытались создать свою собственную лит-ру. Руководила этой литературой сама Екатерина 2. Так мы подходим ко второй особенности этого периода: он отмечен выявлением в творческой и организационной области независимой от правительства общественной мысли, открыто заявившей о своих правах, создавшей свою прессу, свое мировоззрение, лит-ру. Это было уже относительно широкое общественное движение, выдвинувшее и Новикова, и Радищева, создавшее ряд обществ и объединений. Русская культура и литература, нашедшие свою аудиторию, вырастали в силу, с которой приходилось считаться и правительству. Пути развития повествовательной прозы середины XVIII века.1760—1770 гг. явились одной из самых бурных и насыщенных эпох не только политической, но и духовной жизни России XVIII в. В области политической это двадцатилетие ознаменовалось такими крупными историческими событиями, как государственный переворот, цареубийство и узурпация престола; либеральные реформы первых лет царствования Екатерины II; русско-турецкая война и Пугачевский бунт. Для литературы это же самое двадцатилетие было не менее насыщенным. При жизни основоположников новой русской литературы, Тредиаковского, Ломоносова, Сумарокова происходит переоценка эстетических ценностей, проявление скрытых тенденций национального литературного развития, кризис господствующего литературного направления — классицизма. И все эти литературные события сконцентрированы в центральном факторе русского литературного процесса 1760—1770-х гг.: на авансцену русской литературы выходит проза: сатирическая публицистика периодических изданий и оригинальная русская беллетристика, культивирующая повествовательные жанры и, главным образом, роман. Пути развития русской художественной прозы Художественная проза — оригинальная беллетристика, первые опыты русского романа 1760—1770-х гг. — это в эстетическом отношении совершенно новаторское явление, хотя и здесь тоже присутствует непрерывная цепь традиционной литературной преемственности. В повествовательной прозе 1760—1770-х гг. воскресают и традиции литературы русского средневековья, почти исключительно прозаической и повествовательной, и традиции немногих образцов оригинальной и переводной повествовательной прозы XVIII в. — от безавторских гисторий до переводных романов Таллемана и Фенелона. К 1750—1760 гг. относится дискуссия о романе, его месте в литературе и круге чтения образованного человека, о допустимых и недопустимых модификациях романного жанра. Ее открыл Ломоносов в «Риторике» (1748), попытавшись определить такую жанровую разновидность романа, которая не противоречила бы представлениям русского просветительского классицизма о цели и задачах художественной литературы. Допустимую жанровую модификацию романа Ломоносов увидел в философско-политическом романе Западной Европы, и в качестве сочинений, содержащих «примеры и учения о политике» и о «добрых нравах» рекомендовал русскому читателю «Аргениду» Барклая и «Странствия Телемака» Фенелона, одновременно резко отозвавшись о романе любовном и авантюрном: «разве своим нескладным плетением насмех приводят < ... >, которые все составлены от людей неискусных и время свое тщетно препровождающих» [1]. Сумароков тоже посвятил жанру романа специальную статью «О чтении романов» (1759), в которой вполне солидаризировался с мнением Ломоносова: «Пользы от них мало, а вреда много < ... >. Чтение романов не может назваться препровождением времени; оно погубление времени». Однако из числа вредных романов, он, подобно Ломоносову, исключил «Телемака, Донкишота и еще самое малое число достойных романов» [2]. Наконец, и Тредиаковский, издавая свой перевод «Странствий Телемака» (1766), сопроводил его предисловием, в котором также высказался в пользу серьезного классического романа, назвав те же самые образцы жанра: «Аргениду» Барклая и «Странствия Телемака» Фенелона, определив их как «ифическую [этическую] философию самую совершенную» и «политическую [философию] самую превосходную» [3]. Этот уникальный пример редкостного единодушия вечных литературных антагонистов свидетельствует о том, что подступающий к русской литературе из Западной Европы и назревающий в ее собственных недрах романный жанр угрожал самым основам той литературной доктрины, которая объективно объединяла субъективных литературных противников. Роман как жанр отчетливо противостоял той модели взаимоотношений литературы и жизни, которая сложилась в практике русских писателей 1730—1750-х гг. Если высокие жанры литературы конструировали идеальную модель жизни и человека, какими они должны быть, а низкие жанры изображали быт с отчетливой отрицательной установкой, и при этом оба иерархических ряда отвергали индивидуальное и частное во имя общего и общественного, тяготея более к типу, чем к характеру, и более к концепции, чем к отражению, то у романа с жизнью отношения совершенно иные. В этом своем качестве роман в отношениях с жизнью преследует совершенно иные цели, чем устойчивые жанры классицистической иерархии. Роман в целом не стремится предписывать жизни ее идеальный должный облик или искоренять из жизни порочные извращения идеала; роман в целом стремится жизнь познать и отразить, а в идеале — уподобить жизнь и литературу между собой, так чтобы текст мог восприниматься как жизнь, а жизнь обнаруживала в себе свойства литературного текста. И уже только этим, опосредованно-художественным путем, роман стремится преподать моральные истины своему читателю. В подобном сближении искусства с жизнью очевидна демократизация литературной позиции по сравнению с классицистической концепцией «украшенной природы», и русские классицисты были совершенно правы, опасаясь тех перемен в эстетическом сознании и литературном развитии, которыми была чревата популярность романа в среде русской читающей публики. В пору полного расцвета и полной жизнеспособности русской классицистической литературы роман явился провозвестником грядущей смены эстетических критериев, осуществленной в сентиментализме 1790-х гг. Таким образом, зарождение романного жанра в русской литературе 1760—1770-х гг. стало индикатором основного направления русского литературного процесса второй половины XVIII в.: демократизацией русской литературы, осуществлявшейся на всех уровнях национальной изящной словесности. Прежде всего, это была демократизация читателя: к середине века успехи просвещения в России существенно расширили круг читающей публики за счет среднего сословия — образованного купечества, городского мещанства и ремесленников, чиновничества и грамотной части крестьянства. Соответственно этому, демократизировался и состав писателей: 1760—1770-е гг. привели в литературу выходцев из бедного нетитулованного дворянства, духовенства, чиновничества и купечества; по образному выражению М. Д. Чулкова, эту группу писателей (Ф. А. Эмин, М. И. Попов, А. О. Аблесимов, В.А. Левшин, Н. Г. Курганов и др.) принято называть «мелкотравчатыми». Эта новая генерация русских писателей исповедовала несравненно более демократические литературные взгляды. Любовные переживания героев в романе Ф.А. Эмина «Письма Эрнеста и Доравры». Первым оригинальным русским романистом нового времени считается Федор Александрович Эмин. Одним из его первых романов был «Непостоянная фортуна, или Похождение Мирамонда»(1763). Но одним из лучших его романов является «письма Ернеста и Доравры. Жанровая форма, которую Эмин придал своему роману— эпистолярный роман — свидетельствует, во-1, о стремительности эволюции русского романа, а во-2, о стремительности, с какой только-только возникающая русская романистика набирала современный ей западноевропейский эстетический опыт и поднималась до его уровня развития романного жанра в плане эволюции жанровых форм худ. прозы. Эпистолярный роман в 60-х гг. был животрепещущим эстетическим новшеством не только в России, но и в европейской литературе. Эмин целиком сосредоточился на закономерностях и природе эмоциональной жизни человека, воссоздав в своем романе историю многолетней, верной и преданной любви Эрнеста и Доравры, которая пережила все существовавшие препятствия — богатство и бедность, вынужденный брак Доравры, известие о том, что жена Эрнеста, которую он считал умершей, жива, но в тот момент, когда эти препятствия исчезли (Эрнест и Доравра овдовели), дает о себе знать неисповедимая таинственность и непредсказуемость жизни сердца: Доравра вторично выходит замуж, но не за Эрнеста. Причин ее поступка Эмин демонстративно не пытается объяснить, предлагая читателю на выбор 2 возможных истолкования: браку с Эрнестом могло воспрепятствовать то, что Доравра винит себя в смерти мужа, который был потрясен, обнаружив у жены связку писем Эрнеста, и вскоре после этого заболел и умер. Браку с Эрнестом могло послужить препятствием и то, что Доравра просто разлюбила Эрнеста: невозможно рационально объяснить, почему возникает любовь и так же невозможно познать причины, по которым она проходит. Основной эстетической установкой Эмина, которую он и пытается выразить в своем предисловии, является ориентация на истинное, жизнеподобное. Для Эмина истиной становится не абстрактная рациональная формула страсти, а реальное, житейски-бытовое осуществление этой страсти в судьбе обычного земного жителя. Эта установка продиктовала и заботу о достоверных психологических мотивировках поступков и действий героев, которая очевидна в том же предисловии к роману. Однако эта установка на изображение истины духовной и эмоциональной жизни человека, во многом успешно реализованная в романе Эмина, пришла в противоречие с совершенно условным, безбытовым пространством: роман, задуманный и осуществленный как русский оригинальный роман о русских людях, современниках писателя, никак не соотнесен с реалиями национальной жизни. Авантюрное начало в романе М.Д. Чулкова «Пригожая повариха…», своеобразие сюжета и композиции, тип героини. Роман Михаила Дмитриевича Чулкова был напечатан в 1770 г., через год после выхода в свет «Писем Эрнеста и Доравры». Его героиня Мартона, характер которой в общих чертах соотносим с образом пи`каро, героя плутовского романа Западной Европы, является вдовой убитого под Полтавой сержанта. Начало действия романа застает Мартону в Киеве. Превратности судьбы впоследствии забрасывают ее в Москву. В романе упомянуто пешее странствование, которое Мартона предприняла не совсем по своей воле; впрочем, обстоятельства этого конкретного «похождения» в романе не раскрыты. Московский период жизни: Мартона живет в приходе Николы на курьих ножках, ее любовник Ахаль — в Ямской слободе, дуэль между Ахалем и Свидалем из-за благосклонности Мартоны происходит в Марьиной роще, это придает роману Чулкова дополнительную бытовую достоверность. В образе Мартоны, в средствах, которыми Чулков пользуется, чтобы передать склад ее характера, заметно стремление писателя подчеркнуть нац. начало. Речь Мартоны уснащена фразеологизмами; все происшествия своей жизни она склонна пояснять при помощи общечеловеческой мудрости, зафиксированной в этих афористических фольклорных формулах: «богатство рождает честь», «неправ медведь, что корову съел, неправа и корова, что в лес забрела». Страсть к материальному, которой Мартона одержима в начале романа не является коренным порочным свойством Мартоны; она внушена ей самими условиями ее жизни, ее бедностью, отсутствием опоры в жизни и необходимостью жизнь как-то поддерживать. Подобная позиция, новая сама по себе, должна была восприниматься еще более остро из-за того, что и героиня, и история ее жизни были для русской лит-ры небывалым явлением. Женщина легкого поведения и окружающие ее мелкие дворяне, судейские чиновники-взяточники, воры, мошенники и плуты, — таких героев до Чулкова русская литература еще не видела. Жизнь, отраженная автором и поведанная читателю героиней, предстает своеобразной самодвижущейся реальностью. Жизненная позиция Мартоны скорее пассивна, нежели активна: она слишком зависит от обстоятельств, к которым вынуждена приспосабливаться, чтобы отстоять свою индивидуальную частную жизнь в борьбе с судьбой и случаем. Вся биография Мартоны в соц. смысле выстроена как непрерывная цепь падений и взлетов, перемен от бедности к богатству и обратно, все эти перемены происходят не по желанию героини, а помимо него. Духовный путь Мартоны, перемены, совершающиеся в характере героини — это один из самых ранних образцов так называемой «тайной психологии», когда сам процесс изменения характера не изображается в повествовании, но может быть определен из сопоставления начального и конечного пунктов эволюции исходя из меняющихся реакций героини в сходных обстоятельствах. И здесь важно то, что Мартона в своих автобиографических записках предстает одновременно в 2 своих личностных ипостасях: героини повествования и повествовательницы, и между этими двумя стадиями ее эволюции существует очевидный временной и скрытый нравственный разрыв. Мартона-героиня предстает перед читателем в настоящем времени своей жизни, но для Мартоны-повествовательницы эта стадия ее жизни — в прошлом. Из автохарактеристик, сопровождающих откровенно описанные сомнительные поступки, вырастает малосимпатичный нравственный облик женщины-авантюристки, менее всего озабоченной соблюдением правил общечеловеческой гуманистической морали. Но эта Мартона, предстающая перед читателем в настоящем времени чтения романа, для Мартоны — автора автобиографических записок является «Мартоной тогда». Какова же Мартона теперь, с каких нравственных позиций она повествует о своей бурной и безнравственной молодости — об этом читателю ничего не сообщается. Но, впрочем, сам роман содержит в себе ориентиры, по которым можно реконструировать общее направление перемен в характере героини. Рассказ об очередном происшествии в ее судьбе сопровождается умозаключением итогового характера. Мартона обретает жизненный опыт на глазах у читателя, делая лаконичные выводы из пространных описаний фактов своей биографии. Дошедший до нас текст романа Чулкова кончается сценой встречи умирающего от угрызений совести за мнимое убийство Свидаля Ахаля со своей мнимой жертвой, после чего стоит фраза: «Конец первой части». И до сих пор точно не установлено, была ли вторая часть романа написана, но по каким-то причинам не напечатана Чулковым, или ее не было вообще: таким образом, неизвестно, закончен роман Чулкова или нет. С точки зрения чисто сюжетной он оборван на полуслове: неизвестно, удалась ли Ахалю попытка самоубийства, непонятно, как дальше сложатся отношения Мартоны, Ахаля и Свидаля и, наконец, при чем тут «пригожая повариха», поскольку о службе Мартоны в качестве поварихи скупо упомянуто в одном из начальных эпизодов романа, и дальше эта линия не находит себе никакого продолжения. Однако с точки зрения эстетической и дидактической, в романе все самое главное уже произошло: очевидно, что Мартона изменилась и женщина-писатель — это уже другой человек, с высоты своего жизненного опыта способный объективно понять и описать себя саму, несмотря на все заблуждения своей трудной молодости. Независимо от того, было или не было у Чулкова намерения дописать вторую часть, и является ли заключительная фраза романа сознательной мистификацией или свидетельством неполного осуществления замысла, факт остается фактом: роман увидел свет и дошел до читателя в той самой форме, в которой мы читаем его сейчас. И в этом смысле сюжетная оборванность романа «Пригожая повариха» стала эстетическим фактом истории русской лит-ры и значимым фактором, который определил представление русских читателей о жанре романа. Отсутствие сюжетного конца, открытая перспектива, возможность дальнейшего движения, ощущение которых дает внешняя незаконченность романа, постепенно стали осознаваться неотъемлемым признаком этого жанра, художественным приемом, который формально выражает идею жизнеподобности романа, оформляет его как самодвижущую реальность. М.М. Херасков «Кадм и Гармония». Херасков использует для построения сюжета персонажей, чьи образы изначально несут в себе мифологическую нагрузку. Кадм, по легенде, убил дракона и должен был в наказание нести службу у Ареса, а попутно вырастил себе подданных из зубов чудовища. Максимально обтекаемо описан образ греческого Царя Кадма, а Гармония вообще неясно - человеческого ли происхождения, или божественного, а если божественного, то Херасков намеренно смешал его родителей из греческого и римского пантеона. Кадм может быть и «первосозданным» человеком, который по праву своего происхождения имеет власть, данную от бога-создателя. А может быть и сыном царя Агенора, - именно эту версию развивает Херасков в дальнейшем повествовании. Супруга же его, Гармония, является олицетворением верности, преданности и мудрости, соответствует полностью образу идеальной жены. Интересна важная деталь: «Гармонией» называлась одна из московских масонских лож, в которой состоял Херасков. Херасков развивает версию о царском происхождении Кадма: по сюжету, он отправляется по указанию своего отца в путешествие по свету для того, чтобы найти свою похищенную Юпитером сестру Европу. Дельфийский оракул направляет Кадма в Беотию, где Кадм основывает Фивы. Для современного читателя подобное поведение никак не является синонимом благочестия царя, ведь, казалось бы, он забыл о своем долге перед семьей, вместо поисков сестры стал царем в новом городе. Дело в том, что по масонскому представлении о мудрости, человек должен уметь слышать свою судьбу и покоряться ей и мироздание все равно приведет человека туда, куда следует, только сопротивляющийся человек столкнется с трудностями, которые будут его «выталкивать» на путь правильных поступков. Далее сюжет развивается крайне благообразно: Кадм становится благочестивым правителем. В романе суть государственного устройства сложная, она имеет структуру и философию в своем фундаменте. Он вроде государя-правителя, который воспринимает своих подданных как детей, а они его - как отца, любят его, слушаются и почитают. И как в семье, отец исполняет роль наглядного примера для своих детей, то есть его основная задача - быть праведным самому, тогда его «семейство» последует его примеру. Однако здесь стоит оговориться: общество, которым правит Кадм, должно быть готово к тому, чтобы копировать благочестивое поведение своего государя. Выходит, что народ, находящийся в подчинении Кадма, обезличен, в нем нет бунтарей, противоречащих мудрецов, нет завистников или несогласных. Невольно вспоминается греческая легенда о царе Кадме, который сотворил себе подданных из зубов дракона: они созданы им самим и по одному образцу, из одного материала. Кроме того, окружение царя составляют его близкие люди: супруга Гармония, которая идеальна по своей сути: она прощает Кадму неверность, остается с ним в его изгнании, поддерживает его; друг Эхион, который разделяет взгляды Кадма во всем и чтит царя и его супругу; Полидор, сын, который должен принять после отца не только трон, но и его идеи. В этом и есть чисто утопическое в романе, но на этом оно закончится, и начнется уже совершенно другое действие. Фундамент такой государственности эфемерен и хрупок. И он рушится, стоит только «отцу» семейства допустить соблазн в свое сердце, а он допускает себя до нравственного падения. Он прельщается невольницей, судьба которой напомнила ему судьбу его ненайденной сестры, и он решает взять ее в свой дом как любимую сестру. Необходимо заметить, что царская жизнь не сопровождалась роскошью богатства. Повествование сопровождается достаточно тонкими замечаниями относительно оттенков переживаний персонажей. Невольница Таксила с помощью лукавых слов и своей красоты пленила сердце Кадма, соблазнила его и стала манипулировать им, заставляя совершать поступки, чуждые благочестивому миру, который сам Кадм и создал: он погряз в страстях, стал окружать себя по наущению Таксилы роскошью, чем разорял своих подданных, отверг любящие советы супруги и друга. «Порабощенный позорным слабостям и прелестям жены лукавыя» Кадм вызвал недовольство народа своим поведением, за что был изгнан из Фив, все отворачиваются от него, в том числе и Таксила, а Гармония следует за своим неверным мужем в изгнание. Кадм обращается за советом о дальнейшей своей жизни к мудрецу Гифану, который помогает ему проанализировать собственные ошибки. Гифан делится историей своего становления, одним из важнейших факторов которого является страдание, «ибо страдание в здешней жизни полезно и нужно». Там же мудрец рассказывает Кадму историю, вставную антиутопию, в которой повествуется о философах, которые захотели организовать свое государство, государство людей просвещенных и образованных. Для этого они выбрали необитаемый остров, подходящий по всем параметрам для жизни на нем. Главное же философы сделать забыли: они не определились в модели государственного устройства, которую они хотели бы воспроизвести, и немедленно познали крах. Мудрецы были сведущи и искусны во всем, Философы отринули высший закон, решили, что способны самостоятельно устанавливать его, но не учли, что человек снедаем пороками, и в каждом законе будет сквозить зло. Кроме того, отсутствие высшего закона порождает споры, которые философы не могут разрешить. Показательно и то, что спорящие философы единогласно отказались только от единоправной формы, а ратовали только за ту, в которой принимает участие множество людей и каждый способен внести свою лепту. Привело это к неутешительному сценарию - никто не хотел повиноваться друг другу. Идея иерархии утрачена, Херасков называет это явление «безначалием», то есть состоянием, когда нет главного и каждый старается сделать то, что выгодно только ему. Кроме того, поразителен факт пророчества Херасковым развития русской истории. Тут нужно отдать дань проницательности автора, который смоделировал ситуацию выхода из-под контроля множества людей, каждому из которых было дано право голоса: все имущество стало общим, а народ вышел из-под контроля. Затем учителя стали хитрить, искать пути для возвращения своего социального статуса, им удалось со временем несколько выровнять ситуацию, по их совету была возвращена частная собственность, мудрецы стали использовать свои умения и знания ради своей наживы, появилось что-то похожее на капитализм. Государство стало захудалым, погрязшим в пороках, бедности одних и богатстве других. С таким подробным описанием причинно-следственных связей можно оценить, насколько точно модель развития нецентрализованного под одной властью государства предсказана мудростью Хераскова, собиравшего эту мудрость в масонских трактатах и учениях. Таким образом, мы можем понять, что означает корень «суе», который неоднократно используется Херасковым в его произведениях: это неподкрепленное нравственностью и благочестием образование или деяние. Суемудрием Гифан называет мыслительную деятельность философов, лишенных нравственности и, что принципиально важно, богобоязненности, наполненных гордостью и тщеславие, - это центральная мысль вставной антиутопии. А мы формулируем еще один основополагающий тезис масонской философии, нашедший отражение в романе «Кадм и Гармония»: знание без нравственности, то, что Гифан называет «ложной философией», неполноценно и не может быть добром: «при нравах развращенных разум есть меч в руках беснующегося человека, ему самому и ближним его угрожающий». А замена богопочитания светскими культами порочна и ведет к полной деградации нравственности. Отдельного внимания заслуживают рассуждения Гифана о деградационной, упаднической философии, которая насаждалась среди жителей того государства. Правда, рассказчик поясняет, что таким образом суемудрые философы опять же добивались собственных целей: устраняли слабых духом недругов, наследовали имущество. Гифан объясняет подобные проповеди, опять же, безбожием, отсутствием стержня и фундамента бытия. Русское масонство во многом противостояло вольтерьенству и безбожию, сопровождавшему его, - в этом тексте мы находим конкретное подтверждение существовавшим тогда взглядам у масонов на этот вопрос. И отсутствие единоначального бога, и единоначального правителя описывается в своих кошмарных последствиях Херасковым, что явно обнажает суть русского масонского взгляда на устройство жизни. Кроме того, нам представляется, что именно смирение в христианском смысле этого термина определяет счастье человека и его благочестие. Мудрец объясняет Кадму суть Знания таким, каким его видели масоны, собиратели мировой мудрости. К концу беседы с Гифаном Кадма пронзает жгучее раскаяние в своих грехах и в том, что он отверг советы своей супруги и друга, а позволил Таксиле манипулировать собой. Гифан благословляет супругов в путь по свету с надеждой, что в этом путешествии Кадм обретет себя, свое достоинство, просветится и приблизится к духовному совершенству. Третья книга начинается с изображения стенающего Кадма, который изрядно утомлен бедностью, дорогой и тяжким трудом. Там он открывает своей супруге намерение идти в Египет и они отправляются в известном направлении, проходя по пути Фессалию, где нас ждет еще одна важнейшая для понимания сути русского масонства картина. Надо заметить, что фессалийцы сразу угадали в пришедших супругах своих спасителей, поскольку так указали им боги. И вновь схожий с уже знакомым нам сюжет: народ раздираем всяческими прениями, пороками, но хочет, чтобы власть принадлежала множеству людей, а не единому монарху. Тогда Кадм, уже умудренный в беседах с Гифаном, проповедует отречение от подобной идеи, доказывая, что власть в народных руках принесет с собой зло и разрушение. Народ уговаривает, по совету Кадма, царского наследника Феогена занять место на престоле. Однако тут возникает одна из важнейших тем любви в романе: Феоген любит красавицу Артемизу, но она незнатного происхождения, а потому не может быть женой царя. Тут происходит сцена отречения влюбленных: Феоген отрекается от престола ради того, чтобы быть с возлюбленной, а Артемиза отрекается от Феогена ради того, чтобы у Фессалии был царь. Тогда за молодых людей вступается Гармония, которая вопрошает у толпы, не усомнились ли они в благочестии Артемизы, а если всем известно, что она невинна и богобоязненна, то почему невозможно стать ей женой царя? В этой сцене мы видим уже взгляд Хераскова не на государственное устройство, а на порядок личных отношений мужчины и женщины. Здесь сразу несколько аксиом: мужчина, несомненно, занимает ведущую позицию, однако его любовь к женщине может существовать независимо ни от каких сословных предрассудков. И кроме того, женщине по праву отведено заниматься сердечными делами, она имеет в них право голоса, подобно Гармонии, вещающий всенародно, тогда как мужчина должен, в первую очередь, думать о долге, подобно Кадму. Впрочем, ничего принципиально нового не вносит Херасков в свое представление о благочестивом супружестве, за исключением освобождения его от привязки к происхождению любящих, - всякая истинная любовь - чиста и имеет право на законное существование, говорит Херасков. |