билеты по истории русской литературы 18 век. 1. Повести петровского времени особенности сюжета, связь с традициями рукописных повестей xvii века и фольклором новизна содержания тип героя

• Название: 1. Повести петровского времени особенности сюжета, связь с традициями рукописных повестей xvii века и фольклором новизна содержания тип героя
• Анкор: билеты по истории русской литературы 18 век
• Дата: 17.09.2022
• Размер: 389.57 Kb.
• Имя файла: Bilety_IRL_RUSLIT-184 (1).docx
• Тип: Документы; #681695
• страница: 21 из 22

Литературное направление и жанр

Александр Радищев – философ-просветитель. В оде реализуются две просветительские теории. Теория естественного права утверждает равноправие всех людей, независимо от их социального положения. Стремление к свободе естественно для каждого человека. Но это право зачастую нарушается властью, тиранами. Теория общественного договора состоит в том, что общество должно управляться не духовенством и царями, а по взаимному согласию граждан.

В России 18 века просветительство, наложившись на классицистическое направление в литературе, превратилось в литературное направление просветительского классицизма, классицистическое по форме и просветительское по содержанию.

Жанр оды – традиционный жанр классицизма, канонический жанр высокой лирики. Для оды характерна патетика. Обычно прославляются цари, властители. Часто они превозносятся, как боги в античных одах. Но Радищев восхваляет не царя или героя, а саму свободу. В основе оды «Вольность» тираноборческий пафос. Ода – образец гражданской лирики.

По стилю «Вольность» — прямая продолжательница похвальных од Ломоносова. Написана она привычным для помпезных восхвалений четырёхстопным ямбом, десятистишными строфами с той же рифмовкой. Вот только содержание её в корне отличается от ломоносовских од. Не прославляет Радищев ни царей, ни полководцев. Главная героиня оды — вольность, общественная и политическая, которую завоевала Америка.

В России, где царствовала крепостная зависимость, само слово «вольность» уже было вызовом существовавшим порядкам. Простой народ для царя «лишь подла тварь». Автор утверждает, что придёт счастливое время — время торжества справедливости и свободы.

В первой строфе Радищев обращается к вольности. Это слово в 18 веке означало то же самое, что современное слово свобода. Себя автор называет, в соответствии с русской традицией самоуничижения, рабом, и просит вольность претворить в его сердце тьму рабства во свет. В первой же строфе лирический герой вспоминает идеальных борцов за свободу – Брута, убившего Цезаря, и борца с тиранами Вильгельма Телля.

Во второй строфе лирический герой рассуждает о том, что свобода сопутствует человеку от его рождения, но личной свободе вредит общественная власть, закон.

В 3-6 строфах метафорически описан «образ божий на земле», воплощение справедливости. Следующие три строфы раскрывают истинную лицемерную сущность этого образа. Чудовище попирает земные власти, называя себя властью божьей. Оно исполнено лицемерия, обманывает и льстит, требует святой веры, порабощает, делает рабами страха. Царь называет это чудовище законом божьим, а мудрец – святым обманом.

В десятой строфе лирический герой обращается к Богу, подателю естественных благ, создателю закона, и не верит, что Бог доверил кому-то свой глас. Царь, образ божества, своей властью утверждает и охраняет веру, одна власть сковывает рассудок, другая – стирает волю, действуют же они сообща.

В состоянии рабского покоя невозможен прогресс. Рабство способствует лени, запустению, бесславию и коварству. Радищев возмущён огромными полномочиями царя, от которого зависит жизнь подданных: «Живёшь тогда, велю коль жить». В 13 строфе поэт предрекает царю грядущего мстителя, несущего «вольность». Стремление к освобождению ценой крови, жизни царя, с точки зрения автора – природное право, которое возведёт царя на плаху. Тогда народ воссядет на престол и будет судить венчанного им же на власть преступника.

В строфах 15-18 мститель обвиняет венценосца в том, что он восстал против него, и перечисляет, какими полномочиями и обязанностями наделён царь. Но царь забыл данную Богу и народу клятву. В строфах 19-22 описано, в чём состоят прегрешения царя, гнушающегося собственным народом.

В строфах 23-24 Радищев рассуждает о людях, чьё стремление к свободе способствовало историческому прогрессу. Он вспоминает Кромвеля, которого одновременно осуждает как злодея, сокрушившего твердь свободы, но восхищается примером, который Кромвель подал народу, казнив тирана – Карла 1.

В строфе 25 Радищев описывает отрадную для него картину: народ разрушает ненавистный ему престол и «законом строит твердь свободы», превознося дух свободы, равный Богу. В 26-29 строфах упоминаются Лютер, который, подняв луч просвещения, помирил небо с землёю, Колумб и Галилей.

В стихах 30-31 Радищев описывает мир, познавший вольность. Пастух заботится о Господнем стаде (библейская аллегория), каждый себе сеет и жнёт на ниве. В стихах 32-33 описана счастливая семья, любящие друг друга супруги, в труде и веселье проживающие свою жизнь безбедно.

В 34 стихе поэт обращается к современной ему борьбе за независимость Америки, упоминая свободных воинов и их вождя Вашингтона.

В строфах 35-37 Радищев приходит к выводу, что только после обретения свободы в государстве возможна счастливая жизнь, которая и станет наградой за борьбу. В свободной стране единый устав – устав естественности.

В строфах 38-39 описана власть без свободы, тирания, при которой разрушаются семьи, человека запугивают, принуждают выбирать между мечом и золотом, войной и нечестием.

В стихах 40-42 Радищев упоминает римскую историю: Август, «скончав граждански брани», усыпил тревожную вольность, так что народ думал, что правит сам. Радищев придерживается той точки зрения, что никакое, даже кажущееся добрым, правление царя не даёт свободы. В царской воле вмиг всё изменить, стать тираном.

В строфах 42-44 Радищев размышляет о «законе природы», которому подвластны все народы: период свободного правления всегда сменяется новой тиранией. Причина в том, что свобода превращается в рабство, когда истощается «корень её благ». Радищев сопоставляет рождение и умирание вольности в народе с естественным процессом рождения и умирания любого творенья.

В строфах 45- 46 поэт обращается к народам, которым посчастливилось испытать вольность, с призывом беречь её. В строфе 47 Радищев объясняет, что ему суждено жить в стране, лишённой вольности, но надеется, что потомки будут помнить его как человека, родившегося «под игом власти», носящего «позлащенные оковы», но первым прорицающего вольность.

В строфах 48-50 автор обращается к отечеству с надеждой, что оно не только само станет вольным, но и даст закон вольности «в окрестности». Согласно описанному в строфах 42-44 закону природы, со временем в отечестве власть ослабеет, «закона твердь шатнётся». Тогда бренное строение будет разрушено. В строфе 52 описаны несчастья, сопровождающее разрушение «великой развалины»: голод, язвы, кровавые реки, огни, зверства. Виной всему станет «лютый дух властей». Положение спасёт возникновение «малых светил», которые «украсят дружества венцем» «незыблемы кормила» отечества.

С точки зрения автора, тогда, наконец, наступит счастливое время. В строфах 52-53 противопоставлено время торжества вольности и тяжёлый период, этому предшествующий.

В 54 строфе Радищев описывает день, когда наступит свобода, как день пришествия Божьего на землю. Метафорически такое событие определено как рождение из туч блестящего дня.

Таким образом, композиция оды – это цепь исторических примеров, философских рассуждений и даже предсказаний будущего. Основная мысль оды в восхвалении вольности, которая единственная может сделать отечество, народ и самого автора счастливым. Радищев возвеличивает народ, призывает его к борьбе за свободу против тиранов, против крепостного права, уничтожающего естественное право личности на свободу.

«ОСЬМНАДЦАТОЕ СТОЛЕТИЕ»

Художническая задача А.Н. Радищева – автора «Осьмнадцатого столетия» лежит в плоскости историко-философской, и обусловлена она формированием у писателя исторического мышления. Одним из первых в русской поэзии (одновременно, например, с С. Бобровым) Радищев исследует историческое время – временной промежуток в сто лет. «Век-столетие» – общепринятая европейская мера исторического времени. В России историческое качество она приобретает: в научном знании – не ранее XVIII в.ⁱ, в поэтических темпоральных представлениях – к концу столетия. Сюжетом своей историософской оды А. Радищев делает историю (сейчас мы бы сказали: «историю культуры») ушедшего века, исторический процесс, в ходе которого разворачиваются присущие ему противоречия. В своем творчестве («Осьмнадцатое столетие», быть может, наиболее показательный текст) Радищев вплотную подходит к диалектической идее органического развития общества (т.е. развития, внутренне обусловленного), его самодвижения, – идее, основополагающей для историзма как принципа научного познания.

Историзм этот, как уже отмечалось, прямо вырастает из метафизики Радищева – его стремления объяснить общественное развитие некими неизменными, вневременными факторами: 1) человеческой природой, 2) божественным промыслом и 3) волей просвещенного монарха.
Первые 50 строк оды представляют собой не только историческую ретроспекцию, но и попытку исторической самоидентификации. Историческая рефлексия Радищева начинается с констатации катастрофичности прошедших ста лет, величия кровавых катаклизмов, которыми была отмечена эпоха («Но знаменито вовеки своею кровавой струею / С звуками грома течет наше столетье туда»ⁱⁱ). Среди многих – безликих – протекших веков право на бессмертие, славу на века («знаменито вовеки») получает «наше столетье». Эта последняя формула порождена сознанием человека, который 1) ощущает себя частью конкретного исторического поколения; 2) осознает разнокачественность «столетий», т.е. исторических эпох, и особое качество, историческую неповторимость собственного времени; 3) отдает себе отчет в исчерпанности той эпохи, представителем которой он является. Далее поэт четко определяет, с помощью лапидарных антитез, в чем заключается историческая своеобычность «осьмнадцатого столетия» и его право на историческую память о себе.

Первая характеристика связана с осмыслением роли войн и насилия («крови») как отличительных признаков столетия. Эффектны хронологические рамки, которыми ограничивает его Радищев: «Крови – в твоей колыбели, припевание – громы сраженьев, / Ах, омоченно в крови ты ниспадаешь во гроб». Но хронология эта абстрактна (хотя и подразумевает некие события политической истории) и использует отвлеченно-«антропологические» временные параметры – «рождения» и «смерти».
Отдельные члены антитезы, выраженные в контрастных оценках столетия, исследуются Радищевым порознь, рационалистически: «мудрости» столетия посвящены строки 31–48, а его «безумью» – строки 51–60.

. Здесь автор оды не только развивает тему научного прогресса, неостановимого в своем движении процесса познания («… к истинам новым / Молньей крылатой парит, глубже и глубже стремясь»), но вплотную подходит к глубоко историчному представлению о закономерной смене мыслительных, идеологических и иных парадигм (стихи 45–48). Практически к каждой строке этого фрагмента (а в целом к каждому четвертому стиху «Осьмнадцатого столетия») комментаторы находят соответствия в фактах научной, политической и т.д. жизни Европы XVIII в.ⁱⁱⁱ, привнося тем самым историческую и временную конкретику в текст, который старательно ее избегает. Действительно, за перечислениями научных открытий скрываются легко восстановимые даты, реальная хронология.
После кульминационных строк (48–49) – гимна великому столетию, его «мудрости» – познающая историческая мысль автора в недоумении останавливается перед «неразумием» своего века, бессилием человеческого разума перед «духами ада».
На заключительном отрезке сюжета (строки 61–79) писатель подходит к вопросу об историческом будущем. Будущее проблематично – таков безусловно исторический вывод Радищева, и его значимость подчеркнута формальными средствами – впервые в оде появляются вопросы: «Иль невозвратен навек мир, дающий блаженство народам? / Или погрязнет еще, ах, человечество глубже?» Но историческая проспекция – это тот компонент просветительского мышления, который принадлежит, скорее, миру утопий, нежели сфере обоснованных социальных прогнозов. В сознании А.Н. Радищева еще нет – при четком осознании противоречий «безумного и мудрого» века – сформированного представления об историческом опыте и исторической преемственности. Понимание исчерпанности созидательных возможностей своей эпохи, сомнение в будущем соположены в финале оды с «одическим восторгом» автора, разделяющего многие иллюзии и идеологемы века Просвещения.
Таким образом, логика движения сюжета оды, специфика художественной образности, концепция связи времен и т. д. – свидетельствуют о «неразделенности» в сознании поэта просветительского (метафизического) и исторического дискурсов. Глубина историософских обобщений и утопичность этико-социальных прогнозов позволяют считать «Осьмнадцатое столетие» А.Н. Радищева не только одним из итоговых произведений поздней просветительской мысли, но и одним из первых явлений набирающей силу мысли исторической.

Прошедшая историческая эпоха, увиденная глазами вдумчивого наблюдателя-современника, – XVIII век – предстает:

1) Как исчерпавший себя временной отрезок, без «прошлого», без предшествующих ему «веков» и без закономерно, каузально вытекающего из него будущего. Поставленная Радищевым проблема связи времен, историческая в своей основе, разрешается метафизически. 2) Как явление, воспринятое «со стороны», с позиций умудренного историческим опытом поколения. Однако беспристрастная оценка современника и свидетеля исторических катаклизмов неотделима от стремления сделать «далекие», на «все века», выводы в духе морализирующего рационализма. 3) Как единое культурное и идеологическое пространство со свойственными ему противоречиями и специфическими особенностями. Радищев пытается создать (в духе науки своего времени) целостную, завершенную картину истории. Это история освободившегося, самоутверждающегося человеческого разума, бессильного, однако, противостоять «духам ада». 4) Как динамичный и противоречивый процесс. Противоречивость развития мыслится А. Радищевым как противоборство неких полярностей. Угаданное писателем единство противоположностей, не объединенное пока еще в синтетической картине, позволяет говорить о зарождении у него диалектического и исторического мышления.

i

ii^ Радищев А.Н. Стихотворения. Л., 1975. С. 181. В дальнейшем ода цитируется по этому изданию без указания страниц.

iii^ См. комментарии В.А. Западова к указанным изданиям оды; работы Н.Д. Кочетковой и др.

2. «Шуто-трагедия» И.А. Крылова «Подщипа» («Триумф») и ее значение для окончательного оформления литературной позиции Крылова на рубеже XVIII – XIX веков.
К концу столетия, на взгляд Ольги Гончаровой, русская литература, прошедшая очень сложный путь освоения новых эстетических моделей, через драматические поиски художественного модуса письменной речи, получает, наконец, некоторую самодостаточность, осознает себя как самостоятельную институцию и, следовательно, получает возможность самоописания и саморефлексии. Она подводит итоги, синтезирующие прежние поиски, эстетические идеи, дискурсивные практики (например, в творчестве Н.М. Карамзина, А.Н. Радищева, Г.Р. Державина и др.), непосредственно предваряя новый этап художественных трансформаций и смену художественных систем в русской культуре. Свой и чрезвычайно оригинальный вариант подобного подведения итогов осуществляет и И.А. Крылов. Именно в этом контексте и может быть прочитана его „загадочная” пьеса Трумф, или Подщипа.

Всем ходом эволюции творчества Крылова 1780—1790-х гг., систематической дискредитацией высоких идеологических жанров панегирика и торжественной оды была подготовлена его драматическая шутка “Подщипа”, жанр которой Крылов обозначил как “шутотрагедия” и которая по времени своего создания (1800 г.) символически замыкает русскую драматургию и литературу XVIII в. По справедливому замечанию П. Н. Беркова, “Крылов нашел изумительно удачную форму — сочетание принципов народного театра, народных игрищ с формой классической трагедии” [4]. Таким образом, фарсовый комизм народного игрища, традиционно непочтительного по отношению к властям предержащим, оказался способом дискредитации политической проблематики и доктрины идеального монарха, неразрывно ассоциативной в национальном эстетическом сознании жанровой форме трагедии.

Крылов тщательно соблюдает каноническую форму трагедии классицизма — александрийский стих, но в качестве фарсового приема речевого комизма пользуется типично комедийным приемом: имитацией дефекта речи (ср. макаронический язык галломанов в комедиях Сумарокова и Фонвизина) и иностранного акцента (ср. фонвизинского Вральмана в “Недоросле”) в речевых характеристиках князя Слюняя и немца Трумфа.

Конфликт шутотрагедии представляет собой пародийное переосмысление конфликта трагедии Сумарокова “Хорев”. В числе персонажей обеих произведений присутствуют сверженный монарх и его победитель (Завлох и Кий в “Хореве”, царь Вакула и Трумф в “Подщипе”), но только Завлох всячески препятствует взаимной любви своей дочери Оснельды к Хореву, наследнику Кия, а царь Вакула изо всех сил пытается принудить свою дочь Подщипу к браку с Трумфом, чтобы спасти собственную жизнь и жизнь Слюняя. Если Оснельда готова расстаться со своей жизнью и любовью ради жизни и чести Хорева, то Подщипа готова пожертвовать жизнью Слюняя ради своей к нему любви:


Слюняй

Ну, вот тебе юбовь! (Громко). Пьеесная. Увы!

За вейность эдаку мне быть без гоёвы:

Застьеит он меня, отказ его твой взбесит.

Подщипа.

Пусть он тебя убьет, застрелит иль повесит,

Но нежности к тебе не пременит моей.

Слюняй (особо).

Стобы ты тьеснюя и с незностью своей!
Крылов тщательно соблюдает каноническую форму трагедии классицизма — александрийский стих, но в качестве фарсового приема речевого комизма пользуется типично комедийным приемом: имитацией дефекта речи (ср. макаронический язык галломанов в комедиях Сумарокова и Фонвизина) и иностранного акцента (ср. фонвизинского Вральмана в “Недоросле”) в речевых характеристиках князя Слюняя и немца Трумфа.